Читать книгу Мстислав, сын Мономаха - Олег Яковлев - Страница 3

12 лет спустя…

С вершины одного из немногих пологих холмов, что тянутся цепочкой вдоль берега Волхова, взору Мстислава открывалась бескрайняя, подобная глади моря равнина. За рекой простирались широкие луга с жёлтой уже травой, их окаймляла синеющая стена густого хвойного леса, а за ней не было видно уже ничего, лишь проступала в туманной дали линия горизонта – едва заметная глазу граница между вечно серым, затянутым тучами небом и удивительно плоской, ровной землёй.

От созерцания необъятного вольного простора у Мстислава захватывало дух. И думалось: вот таким же вольным, непокорным, с открытой душой должен быть и народ, населяющий этот суровый северный край. Но, как ни странно, люди, с которыми молодому князю приходилось сталкиваться каждый день вот уже много лет, хоть и выставляли напоказ всюду, где могли, непокорство своё, вольнолюбие, смелость, вовсе не обладали ни открытостью, ни величием. Были это по большей части грубоватые и хитрые упрямцы, себе на уме, тонко чуявшие свою выгоду; такие твёрдо стоят на ногах, их не обманешь, не уведёшь в сторону. Даже не верилось, что вот они способны создавать чарующие взор фрески, полные неземного горнего огня; что строят они прекрасные белые церкви, как корабли на море высящиеся посреди равнин. Когда падали отражения их на чистую волховскую гладь, Мстиславу всякий раз казалось: это белеют там, на речном дне, строения сказочного подводного царства.

Окинув пристальным взглядом берег Волхова и просторные дали, Мстислав, мягко ступая ногами во влажных от дождя тимовых[10] сапогах, украшенных золотой прошвой, спустился к дороге.

Гусляр Олекса, отрок лет пятнадцати, держал под уздцы двух коней, своего и княжеского, с высокой лукой, дорогим сафьяновым чепраком и серебряным стременем.

Ласково проведя рукой по морде вороного любимца, Мстислав торопливо вскочил в седло.

– Трогаем, Олекса, – хмуря чело, коротко отрезал он, но, взглянув на гусляра, невольно улыбнулся.

Вспомнилась ему жаркая сеча на реке Колокше[11], когда добыл он первую свою славу, разбив с новгородцами и белозерцами рать князя Олега Святославича – того, что прозван был за бесчисленные свои крамолы Гореславичем. Горе сеял на Руси Олег вместо хлеба, слёзы – не улыбку вызывал на лицах людей, но, слава Христу, не добрался со своими соузниками-половцами[12] до Новгорода Великого, не познал этот край ужаса разорения. Обрубил молодой Мстислав хищнику крылья, и засел с той поры злосчастный неутомимый Олег в другом Новгороде – Северском, что находится в земле северян, на высоких холмистых берегах быстрой Десны.

А Мстислав, окрепший, возмужавший, радостный, счастливый от сознания первой своей победы, смирив ворога, возвратился тогда со славою в Новгород и вместе с собой привёл вот этого совсем ещё юнца, суздальца Олексу, который умел услаждать слух звонкими песнями и тем пришёлся по нраву князю, любившему проводить время в окружении сладкозвучных певцов.

В битве на Колокше Олексе принять участие не довелось – пожалел его Мстислав, побоялся, что найдёт молодца лихая стрела или острая вражья сабля; оставил его в разорённом Олегом Суздале. Но там не было у Олексы уже никого из родных: мать умерла давно, отец, старый ремесленник-гончар, погиб в пламени пожара, а братья и сёстры разбежались кто куда. Не мог Олекса более смотреть на пепелище, какое осталось от родной хаты; сочинил и спел, играя на гуслях, печальную песнь да отправился за князем Мстиславом в далёкий Новгород.

С тех пор князь и гусляр стали неразлучны. На пиру ли, в дальнем ли выезде на полюдье[13] – всюду были они вместе, и привык Мстислав делиться с другом всем самым сокровенным, всем, что есть на душе.

Так – в пирах, охотах, походах за данью – проходили год за годом. Где-то далеко на юге кипели страсти, полыхали пожары княжеских котор[14], свирепствовали половцы – но здесь, в суровом северном крае, стояла тишина, ничего не менялось, крепко сидели люди на земле, вели торговлю, занимались ремеслом, на ладьях бороздили просторы холодного Варяжского моря[15]. А меж тем Мстиславу нет-нет да и приходилось поглядывать на юг, на Киев, и понимал молодой князь: нет, не забыл Святополк, нынешний киевский владетель, как сидел в Новгороде долгих десять лет, помнит, чем богата Приильменская земля, спит и видит на новгородском столе своего посадника.

Изредка вдруг появлялся в городе человек из Киева, тихо собирал вокруг себя бояр, шептался о чём-то и исчезал внезапно, словно его и не было.

