Читать книгу Темная история - Ольга Шумская - Страница 5

Берлин, ночной клуб «Diablo latino»

Музыка на танцполе – один из популярных последний месяц ремиксов реггетона – орала так, что все соседи печально известного ночного клуба давно уже либо съехали, либо обзавелись патентованными затычками в уши. Но спрятанный в глубинах второго этажа кабинет, просторный и по-испански ярко-контрастный, был настоящим оазисом тишины посреди ревущих децибел.

Рамон Рохо, хозяин кабинета – а также владелец самого «Diablo latino», еще целой сети ресторанов и пивных, нескольких одиозных притонов и одного футбольного клуба, – умел добиваться того, чего хотел, даже если этим желаемым была попросту тишина посреди дискотеки.

Темноволосый мужчина средних лет, со слегка одутловатым лицом, на котором отпечаталась его склонность к неумеренной еде и возлияниям, Рамон держал свое тело с надменной уверенностью уличного бойца, привыкшего к победам; и сейчас, на виду стоящей перед ним пары, Рохо еще сильнее подбавил угрозы в свою позу и осанку.

Их было двое: тощий, жилистый паренек с дергаными манерами неврастеника и девчонка-блондинка, на лице которой не слишком прослеживалась работа мысли – в ущерб туповатой, упрямой злости. Было видно, что их соединяют романтические отношения, но это, скорее, было дополнительным осложнением.

Они не были похожи на посредников в серьезном деле – и, между тем, именно этими посредниками и назвались.

– Я проверил, вас действительно прислал не Хорст, – неохотно уточнил Рамон, и парочка перед ним синхронно и виновато замотала головами.

– Нет, – блондинка осмелилась подать голос первой. – Мы же уже объясняли, что представляем интересы… другой партии.

Рохо, многолетний глава байкерской группировки под претенциозным и говорящим названием «Desperados», «отчаянные», редко имел повод чувствовать себя озадаченным. И все же сейчас он действительно испытывал эту редкую для него эмоцию.

Неделю назад произошло нечто необычное и неслыханное: у него попросили встречи посланцы соперничающей группировки, Ангелов Ада, чье упоминание – конечно, не считая соединенных с их именем крепких выражений, – было под строжайшим запретом среди всех подчиненных Рохо.

Глава Десперадос терпеть не мог своего соперника во владычестве над ночными улицами Германии: Бруно Хорст, урожденный немец, беззастенчиво пользовался своими преимуществами, оттяпав у «Отчаянных» все то, до чего смогли дотянуться его загребущие руки. Ходили слухи, что Хорст умудрился поладить даже с, в общем-то, неподкупной полицией Берлина, уговорив их закрывать глаза на некоторые не слишком страшные провинности своих буйных подчиненных.

Но сейчас двое этих подчиненных вновь стояли перед ним; они выполнили свою часть сделки, дав ему информацию о действиях Хорста, – и теперь ожидали отчета об ответной услуге. Рохо действительно сделал то, что от него хотели, – но он остался осторожным, послав на задание не своих «отчаянных», а попросту одну из уличных банд, страстно желающих влиться в байкерское братство.

– И с кем же мне предстоит иметь дело, Блонди? – Он сцепил руки под подбородком, нарочито снисходительно щурясь на девчонку. Уловка не подвела: она вспыхнула, гневно сверкнув глазами.

– Называйте меня…

– …Любое другое имя придется заслужить, – оборвал ее Рохо, без особых усилий перекрыв своим властным тоном любые попытки возразить. – Итак?…

– У вас есть информация для нас?… – Девчонка вновь оказалась решительней своего возлюбленного, пусть и было видно, что попытка сохранить самообладание стоила ей усилий. Рамон неопределенно хмыкнул, воззрившись на ее хмурое лицо. Здесь была тайна… а чужие тайны он не любил.

Впрочем, Рамон Рохо тоже имел свой темный секрет. И этот секрет состоял в том, что Рамон не был уроженцем Латинской Америки, как большинство его подчиненных. Нет, родиной Рохо была континентальная Испания, чьими цветами испокон веков являлись алый и желтый – золото и кровь. «Отчаянные» считали его акцент, его университетский испанский, забавной причудой босса – но он был плотью и кровью своей страны. Он не боялся крови и с легкостью наживал золото. И сейчас он смотрел на двух людей, стоящих перед ним, и думал, что же являлось их мотивом, их движущей силой; что стояло за стремлением продать – предать – Бруно Хорста?…

– Есть, – медленно ответил Рохо, не отрывая взгляда от лица девушки. – Я отправил ребят его пощупать.

– И?… – Она чуть подалась вперед, и Рамон тут же подметил, как неловко переступил с ноги на ногу ее товарищ. Этого парня не было с ней в прошлый раз – и сейчас он явно чувствовал себя не на месте в этом кабинете; он не выглядел предателем, он просто был влюблен – и был готов идти за светловолосой девушкой туда, куда она покажет.

– И он до сих пор цел, – почти весело проинформировал Рохо наглую девчонку. – Смелый парень, умеет драться.

Блондинка вспыхнула; в ее глазах мелькнула неподдельная злость, которая не укрылась от внимательного взгляда хозяина кабинета.

Рамон был испанцем: он знал, что такое месть. Он смотрел на эту девушку – и понимал движения ее души. Месть была лучшим мотивом, чем деньги: деньги приходили и уходили, они рассыпались сквозь пальцы, они служили лишь для того, чтобы установить власть. Месть была совершенно другой историей: она была… удовольствием.

Он улыбнулся белобрысой девчонке, такой непохожей на любимых им испанок; ему нравился ее дух.

– И это все? – Девчонка сжала руки в кулаки, и эта несдержанность позабавила Рохо, заставив его еще сильнее укрепиться в своей догадке.

– Пока – все, – отозвался он, переводя взгляд на молчаливого парня. В первый раз их тоже было двое, но состав был другим: эта вспыльчивая блондинка – и еще одна девушка, со светлыми, почти серебристыми волосами, необычно внимательная, с пристальным взглядом почти прозрачных глаз. Из всех троих она была единственной, кто его не боялся… но Рамон с удивлением поймал себя на мысли, что не может вспомнить ее лица. Он отчетливо помнил, что девушка показалась ему красивой – и умной, резкой в суждениях, проницающей самую суть вещей; именно она и убедила его пойти на сделку, испытать действием их намерения… и все же ее имя и лицо ускользали из памяти, не желая приходить на зов. – Или у вас есть еще предложения?…

Он не спросил про ту, третью; подобный вопрос был ниже его достоинства.

Его забавляло то, что за Ангелов Ада, поддерживающих брутальный и суровый имидж, сейчас говорила женщина. И пусть сами Ангелы имели мало отношения к происходящему – факт оставался фактом, и Рамон находил странное удовлетворение в том, как низко пала организация Хорста. Пожалуй, еще немного, и вместо «цветов» байкеров они начнут крепить на кожанки радужные нашивки.

– Есть, – неожиданно отозвалась девчонка, впервые улыбнувшись с искренностью. – И, я думаю, вам понравится наш план.

Парень неловко переступил с ноги на ногу, бросив на подругу откровенно тревожный взгляд. Рохо пристально взглянул на него и внезапно принял решение:

– Ты, – сказал Рамон мрачно, для верности ткнув в байкера пальцем, – долбаный Ангел.

– И что?… – мгновенно вызверился парень, впервые за все время разговора выпрямившись во весь рост. Статуя за его спиной, последнее приобретение в причудливой коллекции хозяина кабинета, вздымала свои щупальца над его головой, делая тощего байкера похожим на Медузу Горгону.

– А то, что если тебе мешает совесть, то тебе лучше бы подождать за дверью, пока мы с твоей… подругой обсуждаем серьезные дела. – Тон Рохо был намеренно оскорбительным, и он с интересом ждал, хватит ли духу мятежному Ангелу ответить на издевку.

…Нет, не хватило.

– Да пошел ты. – Тощий парень бросил на Рамона убийственный взгляд и с оттяжкой саданул дверью за своей спиной; девушка проводила его обеспокоенным взглядом, но дело ограничилось лишь этим.

– Он не донесет? – почти скучающе осведомился Рохо, вытянув перед собой ладонь с массивным перстнем на среднем пальце. Он придирчиво изучил камень, сковырнул с него несуществующую пылинку и только тогда поднял глаза на собеседницу.

– Не донесет, – поморщилась она. – …Ну что, рассказать план?

– Дерзай, – хохотнул Рамон, опуская ладонь.

…Она казалась глупой лишь на первый взгляд. Или, возможно, за этим изящным, дерзким планом все же стоял чей-то чужой, изощренный ум. Но Рохо, помимо воли восхищенный идеей, сразу же решил, что с удовольствием поучаствует в подобном предприятии – уже хотя бы потому, что оно было реальным шансом устроить Ангелам Ада чертову уйму неприятностей.

Выпроводив девицу прочь, Рохо открыл зеркальный сейф в стене и извлек из него бутылку сангрии, фруктово-винной настойки; дома, в Барселоне, где его разыскивали за убийство, она была популярным напитком, и Рамон не мог отделаться от привычки отмечать особо значимые события привычным способом.

Плеснув себе стакан кровавой жидкости, он с ухмылкой отсалютовал зеркалу; хлебнул из стакана – и поперхнулся, надсадно закашлявшись.

Светлые стены, в ярком свете множества ламп имевшие отчетливый оранжевый оттенок, были увешаны коллекционными, подаренными ему в разное время амулетами и талисманами, больше подходящими африканцам, чем представителям латинской расы. Но хозяин кабинета любил повторять, что среди его ребят есть представители всех народностей и рас, и где-то в глубине души он, возможно, действительно верил, что развешанные по кабинету талисманы реально способны отвести зло.

…Но никакие амулеты не помешали ему на мгновение увидеть чужое лицо в зеркале; лицо, которое показалось ему женским – и тут же сменилось на мужское. Рохо ошарашенно вытаращился на зеркало – но в серебристой глади уже отражались лишь его собственные карие глаза под вздернутыми в недоумении темными бровями.

Берлин, утро

Утро выдалось светлым, полным мелкого, моросящего дождика и невыносимо унылым, как похмелье после развеселой пирушки.

Габриэль с детства привыкла просыпаться с рассветом – и сейчас не изменила себе, поднявшись, стоило небу лишь слегка посветлеть после ночного ливня.

Она еще вчера изучила расписание конференции, отметив для себя те блоки, которые стоили внимания, и сейчас мысленно очертила временные рамки; в ее распоряжении было около трех часов, целое утро, которое можно было посвятить поиску внутреннего равновесия.

Боги, как же она в этом нуждалась.

– Пора приходить в себя, – решительно сказала Габриэль своему отражению в зеркале, чей взгляд, еще вчера потерянный, сегодня был полон давно забытых искорок. Ей было невыносимо находиться в четырех стенах, хотелось поскорее выйти на улицу, вдохнуть берлинский воздух, начинающий казаться поистине живительным.

Отражение не возражало, послушно повторяя все движения одевающейся девушки. Джинсы, купленный вчера голубой – цвет неба? гортензий? неважно, главное, цвет!.. – свитер, куртка. Кеды; брусчатка не для туфель.

На улице ей сразу стало легче. Габриэль шла по аллее, ведущей к Александерплац, знаменитой площади Берлина, и деревья тихо роняли листья ей под ноги. Черно-белые кеды, разноцветные кленовые листья.

От хрустальной чистоты осеннего воздуха захватывало дух; Габриэль вдохнула полной грудью и задержала дыхание, стремясь продлить ощущение.

Невыносимо реальное, настоящее, отрезвляющее.

Но нет, она больше не нуждалась в трезвости; вчерашний день поставил все на свои места, и Филипп теперь находился за гранью ее попыток его оценить.

Ты форс-мажор, МакГрегор.

И действительно – его присутствие в ее жизни было неизвестной величиной, чье влияние невозможно было предугадать; и при этом нечаянным чудом, благословением.

Она невесело рассмеялась собственной аналогии; скривилась, задаваясь вопросом, отчего в голове вновь всплыли, казалось, забытые и презираемые религиозные догмы. Религиозность ее родителей выходила далеко за пределы всего того, что в современном мире могло показаться разумным, и Габриэль ван дер Стерре вынесла из детства глубокое отвращение ко всему, что имело отношение к слепой, упрямой вере…

Бельгия, несколько лет назад

…Небольшой городок, затерянный во фландрийской части игрушечного бельгийского королевства, был настолько непримечателен и мал, что его название вряд ли было способно задержаться в памяти надолго. Как во многих подобных местах, на его окраине располагался старинный монастырь – и, как во многих монастырях, при нем существовала школа.

Маленькая Бельгия была богата монастырями, и в каждом из них существовали свои традиции, уложения и уставы; взять хотя бы монастыри траппистов, молчаливых монахов, сваренный которыми эль славился далеко за пределами страны.

Пожалуй, Габриэль была бы не против, отправь ее родители в школу к траппистам: после бесконечных наставлений отца в намеренном молчании была своя прелесть. Увы, реальный мир оказался менее благосклонен – и монастырская школа, в которой ей не повезло оказаться, выделялась даже на фоне причудливых традиций всех прочих…

За окном – узким, практически вырубленным в камне старинного здания, – ярко светило солнце, целеустремленно просачиваясь в подобие кельи; Габриэль прильнула к оконному проему, подставив лицо теплым лучам. Ей хотелось на улицу, в зеленеющий у холодных камней монастыря ухоженный сад; туда, где заливисто орали птицы, радуясь весне и теплу.

Стоял конец марта, и до ее дня рождения оставалось всего несколько дней. Габриэль знала, что ей предстоит провести в этих холодных, голых стенах еще четыре долгих года – именно столько оставалось до ее совершеннолетия.