Глубокая складка пробегала тогда по челу Мстислава, становился он задумчивым, раздражительным, не хотел видеть никого, даже Олексу. Но проходила неделя, месяц, и снова возвращалась к Мстиславу обычная напускная беззаботность, гонял он по лесам зверей, созывал бояр и купцов на весёлые пиры, слушал сладкозвучные Олексовы песни. Однако не забывал и княжеские дела: слал гонцов, ходил собирать дань, смирял непокорную чудь[16].

…Мстислав отвлёкся от размышлений и, взмахнув рукой, дал гридням знак трогаться. День сегодня выдался серым, с раннего утра небо затянули тяжёлые тучи, шёл по полям мелкий противный дождик, который то прекращался, то снова лил. Заканчивалось лето, и на деревьях уже проглядывала унылая желтизна.

Князь ехал по мокрому после дождя лугу. Сквозь постылую серость небес пробивались слабые солнечные лучи, озаряя смуглое лицо Мстислава светом и согревая теплом. Луг окаймлял невысокий пологий холмик и небольшая желтеющая берёзовая рощица. Опавшие листья плавали в большой луже, оставленной дождём, и лёгкий ветерок носил их взад-вперёд по воде, будто утлые лодчонки в бушующем море.

Мстислав любил спокойную езду верхом в сопровождении одного только своего верного Олексы. Гридней и ловчих сердитым жестом руки удалил, и те, отстав, плелись где-то позади, дабы не мешать князю, не нарушать стройного хода его мыслей.

Столь непохожи были они друг на друга: высокий белолицый Олекса с прямыми соломенными волосами, светлоглазый, с длинными тонкими в кисти руками, и Мстислав – невысокого роста, худенький, смуглый – наверное, от греческих предков своих, Мономахов, – с чёрными, слегка вьющимися волосами и такими же чёрными, доставшимися в наследство от матери, королевны Гиды, глазами, пронзительного взгляда которых, как говорили в Новгороде, не мог выдержать ни один родовитый боярин. За малый рост дразнили в отрочестве Мстислава Нискиней, молодой князь очень обижался, но скрывал обиду в глубинах души. Единственное, что в нём было сильное – это руки с короткими толстыми пальцами, крепко и умело держали они меч, и потому если уж брался Мстислав за какое-нибудь дело, требующее силы, то всегда доводил его до конца.

Но не привык князь кичиться силой, да и, собственно, хвалиться ему было особенно нечем – в Новгороде испокон веков водились дюжие мужики с такими ручищами, что Мстислав выглядел в сравнении с ними каким-то хилягой.

Поэтому не по душе Мстиславу были кулачные бои, что часто учиняли на крытых досками улицах новгородцы, не любил он смотреть на удаль молодецкую, чужды были ему и задорные новгородские песенки, терпеть не мог он нахальных очей бойких русоволосых девиц, с отвращением слушал рассказы о посиделках, которые устраивали парни и девушки холодными зимними вечерами (грех экий!), не верил в народные предания, приметы, был всё-таки чужим для народа, но что поделаешь – Провидению Божьему угодно было поставить его здесь, в этом крае, князем.

Край – равнины, леса – любил; люд новгородский – едва переносил, но знал: с народом князь должен жить в мире. И непонятно было только, кто над кем стоит: он над людьми или же они – над ним. От непонимания этого впадал порой Мстислав в отчаяние, хотелось ему власти – власти истинной, как у Святополка в Киеве, как у иноземных королей и императоров, но ведь великие дела всегда требуют великого терпения, и он продолжал терпеть, ждать своего часа, слушая на пирах грустные песни Олексы о родной его Суздальщине да наслаждаясь красотой каменных церквей.

…Пять лет назад внезапно приехала к нему в Новгород мать. Явилась в строгой монашеской одежде, с куколем[17] на голове, молвила, как обычно, скупо и сухо:

– Надежду имею, приютишь меня у себя, сын. Постриг приняла я, развелась с отцом твоим. Невмоготу более на его злые дела и тайные хитрости смотреть.

На недоумённые вопросы девятнадцатилетнего Мстислава отвечала когда спокойно, когда с заметным раздражением:

– Тоже, правитель великий твой отец! Киев Святополку отдал, Чернигов – Олегу! Укрылся в Переяславле, сидит, половцами окружённый! Двоих ханов, Итларя и Китана, заманил на переговоры и злодейски убить приказал! Всё коварством, обманом! Так скажу тебе, сын: кознями и предательствами только беду на наши головы он накличет!

– Отец как лучше старается, – робко попытался было возразить Мстислав.

Мать резко перебила его, гневно топнув ногой в выступке[18] по дощатому полу горницы:

– Глупости не говори! Где благородство?! Где честь княжеская?! Мало того что половцы теперь мстить за ханов будут, землю Русскую разорят, крестьян невинных погубят, так ещё… Стояли когда над трупом Китана, заметила я… злорадство дикое, ненависть в лице у твоего отца… Не смогла более терпеть… Собралась, уехала, постриглась в Кёльне в обители женской… – Княгиня Гида сокрушённо качала головой и горестно вздыхала.