Им не запрещали гулять в саду; наоборот, возделывание огорода и уход за растениями были непременным условием учебы в монастырской школе – монахи не поощряли праздности, и каждый должен был вносить свою лепту в благосостояние монастыря. Габриэль любила природу, задыхалась в четырех стенах и была совершенно не против работы; проблема заключалась в другом.

Раздался стук в дверь, и Габриэль с разочарованным вздохом соскользнула с узкого подоконника, вновь окунаясь в тишину и прохладу кельи.

– Тебя ждут в трапезной. – Вестником оказался один из тех, кого можно было, пожалуй, назвать ее друзьями. Излишние привязанности среди воспитанников монастырской школы поощрялись не слишком, но тоскующие в изоляции подростки не могли не завязать дружеских отношений между собой. Габриэль дружила с близнецами Моникой и Клаусом, темноволосой, вечно разлохмаченной парочкой, больше похожей на добродушных собак, чем на степенных послушников.

Она улыбнулась Клаусу и скорчила гримасу в ответ на его слова.

– И чего им надо в этот раз?

– Думаю, твоя очередь страдать на тренировочной площадке. Погода хорошая, и я видел Рыжего в коридоре. Он точно захочет проверить, чему ты научилась за последние пару месяцев, готовься. – Клаус преувеличенно поежился и закатил глаза, отчего еще больше стал похож на шкодного терьера. Широкие рукава рясы послушника спускались практически до кончиков его пальцев, но Габриэль догадывалась, что Клаус вырядился монахом не просто так: удобное одеяние отлично скрывало синяки, полученных на вчерашней тренировке с тем же Рыжим… пощады инструктор не ведал.

Он придержал для Габриэль дверь – и, уже закрывая ее, легонько мазнул ладонью по ее руке, передавая свернутую записку.

Ее обожгло нечаянной радостью. Контакты с внешним миром были запрещены, монахи строго следили за соблюдением этого правила, но некоторым воспитанникам было позволено проводить праздники в семье, а близнецы жили по соседству с одним из немногих друзей ее детства.

Габриэль раскрыла ладонь, бросив настороженный взгляд в глубину коридора, и под прикрытием широкой хламиды загораживающего ее Клауса быстро пробежала взглядом текст. Знакомый почерк бабушки заканчивался парой предложений, написанных другой рукой, – и Габриэль улыбнулась, заметив простую букву «Д» вместо подписи.

Ее друг детства, для которого любые интриги и секреты были попросту хлебом насущным, с радостью включился в сложную проблему налаживания связи между заключенной в монастырской школе Габриэль – и ее бабушкой, Лаурой ван дер Стерре, единственным человеком, способным помочь внучке.

Записка от бабушки грела ладонь; казалось, полумрак монастыря внезапно наполнился запахом цветов и пением птиц. Габриэль знала, что ей нужно делать: учиться, тренироваться, принимать правила; делать вид, что она полностью разделяет их доведенные до крайности религиозные догматы, делать вид, что она верит в предназначение своей семьи.

И ждать, когда наступит день, и она сможет навсегда оставить позади все это безумие – и жить обычной, нормальной жизнью…

Берлин, настоящее время

Небо над головой блеснуло лучом солнца, ветер разогнал обложную пелену туч. Продавец кофейни, вышедший на порог глотнуть свежего осеннего воздуха, приметил новую посетительницу и окинул ее изучающим взглядом.

Девушка, одетая в стильный белый свитер и темно-бордовые штаны, задумчиво изучала выставленный на улице щит с акционными предложениями. Ее светлая, почти фарфоровая кожа обладала теми неяркими, но безошибочно узнаваемыми тонами персика и сливок, по которым сразу становилось понятно ее кельтское происхождение. Образ дополняли волосы того редкого клубнично-золотистого оттенка, который тоже был характерен исключительно для обитательниц туманного Альбиона – и так редко встречался в Берлине.

Подняв взгляд, она улыбнулась, и парень не мог не отметить ее до невозможности яркие, смешливые голубые глаза.

– Жду подругу, – объяснила она, отрицательно качнув головой в ответ на услужливо распахнутую дверь. Парень понимающе кивнул и не слишком охотно потянул на себя дверь, позволив манящим ароматам свежей выпечки просочиться на улицу. Девушка сделала было шаг за ним – но тут же со вздохом покачала головой и вместо этого опустилась на скамейку у фонаря.

Лиза Уингейт смотрела на причудливый солнечный узор на вымощенной брусчаткой улице, рассеянно следя за тем, как сизые голуби осторожно подбирают завалившиеся в стыки камней крошки, и задавалась вопросом, отчего пропавшая на три года Габриэль ван дер Стерре вдруг вернулась в Берлин…

Гадать можно было до бесконечности; конечно, они поддерживали связь, изредка сообщая друг другу разные мелочи, происходящие в их – теперь такой разной – жизни. Но Габриэль всегда была скрытной, и по-настоящему Лиза не имела ни малейшего представления о жизни подруги в Лондоне. Отсутствие сведений было по-своему изощренной пыткой, позволяя фантазии самой дорисовывать картину счастливого замужества Габриэль… и вот снова Берлин?…

Старый договор был в силе: они должны были встретиться в любимом кафе студенческих времен, поговорить, узнать, что нового у них обеих случилось за прошедшее время… и после неожиданного, совершенно непонятного звонка Марка Лиза вдвойне ждала этой встречи.

Легких шагов почти не было слышно за уличным шумом. Темноволосая девушка в кожаной куртке и кедах обошла небольшую лужицу, собравшуюся во вмятине на плитке; в зеркале воды одиноко плавал красный осенний лист. Лиза подняла глаза, увидев отражение синевы в воде.

– Габи!.. Я уже думала, что ты не придешь. – Лиза заинтересованным, полным почти ревнивого любопытства взглядом изучала лицо подруги, ее дорогой, стильный свитер цвета гортензий, небрежно заправленный с одной стороны в джинсы, куртку-косуху и подростковые, нарочито хулиганские кеды.

Габриэль изменилась: прошедшие три года не только поменяли ее предпочтения в одежде, но и отпечатались на лице – какой-то новой, совсем недавней уверенностью, к которой она еще не привыкла; это было видно и ощущалось сразу…

– Лиза. Нет, я же обещала, – голос был тем же, и это поневоле путало, мешало полностью осознать перемены.

– Давно не виделись. – Лиза похлопала по скамейке рядом и улыбнулась – милой, ни к чему не обязывающей улыбкой. Ей еще предстояло разобраться в этой, новой Габриэль, и не стоило торопить события. – Перекати-поле, каким ветром тебя занесло в Берлин?

– Меняю декорации, – не сразу отозвалась Габриэль; она скрестила руки, Лиза рассеянно скользнула взглядом по длинным, тонким пальцам подруги… и из расфокусированного ее взгляд внезапно стал острым.

– Я уже отчаялась увидеть тебя вживую вне моих родных берегов. Устала от легкого, приятного, бесконечного дождя?… – Да, ей не почудилось, кольца действительно не было. Сердце пропустило удар, неприятно удивив ее саму. – Оставила Марка мокнуть в Лондоне?

– Я от него ушла, – Габриэль сказала это так, как отвечают на вопрос о погоде: равнодушно, почти не думая. Лиза отвела глаза, пытаясь преодолеть внезапный укол раздражения: Марк был хорошим, достойным человеком; он не заслуживал лишь мимолетного упоминания.

Но Габриэль всегда была – Габриэль. Она редко по-настоящему думала о людях, окружающих ее, не ставила в фокус их присутствие, их надежды и чаяния… она словно жила в каком-то своем внутреннем мире, в постоянном ожидании чего-то. И все же – случался у нее этот острый, почти страшный взгляд, когда хотелось обернуться и спросить, что же такого Габриэль Стерре рассмотрела позади, за спиной; что способно пробить эту броню, отделяющую ее от мира.

Многие считали эту ее отстраненность надменностью, эгоизмом; Лиза думала иначе. Но сейчас… неприятно было слышать, как Габриэль одним махом равнодушно разделывается с Марком. Она с удивлением и отчасти досадой поняла, что все еще ревнует его, до сих пор так и не сумела полностью сжиться с тем его выбором.

– Прости, – не сразу отозвалась Лиза, старательно убирая из голоса нотки горечи, не подобающие воспитанной англичанке, – я не знала, не стоило спрашивать. Но, возможно, все и к лучшему?…

Удивительно, как люди могут не замечать очевидного, не замечать, как не подходят друг другу мужчина и женщина, говорящие друг другу слова любви…

Марк Шоффилд был как раз тем типом мужчины, что был способен привлечь Лизу Уингейт: спокойный, сдержанный, рассудительный. Он никогда бы не стал ограничивать полет ее мыслей, не стал бы читать нотаций, а рыжеволосая красавица с ярким синим взором смогла бы отлично вписаться в его жизнь.

Но Лиза могла сколько угодно бросать многозначительные взгляды в сторону Марка: он видел лишь Габриэль, безнадежно и упрямо отыскивая ее лицо в студенческой толпе…

– Ты не удивлена. – Габриэль бросила на подругу мимолетный взгляд, и Лиза невольно поежилась: стоило ей вспомнить, что эти темные карие глаза были способны замечать то, что люди пытались скрыть…

– Действительно. – Лиза заставила себя стряхнуть печаль и улыбнуться. Она чуть склонилась вперед, отчего слова прозвучали доверительно и слегка интимно: – Мне всегда казалось, что однажды ты уйдешь от него в ночь босиком, как цыганка, а он так и не поймет, что случилось.

– Романтично. – Габриэль была мрачна, но и эта эмоция была лучше, чем прежнее равнодушие. – Но почему?…

Из всех вопросов этот был самым сложным. Действительно – почему?.

Мир держался на разнообразии – видовом, умственном и физическом. Люди не были черно-белыми, их личности пестрели радугой оттенков, и было глупо напрочь отвергать или полностью принимать то, что они собой представляли. Габриэль, с виду серьезная и открытая, оставалась в глазах Лизы загадкой. Что скрывала эта девушка, способная нарядиться цыганкой среди разношерстной студенческой толпы?…

У нее были тайны; часть этих тайн была известна Лизе, и пусть даже семейные проблемы Габриэль были лишь верхушкой айсберга – она никогда по-настоящему не нуждалась в защите. Габриэль всегда казалась сильной; она могла переступить через событие, человека, беду… но мог ли Марк?

– Потому что вы из разных пьес, – задумчиво проронила Лиза, накручивая на палец золотистый локон. – Ты – из «Макбета», он… даже не знаю, из «Пиратов» Салливана?…

Теперь она знала, почему звонил Марк, и мысленно решила связаться с ним сразу же, как только останется одна. Марк был тихим омутом, он мог переживать всерьез… кто знает, как отразилось на нем это расставание?…

Взглянув за спину Габриэль, Лиза наклонилась ближе и заговорщически прошептала:

– Кстати, о драмах: а это что за подозрительный тип?… – Широко распахнутые голубые глаза светились озорством. – Тот, что у дверей кафе, смотрит на тебя.

Габриэль резко повернула голову – и Лиза увидела, как ее мгновенная напряженность сменилась облегчением: чуть опустились плечи, расслабились на мгновение вцепившиеся в скамейку руки.

Высокий парень в кожаной куртке небрежно отсалютовал им кофейным стаканом и неторопливо подошел к скамье. Он коротко кивнул Лизе и взглянул на Габриэль. Его светлые серые глаза были странно холодными – холодными настолько, что захотелось поежиться.

– Я Лиза. Мне кажется… мы знакомы? – с преувеличенной вежливостью осведомилась англичанка. Хотелось его задеть, отвлечь внимание… и при этом она не могла выбросить из головы мысль, что где-то уже видела этот поворот головы, эти растрепанные волосы, светлые глаза.

Где?… При каких обстоятельствах?…

– Не думаю. Филипп, – проронил парень, по-прежнему не отводя взгляда от Габриэль. Было ощущение, что он воспринимает рыжую англичанку лишь как досадную помеху своему разговору с другой, и Лиза выгнула бровь, вопросительно покосившись на подругу. – Ты видела расписание?

Габриэль вытянула ноги, выставляя на его обозрение свои кеды, и ответила ему сообщнической усмешкой.

– Видела. Жаль, Вайлахер сегодня не выступает, мне понравилось… но, кажется, Роде будет в четыре часа рассказывать об оружейных традициях Бельгии. Я должна это услышать, – в голосе Габриэль звучало удивившее Лизу воодушевление. Сложно было представить, что кто-то на полном серьезе мог интересоваться подобным…

– Я не смогу попасть на лекцию Роде, у меня личная встреча с Вайлахером, – в голосе Филиппа сквозила легкая обеспокоенность, словно он просил прощения за свою занятость.

– Ничего страшного. – Габриэль рассмеялась и лукаво наклонила голову. – В конце концов, все интересное со мной случается только в твоей компании.

Филипп усмехнулся в ответ, и его глаза на мгновение потеплели. Он кивнул сразу обеим, прощаясь, и пошел прочь. Габриэль провожала его взглядом – и Лиза не без горечи отметила, что никогда раньше не видела у нее такого выражения лица. Уж точно не тогда, когда Габриэль смотрела на Марка…

– Я его знаю, – задумчиво проронила Лиза, и Габриэль повернула к ней голову.

– Да?

– Не помню откуда. – Рыжая англичанка нахмурилась, приложив кончики пальцев ко лбу. – Но знаю, что уже видела твоего ухажера где-то… в не самом хорошем месте.

– Он не мой ухажер, – возразила Габриэль.

Вместо ответа Лиза лишь снисходительно покосилась на нее.

* * *

Филипп шагал по асфальту, удерживая в небрежном захвате картонный стаканчик с черным кофе. У него оставалось еще сорок минут – больше чем достаточно, чтобы дойти до места. Вокруг жил своей жизнью деловой утренний Берлин, но МакГрегор едва обращал внимание на то, куда идет, потому что был слишком занят размышлениями о том, что только что услышал.

Он верил в предопределение, и нечаянно подслушанный разговор был еще одним звеном в сложной цепочке событий, начавшейся с давнего видения.