– И как же нам быть теперь? – Мстислав в недоумении разводил руками.

– Не прогонишь если мать, поживу здесь у тебя какое-то время. А потом… Хочу паломничеством во Святую землю путь в рай для вас, чад своих, облегчить.

В голосе княгини Гиды слышались твёрдость и воля. И страшно становилось Мстиславу за мать, но вместе с тем он и гордился ею, такой честной, твёрдой, уверенной в своей горькой правде.

Год спустя в главном храме Новгородской земли – соборе Софии, основанном князем Владимиром Ярославичем[19], сыном великого Ярослава, – положен был в Предтеченском приделе родной Мстиславов брат – Изяслав. Девятнадцатилетний юноша пал под стенами Мурома в яростной сече с дружинами Олега. Стоял теперь над его гробом запах церковного ладана, произносились над ним скорбные молитвы, мать с исполненным немой скорби, бледным как полотно лицом долгие часы простаивала возле кирпичного аркосолия[20] с телом любимца на коленях. Мстислав вспоминал брата живого – тонкостанного, с приятной улыбкой на пухлых устах, так похожего на него и в то же время совсем иного – дерзкого, открытого, прямодушного, наивного. А ныне… Разбросала братьев и сестёр судьба в разные концы земли. Он, Мстислав, сидит в Новгороде, Ярополка отец послал в Суздаль; сестрица Марица, вчера ещё совсем маленькая девочка, выдана замуж за ромейского патриция Льва Диогена. При отце остался покуда один Вячеслав, самый младший в их большой семье, но и ему, надо думать, скоро дадут кусок в бескрайней Русской земле, и, может статься, у него, Мстислава, под боком.

А век Изяславов оказался короток: едва успел вкусить он земных радостей, полюбоваться молодой женой, как прибрал его к Себе Всевышний. Воистину, кто ведает, какой длины путь ему отмерен на белом свете?

Князь Владимир, узнав о гибели Изяслава, не стал мстить Олегу, а, наоборот, направил к нему грамоту со словами мира. Послание это читали теперь во всех городах и весях Руси. Читали и восхищались мудростью Мстиславова родителя. Встал ибо он выше своих обид, выше ссор и междоусобиц, готов был простить Олегу смерть сына, писал: «Мы же Русской земли не погубим».

Письмо Мономаха потрясло всех, кроме княгини Гиды. Помнит Мстислав, как пришла она к нему с противнем[21] отцовой грамоты, развернула её с лицом, искажённым болью и презрением, сказала первенцу обычным своим твёрдым голосом:

– Всех обманул князь Владимир, всех пронял словес хитросплетеньем! Меня только, свою жену бывшую, не облукавить ему! Вот смотри, Гáрольд! За каждым словом в этой грамоте, за каждой буквой одно скрывается: гордыня тяжкая! Показывает отец твой: вот насколько я выше тебя, ничтожный Олег, и вас всех, князья, бояре, смерды! Горой великой над вами возвышаюсь! Выше я обид, выше смерти! Я – мудрость сама! Я – первый! Всё лучше вашего знаю и делаю! Вот в чём, сын, скрытый смысл послания этого! Другие не поймут, но я… я твоего отца как облупленного знаю! Он и через кровь сыновнюю переступит, лишь бы в гордыне своей величаться надо всем миром!

Брезгливо швырнула княгиня Гида Мономахову грамоту в огонь печи, поморщилась недовольно, повела тонкими ноздрями иконописного римского носа и долго ещё в тот вечер наставляла своего первенца.

…Меж тем князь Владимир оженился вдругорядь[22], взял в жёны боярскую дочь. Молодая славянка, синеглазая пышногрудая Евфимия родила стареющему Мономаху сыновей Юрия и Романа, а также двух дочерей. Плодовита оказалась дщерь боярская, и, судя по рассказам, отец Мстислава сильно её любил. Наладились постепенно дела у Мономаха и в семье, и во владениях его наступил мир. Это радовало, но за мать новгородскому князю становилось обидно…

Мстислав тяжело вздохнул, потряс головой, словно пытаясь отогнать невесёлые навязчивые мысли, и обратил взор на молчаливого Олексу.

– Ну что пригорюнился, друже? – через силу улыбнулся он. – Уж Городище недалече. Учиним ныне пир по случаю охоты славной. Бояр созовём, гостей иноземных.

– Что пиры, княже? – хмуро вымолвил Олекса. – Истосковался я без дела. Уж и петь не хощется нисколь. Никудышный я песнетворец. Выброшу гусли, ни к чему они. Не для моих неумелых перстов созданы, видать. Пустил бы ты меня, Мстиславе. Везде по Руси рати идут, поганые давят, а я тут… – Он сокрушённо махнул рукой. – Хоть какое б путное дело за жизнь свою створил! Биться с Ольгом, и то ты меня не взял.

– Глупости речёшь! – сердито оборвал его Мстислав. – Успеем ещё, навоюемся, крови прольём невесть сколько! Радуйся, дурень, что в мире покуда живёт народ. Война, усобье – оно всегда людям в убыток. А поёшь ты славно, Олекса, не наговаривай на себя.

– Да где там славно! – Олекса грустно усмехнулся. – Верно, не слыхивал ты, князь, друга моего, Ходыну с Клещина озера[23]. Вот он поёт – заслушаешься!

Мстислав пожал плечами и ничего не ответил.

«У каждого – свои заботы, – подумалось ему. – Кому мечом махать, кому песни слагать, кому землю пахать, а кому и княжить».

Вот он – князь Новгорода, почитай, второго на Руси, после стольного, города, а может, и первого, самого богатого, большого, многолюдного, князь самой обширной земли. Но может ли он встать хотя бы вровень со Святополком? Куда там – власть его ограничена боярами, мужами набольшими и нарочитыми, опоясанными златыми поясами, кои надевают они, когда выходят на вече на Ярославово дворище.

Судебную пошлину вынужден Мстислав делить поровну с вечем, заменить какого тиуна или посадника и то без согласия веча не мог. Выдавалась ему и его дружине ежегодно дань в триста гривен[24], но из них двести должен был он отсылать отцу в Переяславль. Не князь – данник, раб, холоп. Ни в каком другом городе, наверное, не живётся князю так худо, везде он – господин, здесь же господин – Новгород, его бояре и купцы, а князь лишь послушный исполнитель их воли. Ведь даже жил Мстислав на Городище – в княжьем сельце в нескольких верстах от города. Так повелось исстари: после прадеда, Ярослава Мудрого, почти никому из князей заносчивые «вящие люди» не дозволяли селиться в хоромах на Ярославовом дворище.

С годами начал Мстислав понимать Святополка – хотел нынешний киевский владетель убежать из этого вольного града, дабы освободиться от тяжкого ярма боярской неволи.

Эх, похватать бы этих Ставров, Гюрят, Завидичей, посажать в порубы[25], раздать их земли верным людям! Вот тогда… Если бы всё было так просто! Похватать! Тотчас явятся людишки из Киева с тайными речами, и все супротив него встанут – бояре, ремесленный люд, смерды[26], церковь. Тогда не удержаться в Новгороде, война придёт на землю, смута пойдёт, кровь прольётся, и всё, выходит, по его, Мстислава, глупости. Вот и приходится сидеть, ждать лучшего часа и улыбаться всем подряд – иереям, боярам, простолюдинам. «Бог терпел и нам велел» – так сказано в книгах. Терпи, ожидай, молись пуще – всё сбудется тогда в жизни бренной. Так говорят босоногие монахи из Киевского Печерского монастыря. Правы они, нет ли? Надоело Мстиславу молиться, надоело терпеть, ждать, но знал он – иного пути нет. Властолюбие, не подкреплённое силой, ведёт человека к гибели – так учили уже не монахи, учили русские летописи.

С упоением ещё в детстве читал Мстислав повесть об убиенных Борисе и Глебе, читал и внезапно проникался жалостью… ко гнусному убийце – Святополку Окаянному[27]. Правду говорят люди – зло есть несчастье. И ещё иная правда читалась как бы между строк – погиб Окаянный оттого, что слаб был, что опоры в Киеве не имел, что надеялся токмо на ляхов да на печенегов![28] А что ляхи да печенеги? Для них Русь – чужбина.

…Кони незаметно подвезли всадников к Городищу. Перед ними возник хорошо знакомый Детинец, сложенный из толстых брёвен, с городнями[29] и бойницами, в оконцах которых виднелись головы дружинников, обрамлённые булатными шишаками[30] с бармицами[31].

У широких провозных ворот стояли два рослых воина в тяжёлых кольчугах, с круглыми щитами и длинными копьями в руках. При виде князя они прислонили копья к стене и отвесили ему глубокие почтительные поклоны.

Совсем даже не глядя в их сторону, Мстислав проехал через ворота внутрь Детинца. Кони забарабанили копытами по дощатому настилу широкой улицы. По левую руку потянулись неказистые маленькие избёнки княжеской челяди, справа же показалась высокая башня-вежа, в которой жила Мстиславова гридь.

Миновав ещё несколько утлых построек – то были княжеские амбары и кладовые, – Мстислав с Олексой подъехали к крыльцу высокого, в три яруса, деревянного терема.

Князь мрачно взглянул на это довольно безыскусное, лишённое какого бы то ни было изящества массивное строение. Эх, да разве таковы княжьи терема в Киеве, в Чернигове! Там – тонкие колонны из мрамора, стены и ставни окон с кружевной вязью, перила крыльца и те с затейливой резьбой, а здесь?! Всё грубо, просто, будто вросло в землю!

Не скрывая неудовольствия, князь прошёл через сени в горницу. Ещё во дворе заметил он кошёвку посадника Павла. «Верно, какие вести имеет», – думал Мстислав, торопливо шагая по широким половицам.