Но ничего из услышанного и увиденного не намекало на то, что за опасность тенью лежала за ее спиной. Мстительный муж? Ревнивая подруга? Просто какая-то случайность, угрожающая жизни?…

Определить было невозможно, но МакГрегор уже знал, что не оставит попыток доискаться истины.

Габриэль…

Филипп невесело усмехнулся и заставил себя сосредоточиться на том, куда идет. Мысли о прихотливой, отчаянно смелой девушке, похожей на итальянку, уводили его опасной дорогой; тропой, которой он идти не хотел.

Он видел ее лицо в огне. Знал, что она, вероятно, умрет. И не хотел начинать ничего такого, что не сможет закончить.

И все же… она была единственной женщиной, кого он по доброй воле впустил в свой дом. Боевым товарищем, спасенной с моста потерянной душой, и милосердие здесь было совершенно ни при чем.

Он все еще видел в ней – себя. И ту долгую, холодную, отчаянную ночь, когда он сбежал из приюта и был готов пойти куда угодно, лишь бы не возвращаться. Тогда на какой-то краткий миг он всерьез задумался о том, каково это вообще – умереть по своей воле, перестать существовать. Перестать страдать. Задумался – и его долго тошнило в слякотном снегу у стены какого-то паба; тошнило от отвращения, что он вообще посмел допустить подобную мысль.

Тогда, в этой промозглой шотландской ночи, на плечо замерзшего, почти отчаявшегося мальчишки опустилась теплая, твердая рука. Рука помощи, предопределения.

Рука человека, ставшего ему отцом.

Филипп улыбнулся, как всегда улыбался при этом воспоминании, и тряхнул головой, испугав случайного прохожего резким движением.

Отец не был религиозен, но уважал чужие воззрения – удивительно для такого человека. Хотя, если задуматься, этого следовало ожидать.

Они были совершенно разными людьми, шотландский приютский волчонок, любимой компанией которого были музыка и книги, – и привыкший осуществлять любую свою прихоть капризный мужчина, стоявший во главе одиозной, жестокой организации. И все же Филипп любил отца со всей силой своей изголодавшейся по теплу души, и тот платил ему той же монетой, снисходительно и безоговорочно принимая все странности своего нелюдимого воспитанника.

Лицо Бруно Хорста было первым видением, которое Филиппу показал огонь… и то, что двадцать лет спустя отец был все еще жив, наполняло МакГрегора ускользающей, эфемерной надеждой.

Быть может, и Габриэль…

Двери бесшумно разъехались перед ним, пропуская Филиппа внутрь здания. Секретарша наградила его испуганным взглядом, смотря виновато, будто ее только что поймали на чем-то неприличном.

МакГрегор подошел и размашисто расписался в журнале, где витиеватым почерком были старательно выписаны имена; налет старины, намеренный и напоминающей об истории организаций.

Взгляд на мгновение задержался на журнале, на вчерашнем дне и стоящих рядом именах.

Philip MacGregor. Gabrielle van der Sterre. Daniel Verlee.

По коже внезапно продрал мороз.

Как в старой примете; кто-то только что наступил на мою могилу. Смешно.

– МакГрегор. – Филипп вздрогнул, вырванный из размышлений ненавистным голосом, тенором с отчетливыми нотками издевки. Он неторопливо повернул голову влево, краем глаза следя, как из-за стойки выходит Даниэль Ферле. Испуг секретарши получил неожиданное объяснение, но МакГрегор почему-то не верил, что Ферле опустится до чего-то столь банального, как интрижка с простой сотрудницей; вероятно, на уме Даниэля было что-то более изощренное, что-то, связанное со списком допуска и пропусками.

Не мое дело.

Филипп выудил из кармана бейдж с логотипом организации и неторопливо прикрепил его к серому свитеру, стряхнув с плеча несуществующую пыль. Сегодня МакГрегор изменил костюму и не стал надевать любимую футболку, зная, что Вайлахер непременно пройдется по его наряду и привлечет излишнее внимание к его и без того выделяющейся на общем фоне фигуре.

– Смотрю, Вайлахер не теряет надежды заманить тебя в свои сети. – Усмешка Даниэля была снисходительной, но Филипп, перед глазами которого все еще стоял образ отца, отказался поддаваться на его игру.

– Возможно, я все-таки приму его предложение, – спокойно отозвался МакГрегор и ощутил мстительную радость при виде неприятного выражения, на миг промелькнувшего на лице Ферле. Удо Вайлахер, один из лидеров Комиссии, не оставлял надежды перевести Филиппа в Брюссель, но пока что МакГрегор не мог заставить себя расстаться с Лондоном, со своим холодным, восхитительно одиноким домом на окраине.

– А может, мое? – Даниэль уже не первый год пытался заманить Филиппа работать в свою F &F, «Fabrique du Flemalle», и МакГрегор совершенно не понимал причин подобной настойчивости. Он был на месте в Комиссии, пусть и возглавлял лондонский филиал, а не сидел в главном офисе, в Бельгии.

– Иногда нужно просто признать, что ты проиграл, Ферле. – Филипп наградил собеседника совершенно волчьей ухмылкой, но Даниэль отказался признавать поражение. Наоборот, улыбнулся и кивнул на стаканчик с кофе в руке МакГрегора.

– Признай, у «Флемаля» за плечами не только история, но и стиль. Шампанского? – Он умел быть обаятельным, наследник главной оружейной корпорации Бельгии, и Филипп не мог этого не признать.

По-настоящему Ферле не мог похвастаться историческим превосходством; история Комиссии насчитывала несколько столетий, ведя свое начало еще с шестнадцатого века, когда Австрия, Лондон, а затем и Льеж ввели тесты на безопасность огнестрельного оружия.

«Fabrique du Flemalle» было всего сто пятьдесят лет, но Ферле действительно был прав насчет стиля, свидетельством тому было вопиющее совершенство его одеяния и прически. Филипп нехорошо прищурился, оценивая возможности.

– Истории хватает и у нас. Что до стиля… – МакГрегор сделал большой глоток своего кофе, нарочито повертев перед носом Ферле плебейский картонный стаканчик. – Считай меня плебеем.

Даниэль неожиданно рассмеялся, и Филипп нахмурился, не понимая причин его внезапного веселья. Шутка не была смешной, МакГрегор знал пределы своего юмора, но почему-то Ферле хохотал так, словно извлек из его слов какой-то свой, иной смысл.

– Вайлахера еще нет. – Отсмеявшись, Даниэль кивнул в сторону лифта. – Не откажешься от компании?

– А есть выбор? – вопросом на вопрос ответил Филипп и первым шагнул в лифт. Ферле двинулся следом, прислонился к зеркальной стене, оставляя место между собой и своим спутником.

Лифт тронулся с мягким гудением, и МакГрегор поймал в зеркальной панели чужой пристальный взгляд. На мгновение отражение поплыло, меняясь и искажаясь; лицо Филиппа в зеркале осталось прежним, но силуэт Даниэля словно раздвоился, и половинки отражения не были идентичными, как будто он состоял из двух разных людей. МакГрегор изумленно моргнул, и лицо Ферле вернулось в фокус.