В дальнем углу горницы, в большой изразцовой печи весело играл огонь. На стенах висели щиты, мечи, старые кольчуги, колчаны, разноличные охотничьи трофеи. Были тут и рога лося, некогда убитого отцом Мстислава, князем Владимиром, в Плесковских[32] пущах, и огромная свирепая турья морда, на видном месте красовалась бурая шкура медведя. И каждый такой трофей для Мстислава был воспоминанием об удачных ловах, неистовых скачках в лесных чащах, яростной борьбе с диким зверем.

Охотничьи забавы закаляли, прививали привычку к постоянным смертельным опасностям, изгоняли из души страх, укрепляли тело. Мстислав не очень любил ловы как таковые, но сам тот дух молодечества, который всегда царил среди ловчих, кличан, дружинников, волей-неволей передавался ему, горячил кровь, побуждал к подвигам…

Посреди горницы в чёрном платне без каких-либо узоров, с золотой гривной на шее стоял посадник Павел, в недалёком прошлом – дядька-вуй Мстислава.

Павел не принадлежал к той породе суровых до жестокости, беспощадных и крутых нравом людей, каким обычно князья доверяли своих малолетних отпрысков. Сколько помнил Мстислав, был с ним дядька ласков, любил, будто родного сына, да и вообще был он нрава незлобивого, скорее даже напротив, излишне баловал своего воспитанника. Но вместе с тем ратным премудростям обучал Павел Мстислава как подобает, в учении не давал ему никакого спуску, и отрок-князь сильнее любой ругани и криков боялся укоризненного, полного разочарования и огорчения взгляда вуя. В такие минуты Мстиславу хотелось убежать от всего мира, укрыться где-нибудь посреди леса, уткнуться лицом в колючую хвою ели, наплакаться вдоволь.

Но Павел снова и снова заставлял его метать сулицу[33] в высокий деревянный щит, посылать стрелу точно в середину начертанной углём мишени, рубить что было сил тяжёлым двуручным мечом или секирой первого в жизни Мстислава врага – огромное чучело в шеломе и старой ржавой бадане[34].

Много позже, когда Мстислав вырос и научился всему, чего требует воинское дело, Павел с согласия многих бояр и при молчаливом одобрении из Киева занял место посадника. Лучшего человека для этой хлопотной должности, пожалуй, и не сыскать было молодому князю – стал с той поры бывший дядька самым верным и старательным его помощником, а при надобности мог и дать совет, и наставить, где следует, и без боязни указать на ошибки.

Как положено, посадник поклонился князю в пояс, а затем, поглаживая левой рукой свою коротко остриженную бороду, изрёк:

– Клима, боярин, коего посылал ты ко свеям[35], шлёт весть добрую. Невеста к тебе плывёт, Мстиславец.

– Невеста? – Мстислав уже как-то и позабыл за буднями, что ещё прошлой весной послал к свейскому королю Инге Стейнкельсу по отцову наущению сватов: прослышали на Руси, будто у короля на выданье дочь.

На женитьбе настаивала мать. Княгиня Гида непрестанно рассказывала Мстиславу об обычаях в Свейской и других северных землях, вспоминала храбрых викингов и все свои разговоры сводила к одному: он, Мстислав, внук короля Англии. С сильным войском и крепкими союзниками мог бы он победить алчных нормандцев и занять английский престол – есть у него на это право.

Слова матери Мстислав выслушивал со спокойным вниманием, не спорил с ней, но понимал, насколько эти её мечты далеки от его насущных дел и забот. Вовсе не привлекала молодого князя неведомая Англия, хотелось ему покрепче встать на ноги здесь, на Руси.

В сваты был выбран хитрый галичанин Клима, сын боярина Николы. Род свой вёл Клима от белых хорват, живших в Карпатах, где вершины гор даже летом покрыты белым, искрящимся на солнце снегом. Как попал Клима в Новгород – один Бог ведает. Известно лишь, что прибыл без гроша за душой, но сумел за какой-нибудь год-другой встать в один ряд с видными родовитыми боярами. Разбогател на торговле да воровстве, лукав был, изворотлив, потому и направил его Мстислав с таким щекотливым поручением за Варяжское море в далёкий Свитьод – Швецию. Там, в каменном королевском замке в Упсале, жила неведомая молодому князю девушка, которой, видно, судьба выпала стать его женой.

– Уж корабли в Неву вошли. К Ижоре[36] послал я ладьи встречать их, – говорил Павел. – Скоро, верно, к Ладоге[37] подплывут.

– Видит Бог, не ждал, не думал, что ожениться наступает час. – Мстислав усмехнулся. – А как невеста из себя? Красна хоть?

– Да Клима ничего боле не пишет, – развёл руками посадник.

– Ну тогда, стало быть, не больно-то красна, – засмеялся князь. – Клима – плут. Аще[38] б красна была дева, не преминул бы похвалиться.

А впрочем, зачем ему, Мстиславу, её красота? Князья не на красоте – на знатности женятся.

«Браки, сынок, ради блага Руси вершатся», – сказал ему однажды отец.

Прав он был. Мир и соуз Новгороду со свеями нужен. Торговать с ними надобно – не воевать.

Но, наверное, не только для державы – и для своего величия князьям браки нужны. На Руси издревле каждый правитель выбрать себе старался невесту познатнее, а выдать замуж дочь или сестру тоже норовил за человека царских или княжеских кровей. Святополк вот оженил в прошлое лето своего сына на сестре короля угорского[39], сестра его Евдокия была за сыном князя польского, Олег Гореславич – тот поял Феофанию, дочь царьградского вельможи Музалона, родная же Мстиславова сестрица Марица была недавно выдана за другого царьградского вельможу – Льва из рода Диогенов.

Негоже было и Мстиславу отставать от других. Чай, свейский король – не последний государь на свете. Вспоминал Мстислав, что прабабка его, Ингигерда, или Ирина, как прозвали её на Руси, тоже приехала некогда из земли свеев к своему жениху Ярославу, прозванному Мудрым. Люба она была мужу своему, родила множество детей, а умерла здесь, недалече, в Ладоге – городе, который отдан был ей в вено[40].

Ещё вспоминал многое Мстислав в тот день – и как лазил через частокол в терем старого боярина Стефана к молодой жене его Марфе, как целовался с ней в ночи под раскидистыми дубами, а верный Олекса дожидался его до утра с конями на улице за углом. Теперь таких встреч больше не будет, в прошлом остались те ночи, звёзды на небе, и нежные уста молодой боярыни, и её глаза: в них всегда светилась тоска – тоска по любви, любви настоящей, не тайной в саду под сенью дуба – открытой, чистой, светлой. Знал Мстислав, чувствовал, на что способна эта прекрасная женщина, знал и с горечью сознавал – не для него такая любовь, не для него создана Марфа, он – князь, он – выше всего этого, должен быть выше, его удел – иноземная королевна, чужая женщина из далёкой стороны, ни слова не разумеющая по-славянски. Может, приживётся на Руси, может, нет. Как знать?..

Вместе с княжеской невестой пришёл на Новгородскую землю холодный северный ветер – наступила серая осень.

Мстислав долгие вечера любил стоять на холме у берега Волхова и смотреть, как горит на западе за рекой вечерняя заря, как плывут по небу полосы низких тяжёлых туч, как качаются на воде утлые рыбачьи лодчонки. Откуда-то доносились грустные песни – это рыбаки шли с сетями по реке, – и в Мстиславову душу закрадывалась печаль. Голоса певцов то стихали, то снова становились громче, словно то удалялись люди, то приближались к месту, где стоял, скрестив руки на груди, молодой князь.

Вспоминалось ему в такие минуты детство, отцов двор в Чернигове, мать, беззаботные игры в лапту, в которой побеждал почему-то всегда Изяслав, а они с Ярополком вечно проигрывали; остренькое личико маленькой сестрички Марицы, что любила трогать ручонками крестик у него на шее и смеялась тоненьким заливистым голоском.

Где теперь всё это? Почему ушло и никогда не вернётся?

…Невесту Мстислав встречал в Новгороде, на правобережной Торговой стороне, на пристани возле Ярославова дворища, близ места, где князь намеревался в грядущем возвести собор. Удобно для приезжих – выгрузил на пристани товары и сразу же пошёл помолиться в церковь, поставить свечку святому Николаю Угоднику, охранителю путников.

Многое мыслил Мстислав сделать в своей земле: и Кромный город укрепить, и Ладогу новыми каменными стенами обнести, – и наверное, сделал бы уже кое-что из задуманного, если б не отвлекла его на целый год Ольгова котора.

С утра облачился Мстислав в красный кафтан с золотым узорочьем, ноги обул в красные же тимовые сапоги, поверх кафтана надел плащ-корзно с серебряной фибулой-застёжкой у плеча, на голову нахлобучил островерхую розового цвета шапку с широкой собольей опушкой, а на большой палец левой руки нанизал перстень, в который оправлен был огромный, величиной чуть ли не с горошину, изумруд, присланный в дар из Ромеи[41] одним знатным патрицием[42].

В таком наряде и явился князь в окружении ближних бояр на пристань. Стоял, смотрел на воду, старался успокоиться, сжимал дрожащие неведомо отчего уста и думал о невесте. Только и знал-то, что звалась она Христиной и что давно на выданье, засиделась в девках.

Чуть вздрогнул Мстислав, когда лёгкий шумок прокатился по пристани. Подняв голову, он глянул вдаль и увидел, как медленно, важно плывёт по Волхову большой корабль, как дружно ударяют вёслами гребцы, как вздымаются над водой брызги. Сердце князя учащённо забилось.