– Сколько мы не виделись? Три месяца? – небрежно проронил Даниэль, следя за Филиппом понимающим, насмешливым взглядом.

– С последнего испытания, – неохотно отозвался тот, понимая, к чему ведет собеседник.

– Ты же проверил скорость заряда, точность выстрела, – вкрадчиво сообщил Ферле, и МакГрегор чуть не вызверился на него волком, запоздало сообразив, что Даниэль, должно быть, изучил записи с камер наблюдения в тестировочном павильоне. – То, что не должен был проверять вообще, ведь так? Мне показалось, тебя полностью удовлетворил результат. Так почему ты забраковал партию?

Филипп ответил не сразу; тихий рокот механизма лифта отвлекал, мешая собраться с мыслями. Подобрать слова было нелегко, действия всегда удавались МакГрегору лучше объяснений, да и как можно было описать то ощущение, что возникло у него, когда он держал в руках этот пистолет?

Неправильность, почти кощунство – если можно вообще применить это слово к оружию.

Механические критерии, размерные показатели были проверены уже до него, и МакГрегор не нашел изъянов в выводах подчиненных. Визуальный контроль тоже оказался удовлетворительным. Но ощущение при выстреле…

Перед ним лежал FF-Argenté, «серебро» концерна «Флемаль», новейший пистолет, запрос на тестирование которого пришел с бельгийской испытательной станции лично Филиппу; темные грани смертельного оружия казались совершенными в своей законченности. Как подозревал МакГрегор, Ферле лично распорядился, чтобы тестирование провел он.

Зачем?

Почему?

Пистолет, тускло отливающий черненым серебром, лег в руку удобно, как влитой, и Филипп не сдержал легкой улыбки – он действительно любил продукцию «Флемаля», предпочитая бельгийское производство всем прочим. Изящество, смертельная точность, легкость… в их оружии не было добротной немецкой тяжеловесности, не было мрачной убойной силы американских концернов и безжалостной холодности англичан. А была – сила. И страсть, и красота.

Он стрелял перегруженными патронами, нарочно подняв планку и процент перегрузки, чтобы протестировать оружие для экстремальных условий. Горячие точки текущих военных конфликтов располагались в зонах жаркого климата, и следовало проверить, какую нагрузку может выдержать новый бельгийский пистолет.

Если бы не Ферле с его играми и коварной, зыбкой ненадежностью, возможно, Филипп всерьез мог бы рассмотреть предложение перейти к ним.

…Он не смог довести тестирование до конца. Перед глазами плавал свинцовый, тяжелый туман, а при выстреле Филипп и вовсе чуть было не согнулся пополам, как будто в солнечное сплетение ударила несуществующая отдача.

Стоило ему уронить на стол пистолет, как дурнота прошла бесследно. При втором, третьем выстреле случилось то же самое, и МакГрегор с абсолютной уверенностью понял, что не собирается разрешать ставить клеймо на это оружие.

Что-то было не так с детищем Даниэля Ферле, но что конкретно – Филипп определить не мог.

Он отдал патроны в лабораторию, но тест на содержание свинца, единственная причина, по которой можно было бы забраковать партию, помимо несоответствия размерности, не подтвердился. И все же…

МакГрегор придрался к мелочам, тщательно, до долей миллиметра, вымерив технические показатели; провел добрый десяток тестов на давление, пытаясь найти причину не допустить оружие на рынок, и все-таки набрал достаточно незначительных, несущественных деталей, которые все же можно было внести в технический лист.

И лично отправил Ферле свое заключение, похоронив его новую разработку в зародыше.

– Я описал все в спецификации. – Двери лифта наконец-то разъехались, выпуская Филиппа из ловушки, и он почти с облегчением шагнул в коридор. Ферле, настойчивый и невозмутимый, следовал за ним неотвязной тенью. МакГрегора передернуло: взгляд Даниэля, пристальный и непонятный, почему-то вызывал в памяти ощущение слежки, отравившее ему ту первую лондонскую ночь в компании Габриэль.

Они дошли до конференц-зала; МакГрегор толкнул стеклянную дверь и проследовал внутрь, сразу же подыскивая себе место подальше, в углу. Не успел, потому что Даниэль обогнул аудиторию сбоку, первым заняв вожделенное место.

– Наша разработка так и не получила клеймо. – Ферле откинулся на стуле и взглянул на Филиппа с насмешливой полуулыбкой на тонких губах. – Но я не стал отдавать прототип в другую лабораторию… потому что верю в твою честность и беспристрастность. Ведь так, МакГрегор?

– Я провел испытания при повышенном давлении, как ты просил, – коротко отозвался Филипп, вынужденный искать себе новое место. Он прошелся по аудитории и выдвинул себе стул по другую сторону от назойливого собеседника. – Результаты были неудовлетворительными.

– Я снял партию с производства. – Ферле пожал плечами, как будто ему было, по большому счету, все равно. – Возможно, мои инженеры смогут что-то сделать с листом твоего технического заключения. Но я больше склоняюсь к тому, чтобы продать прототип на доработку американскому концерну.

– И почему же? – Идея почему-то отдалась странной радостью внутри, словно Филиппу хотелось убрать как можно дальше от себя это неудачное, причиняющее боль стрелку оружие.

– Охладел к идее. – Ферле насмешливо пожал плечами и бросил на МакГрегора быстрый, непонятный взгляд. – Так бывает. Как с женщинами.

Мысленно Филипп произнес нечто чрезвычайно непристойное. Ферле считался сердцеедом, но МакГрегор был подспудно уверен, что слухи, ходящие о нем в кулуарах, были преувеличены в разы. Вряд ли холодный, непредсказуемый интриган был по-настоящему способен хоть на какие-то чувства… и Филипп не мог не смотреть свысока на тех женщин, что реагировали на манерный, тщательно выпестованный шарм бельгийца.

Прозрачная дверь распахнулась вновь, пропустив внутрь все два метра и добрую сотню килограммов Удо Вайлахера; темноглазый мужчина, уже начинающий лысеть, но все еще не потерявший ни грамма тяжелых мышц, широко улыбнулся Филиппу.

– Рад тебя видеть, парень. Как ты? Еще не надумал?

– О, МакГрегор мыслит исключительно черно-белыми категориями, – с галерки донеслось полупрезрительное фырканье Ферле. – Он и не надумает, пока ты не поставишь его в положение, в котором придется решать.

– Я еще думаю, Удо. – Филипп скрипнул зубами, бросив в сторону Даниэля недобрый взгляд, но в ответ получил лишь насмешливо изогнутую бровь. – Кстати. Куда ты дел пробную партию, Ферле?

– О, пылится на складе. – Даниэль уклончиво помахал рукой и сосредоточил свое внимание на Удо Вайлахере, который хмурился, переводя взгляд с одного на другого. – Ты же не думаешь, что я позволю партии оружия попросту уйти в обращение без подтверждения Комиссии, правда?…

– Конечно, нет, – без малейшего убеждения отозвался Макгрегор.