Наконец судно подплыло к причалу, дюжие корабельщики привязали его канатами к железным кольцам на берегу, затем с корабля спустили широкую лестницу; ловко сбежал по ней, тряся козлиной бородкой, лукавый Клима, а за ним, поддерживаемая варяжскими воинами из свиты, вся в сверкающих роскошных одеждах, сошла на землю невеста. Огромная, полная, рослая, она с надменностью взирала светло-серыми своими очами на Мстислава; была выше его, крупней, наверное и сильней.

В земле свеев, на крутых скалистых берегах фьордов, выживали всегда только самые сильные, и женщины там рождались крупные, часто не уступающие мужчинам в воинском умении, заменяющие их в битвах. И эта была какая-то будто вынесенная из морских просторов, закалённая, обветренная, дочь викингов, нурманов, которые бороздили просторы океана и наводили ужас на весь мир.

…Мстислав с улыбкой на устах подошёл к невесте, сказал, как полагалось, приветственные слова по-свейски, осведомился, не устала ли королевна в пути, на что Христина отвечала, что нет, она привыкла к морю и не боится качки.

Мстислав повнимательней оглядел невесту. Круглое полное лицо, вздёрнутый маленький нос – вероятно, в роду у неё были какие-нибудь лопари[43], – тонкие розовые уста, в ушах – тяжёлые золотые серьги, на голове – белая меховая шапочка, из-под которой ниспадала на плечо толстая золотистая коса, на широких плечах – длинная, почти до пят, отороченная горностаем шуба – такая хоть и чересчур тепла для теперешней погоды, но зато придаёт величие и важность.

Князь протянул невесте десницу, и легла на его ладонь большая её рука – рука тяжёлая, как у воина, непривычная, наверное, к перу, может, державшая не раз меч, но, скорее всего, не знавшая ни пера, ни меча, а только большую деревянную ложку.

…В тот же день состоялось венчание. Жених и невеста с торжественностью, в окружении бояр и дружины направились ко вратам Софийского собора. Ехали по мосту через Волхов, Христина надменно смотрела ввысь, поверх толпы людей, Мстислав же ехал по мосту если не с замиранием сердца, то с опаской, ибо знал: мост – место, где сходятся в дни ссор горожане, где не одного человека умертвили, откуда не одного посадника и боярина сбросили в реку. Место это – одно из самых страшных во всей Руси. И вот, надо же, довелось стать зловещему мосту, казалось, пропитанному кровью убитых здесь людей, свидетелем княжеской свадьбы. Впервые, может, и случилось такое в русской истории, уходящей корнями в неведомую глубь веков.

Когда ноги ступили на каменный пол Софии, Мстислав наконец вздохнул свободно. Взглянув на невесту, он заметил, что на лице её, словно вырвавшись из-под маски надменности, промелькнула искорка удивления. Тут же князь догадался, в чём дело. Поразили Христину каменные стены и золотой главный купол Софийского собора – ничего подобного не приходилось видеть ей на родине, в Швеции. Правда, в Упсале была сооружена как раз незадолго до отплытия королевны на Русь большая церковь с узкими решётчатыми окнами. Церковь эта сложена была из камня и гранита, примыкали к ней высокая колокольня и низенькая полукруглая лестничная башенка. Но королевна не любила ходить в эту отталкивающе-мрачную церковь, всё казалось ей там мёртвым, ненастоящим, как и новый Бог, который грозно и как будто с осуждением смотрел на неё с высоты. Здесь же, в Софии, всё было совершенно иным: вместо мрачности царила нарядность, вместо осуждения – торжественность.

…Христина впервые познала величие Бога, в честь Которого получила имя и Которого на родине только боялась, а теперь вот могла и возлюбить при виде столь необыкновенной, посвящённой ему красоты.

Стояла над нею, возвышалась выложенная из серого тёсаного камня пятиглавая твердыня, но не давила, не нависала, не обрушивалась на неё тяжестью своей, а как бы захватывала, обтекала, плавно входила в душу, подобно заливистому колокольному звону, названному малиновым, совсем не похожему на звон огромного медного колокола упсальской церкви.

Прекрасны были купола собора. Главный, самый большой и высокий купол строители покрыли золотом, и он весь сиял, слепя глаза, под лучами солнца. Позже Христина узнала, что хотели новгородцы и остальные купола позолотить, но главный зодчий отговорил их, молвив: «Негоже наряжать великую Софию, без коей нельзя помыслить Новгорода, аки купчиху какую. Пусть будет наряд её величествен и строг, как и подобает святыне». По его указанию остальные купола собора покрыли свинцом.

…Внутреннее убранство Софии было ещё более великолепным. Со стен словно глядели на Христину живые люди – святые, пророки, апостолы; воздев длани, плыла по воздуху невесомая Богоматерь Оранта в ярких красочных одеяниях, казалось, заключающая в свои объятия весь бренный земной мир.

Изумлённая и восхищённая стояла Христина у аналоя, пытаясь сдержать свои чувства под маской высокомерия, только сердце её билось учащённо, тревожно, открылось ей внезапно нечто новое, непознанное, такое, что невозможно было измерить, охватить умом, понять.

Мстислав был хмур, молчалив, задумчив. Привычный ко всей этой красоте, не обращал на неё особого внимания, мысли витали где-то вдалеке, спускаясь с украшенных фресками стен собора в Предтеченский придел, где стоял в глубокой нише гроб с телом брата. Хотел Изяслав опередить всех – опередил и в женитьбе, и в бою, и в смерти. Страшна, нелепа внезапная смерть на заре жизни; глупо, когда обрываются в единый миг надежды и мечты, когда ничего ещё не успел свершить.

Мстислав постарался отогнать эти печальные мысли. Чего вдруг овладела им тоска, если рядом – знатная невеста, вокруг – Новгород, второй по значению город на Руси, будут пиры, веселье, песни в их честь, а впереди ждёт его множество добрых и славных дел.

Молодой князь улыбнулся и с благодарностью посмотрел на маленького юркого Климу, который аж светился от напыщенности и самодовольства и тряс своей узенькой козлиной бородкой. Спасибо ему хоть за эту маленькую радость, доставленную вечно отягощённому державными заботами князю.

Обвенчал их сам владыка Никита – безбородый грек-евнух, полный и низкорослый. Вышел навстречу в сопровождении облачённых в праздничные ризы попов, дьяконов, архидьяконов, прочёл молитву, провёл окрест аналоя под пение церковного хора.

После венчания велел Мстислав по примеру великого своего пращура, Владимира Красное Солнышко, раздавать простому люду серебряные пенязи[44], овощи, хлеб, рыбу, возить по городу и окрестным сёлам обозы со всяческой снедью, отыскивать больных и немощных, угощать их щедро.

Везде сопровождала князя и новоиспечённую княгиню толпа горожан, одобрительно гудела, Мстислав приветливо улыбался людям, а Христина, освободившись от очарования собора, снова стала обыкновенной ленивой и капризной отъевшейся королевской дочерью, высоко несла она свою голову и словно бы не замечала ни народа вокруг, ни домов, ни даже мужа.

Мстислав же, улыбаясь толпе, думал, какими разными могут быть одни и те же люди – то озлобленными, жестокими, полными неуёмного гнева, то спокойными, равнодушными, то радующимися, весёлыми до дикости, – и как быстро порой сменяется в их душах любовь ненавистью, а смирение – яростью.

Мстислав смотрел на людские улыбки, на сотни ртов, выкрикивающих ему славу, и не верил этим людям, да и как мог верить, если знал: он – князь, они – его подданные, у него в Городище – хоромы, столы ломятся от яств, у них – утлые покосившиеся хаты на градских окраинах и в сёлах, в которых нет порой иной пищи, кроме чёрствого чёрного хлеба с лебедой.

Молодой князь не боялся людей, знал с детства их непокорный крутой нрав, умел с ними ладить, но не любил, терпеть не мог этих крикунов. Хоть бы в такой столь счастливый для него день – день свадьбы – оставили его в покое.

Оказался Мстислав в своей стихии лишь в Городище. Славно попировал с боярами, но не опьянел – помнил строгое отцово предупрежденье – от вина душа человечья гибнет, – смотрел чёрными своими, как уголья, глазами на полную белотелую супругу – и ничего в ней не находил: ни красоты, ни прелести. Сидела рядом с Мстиславом этакая мордастая широкогрудая боярыня, грызла с леностью сочное большое яблоко; пустота, отчуждение читались в серых её очах.

«В ней холода приют, а в сердце – лёд, не пламень», – вспомнились Мстиславу слова одной из старых варяжских песен, каких невестимо сколько знал Олекса. Будто про Христину сказано.

– Нравится тебе здесь? – спросил он её, сам не зная, для чего, – наверное, просто чтобы хоть что-то сказать.

– Собор Софии… Великий зодчий строил, – ответила Христина, и Мстислав заметил, как в холодных глазах её вспыхнули живые огоньки. – Хочу видеть его всегда перед собой.

Едва успела приехать, а уже повеления раздаёт.

«А и вправду, не построить ли на Городище собор наподобие Софии, прямо перед окнами терема. И взору приятно, и дело богоугодное. Велю зодчим сделать из терема крытый переход на хоры, как в Киеве». – Князь проникся мыслью о строительстве нового собора. Казалось Мстиславу: вот именно такого храма и не хватает ему для полноты осознания своего величия, своей высоты над людьми, словно без этого замысленного ещё только собора не возвышается он над народом, а стоит где-то посреди крикливых горожан, щуплый такой, невысокий – его и не видать за дюжими новгородскими мужами. Верно, нужно было приехать из-за моря этой полной высокомерной женщине, чтобы подсказать ему столь простую мысль.

Больше ни о чём не спрашивал Мстислав в тот день жену. Подошёл к ней, обнял, почувствовал прикосновение губ, ощутил словно весь исходящий от неё холод, а после повёл княгиню в ложницу[45] и забыл на время и печали свои, и дела державные, и мысли о соборе.