Окраины Брюсселя, этим же вечером

Столица объединенной Европы, знаменитая тем, что приютила в самом своем сердце штаб-квартиру НАТО, на окраинах разительно отличалась от вычищенных, образцово-показательных улиц центра. Город, огромный и плотно застроенный мешаниной стекла и старинных зданий, ближе к своим границам переходил в промышленные районы, пустые и местами заброшенные, зачастую служащие прибежищем разного рода маргиналам и бандитским группировкам.

И, несмотря на это, именно на окраинах и размещались вынесенные за черту Брюсселя склады и немногие заводы, занимающие слишком много места, чтобы отводить под них часть полезного пространства, и вместе с тем слишком нужные в шаговой доступности, чтобы переносить их в район портового Антверпена.

Огромные пустые пространства со строгими аллеями промышленного озеленения, конечно, охранялись – но бывали случаи, в которых не помогала даже охрана.

Группа байкеров, на спинах которых заходящее солнце предательски высвечивало «цвета» Ангелов Ада, собралась на большой парковке у заправки, внимательно выслушивая инструкции вожака.

– Я надеюсь, все всё поняли? Задание простое, как гаечный ключ. – Хамнер, хмурый байкер, отличавшийся телосложением гладиатора и по форме здорово напоминающий шкаф, обвел подозрительным взглядом собравшуюся компанию. Часть мотоциклистов дружно кивнула; другая, более многочисленная часть, отозвалась разнородными возгласами разной степени согласия.

Байкеры выглядели готовыми к… разному. Кастеты, цепи, висящие под куртками почти незаметные ножи – казалось, что все это разнородное оружие в различных руках объединяет лишь общая готовность пустить его в дело.

– А куда потом все это девать? – раздался единственный голос разума среди настроенной хорошенько погромить окрестности буйной ватаги.

Солнце, за минуту до этого еще подсвечивавшее бликами хромированную отделку множества мотоциклов, окончательно скрылось в темных вечерних облаках, и в воздухе сразу повеяло холодом; холодом веяло и от «гладиатора», взявшего паузу перед ответом на глупый вопрос подчиненного.

– Так. – Старший в группе обвел нехорошим взглядом всех по очереди. – Повторяю для глухих, дебилов и особо одаренных: если хоть у кого-то в руках останется хотя бы один пистолет – найду и лично вырву ноги. Это – понятно?…

– Но почему?… – робко заикнулся самый молодой из байкеров, парень, которому куртка явно досталась с чужого плеча и была велика на пару размеров.

– А об этом вам знать не положено, – рыкнул «гладиатор», нависая над своей несчастной жертвой. Парень стушевался, сгорбился и поспешно кивнул, чтобы избежать гнева начальства.

– Но серьезно, можно хотя бы толкнуть налево парочку стволов?… – лениво осведомился другой, длинный и вальяжно развалившийся на сиденье своего зеленого мотоцикла.

– Думаешь, ты один такой гений?… – Хамнер все-таки запоздало сообразил, что не мешало бы хоть как-то объяснить обстановку толпе баранов, которым не повезло оказаться его сообщниками в этом деле. – Этот товар будут искать. И поверьте, полиция Брюсселя – это вам не родные берлинские быки. Ах да, и лица закройте, еще не хватало попасть в сводку вечерних новостей!

– Но я думал, что в этом вся фишка, – вновь встрял в объяснения шефа Длинный.

– А тебе, – зловеще отозвался «гладиатор», – вообще советую думать поменьше. Целее будешь…

Сумерки плавно переходили в ночь, приближая час действия, и старшему хотелось закончить все поскорее – до того, как кто-то из его ретивых подчиненных выкинет фортель, который может испортить все дело. Он не обманывался насчет выдержки байкеров – и не слишком верил в их способность подчиняться приказам.

Те, кто умел подчиняться, были верны Хорсту. На мгновение Хамнер пожалел, что вообще ввязался в это дело; пожалел о том идиотском собрании недовольных, на котором впервые познакомился с этой светловолосой тварью – и двумя ее спутниками.

Они не были одинаково опасны: Франк был попросту дураком, который вряд ли по собственной воле мог задуматься о предательстве… но мозговым центром в той странной триаде был не Франк.

Хамнера передернуло при воспоминании о том старом разговоре.

– …Разве ты не считаешь, что ваш старый Волк потерял хватку?… – голос, вкрадчивый и льющий яд. – Он отдал Десперадос слишком много влияния, он не желает марать руки – и теряет деньги, теряет власть. Еще немного, и его можно будет списать окончательно… но, к сожалению, с ним погибнут и Ангелы.

– И что делать?… – Хамнер словно наяву услышал свой голос, встревоженный и полный тоски.

– Его нужно заставить уйти. – Чудесный эвфемизм можно было истолковать любым из доступных вариантов. Хамнер выбрал наиболее щадящий, безобидный:

– И ты думаешь, Хорст откажется от власти?…

– Я знаю, что откажется. Если соблюсти все нужные условия…

Хамнер мрачно сплюнул себе под колеса и повернул ключ зажигания. У него было смутное ощущение, что в тот день он выставил себя полным идиотом… но сдавать назад было уже поздно. Эта толпа, молодая и хищная, попросту линчевала бы его, предложи он сейчас отступить.

И значит, оставалось лишь следовать плану.

Ночную тишину окраин Брюсселя разорвал шум мотоциклов; габаритные огни блеснули на съезде на автобан, и та часть плана, о которой знал Хамнер, вступила в действие.

Огромное серое здание из металла и бетона мягко мерцало в сгущающейся ночи, освещенное светом фонарей по периметру. Как многие промышленные склады, оно было оборудовано постом охраны – и, как многие промышленные склады, практически не имело никакой защиты, кроме забора и камер.

Троица охранников, ни сном ни духом не ведавшая, какой именно товар лежит на подчиненному их надзору складе, увлеченно резалась в карты в будке, лишь изредка поглядывая на монитор с выведенными на него данными камер.

Игра была напряженной, играли на деньги; проигрывавший месячную зарплату охранник огорченно выругался, вызвав беззлобный хохот товарищей, и с досадой треснул по столу. Мониторы мигнули и погасли, враз лишив троицу всей визуальной информации с периметра.

– Идиот, – с чувством припечатал незадачливого товарища старший из охранного поста. – И что теперь?… Кто-нибудь вообще разбирается в компьютерах?…

– Давай попробую… – без особого воодушевления отозвался виновник происшествия, со вздохом усаживаясь за стол с мониторами. – Хм, похоже, проблема не здесь… переключаю на запасной источник питания.

С улицы донесся какой-то звук, и старший озадаченно нахмурился, повернувшись к двери. Мониторы разом мигнули и засветились, показывая движение на большей части доступных камерам зон.

– Что за?… – В следующее мгновение дверь, закрытая на замок, распахнулась от мощного удара, с грохотом саданув по стене. Охранники синхронно вскочили, потянувшись к оружию на поясах, но гости оказались шустрее: огромный мужчина в черной маске и кожаной одежде байкера взмахнул обмотанным цепью кулаком, сильным ударом послав в нокаут старшего охранника. За ним в помещение набилась еще четверка одетых в черное грабителей, после чего в и без того небольшой будке стало совсем тесно.

Выстрел второго из охранников ушел в потолок, потому что все тот же байкер успел врезать ему под локоть; с третьим разобрались еще быстрее – попросту одолели числом новичка, безнадежно запутавшегося при попытке вытащить из кобуры табельное оружие.

– Просто вырубите их, – глухо и нетерпеливо прозвучал голос главаря. – У нас мало времени, они опять включили камеры.

– Отключить?… – услужливо встрял ближайший грабитель.

– Нет, – отрывисто бросил старший. – Делаем дело и убираемся. Быстро.

Уже теряя сознание, охранник все же успел дотянуться до тревожной кнопки; взвыли сирены, и он еще успел услышать, как от души выматерилась четверка байкеров – их «цвета» было невозможно не узнать…

Габриэль

Осенью темнеет рано, и к моменту, когда начинается семинар, берлинский вечер уже грозит окончательно прогнать день. Я вновь пью кофе, хлещу его, как апокрифический британец – бренди, и это помогает продержаться, не уснуть.

Я – жаворонок, бессовестный и неисправимый, и стоит ночи сгуститься за окном, как я начинаю зевать. Прячу зевок за вовремя поднятой ладонью, бросаю взгляд в сторону, где пустует место, вчера занятое Филиппом. Его отсутствие ощущается болезненным уколом, но я стараюсь не думать о том, что это может значить.

Возможно, я бессознательно пытаюсь вышибить клин другим клином, опасным и непредсказуемым.

Плохая, плохая идея. Брось, девочка, ты же все понимаешь. Или нет?…

Заваливает – нет, не заходит, а заваливает, потому что сразу видно, что он не привык рассчитывать свои движения, – сосед, который сидел рядом с нами вчера: красивый, темноволосый, чуть полноватый. Его скрытый очками взор на секунду останавливается на мне – я чувствую это кожей – и останавливается вообще. Очки резко сдвигаются на лоб, взгляд – как будто встретил свою мечту, потерянную в далеком детстве, мечтательно-обалдевший.

Минуту смотрим друг на друга.

– Вы не хотите после семинара пойти в бар? – выпаливает он.

До безумия обожаю смелых людей… но витающий в воздухе запах пива явно указывает на источник смелости данного конкретного индивидуума.

Но нет, я никогда не искала таких приключений. И никогда больше я не смогу пойти с незнакомцем в ночной бар, не думая при этом о высоком шотландце с холодными серыми глазами; о моем Вергилии, умеющем улыбаться лишь мне.

– Мне жаль, но нет, – смеюсь. Я вновь много смеюсь, ибо жизнь моя не так давно снова обрела резкие краски, без которых она – не жизнь.

– А в другое время?…

– Не думаю, – отделываюсь улыбкой, но он все понимает. С сожалением разводит руками и садится на другой ряд, деликатно оставляя меня наедине с отсутствующим призраком.

Осень, которая сегодня ощущается весной, мстительно и коварно бьет из-за спины по бедной, невинной и пустой голове моей, в которой давно уже не ночевали умные мысли.

Надо сосредоточиться на том, что рассказывает Роде… после чего меня опять ждет ночной Берлин.

В этот раз полный тайн город ждет меня одну, потому что Филипп сегодня занят. Что ж, мне не привыкать к одиночеству.

Я им наслаждаюсь – как можно наслаждаться лишь после того, как годами задыхалась от чужого присутствия рядом. Мне нужна эта пауза, этот период покоя; время, когда я могу вновь отыскать себя, понять, кто я и чего вообще хочу от этой жизни.

Мое сладкое, вожделенное одиночество.

Роде заканчивает свой рассказ; все расходятся, оставляя меня с городом наедине, и я окунаюсь в ночной Берлин, как в давно желанное море.

Что такое одиночество?…

Есть варианты.

Тогда, когда некуда возвращаться… и никто не ждет. Физическое одиночество. Вроде бы невыносимо – но на самом деле поправимо, надо лишь обрасти компанией. Обычно от такого одиночества хочется выть волком первые две недели в незнакомом месте. Потом как-то само собой получается, что уже есть к кому пойти.

Еще вариант: когда есть к кому пойти и всегда есть люди, которые будут тебе рады… но тебе хорошо дома, наедине с собой и книгой. Полезное такое одиночество. Да и не одиночество вовсе, а «режим покоя», когда ты знаешь, что стоит потянуться – и жизнь обрушится на тебя сияющей лавиной… но ты пока не хочешь. Мир. Покой.

Есть одиночество, описываемое детским нытьем: «никто меня не любит». Бывает. Вопрос в том, что ты подразумеваешь под любовью.

А еще есть особый вид одиночества – для избранных.

Мое подсознание услужливо подсовывает образ – на заднем фоне истошный вопль Шао-Кана: «You are chosen – to fight in Mortal Kombat!»[13]… тьфу… да я не о том.

Есть такое одиночество, когда идешь по освещенному оранжевыми фонарями ночному городу под проливным дождем, а в ушах играет музыка с твоего телефона, и ты улыбаешься непонятно чему, невольно шагая в такт песне, а окружающие косятся на тебя с суеверным ужасом, не понимая, откуда такое счастье в такую погоду.

Я гуляю одна по ночному Берлину – и сегодня пьяна от всего: от вновь начавшегося к вечеру дождя, волшебных фонарей, отсутствия людей на улице, слов совсем чужой песни в ушах и от того, что теоретически я могу гулять хоть до утра… никто не хватится, никто не будет ждать навязчиво и раздраженно.

Фил, как тебе такое одиночество?

Мысленное обращение к отсутствующему – погрязшему в неведомых делах – Филиппу заставляет меня улыбнуться. Мы знакомы лишь пару дней, но я уже не могу себе представить, что когда-то его не было в моей жизни.

Он не из тех, кто может нарушить мое одиночество, мое ночное счастье; в конце концов, это я вторглась в его жизнь… Он – исключение, и от этого опасен.

Но что такое жизнь, как не принятый вызов?…

Осталось два дня конференции. Два дня свободы, два дня прогулок с Филиппом и кофе по утрам, два дня немецкого языка вокруг и абсолютно чужого мне менталитета.

Ложусь. Чернильной темнотой вливается в окно ночь, черный зеленоглазый зверь. Дождь и ветер, ветер и дождь. Беззвездное небо, обложенное плотной пеленой туч.

Наверное, сейчас хорошо у Берлинского собора. Дождь стучит по брусчатой мостовой, и в лужах воды отражается зеленая громада купола…

По этим камням еще вчера в такой же дождь шли мы – мокрые, с запутанными ветром волосами, но с улыбкой; и в глазах наших отражались звезды, которых не было на небе.

Кажется… мне придется признать правду хотя бы перед собой.

Кажется, в каком-то смысле я все-таки шагнула вниз с того моста.