Читать книгу Институтка. Любовь благородной девицы - Ольга Вяземская - Страница 3

Поздняя осень в Одессе выдалась просто прекрасная: почти половина Великого поста прошла в тепле. Солнышко играло последними, чудом уцелевшими листочками, в роскошном саду вокруг института вдруг поднялись поздние астры, о ночных заморозках даже и не думалось. Разве что соленые ветры время от времени напоминали, что осень вот-вот повстречается с зимой.

Преподаватель естественных наук, которому повезло в младые годы общаться в полевом госпитале с великим Пироговым, не мог не польститься на позднее осеннее тепло – он выводил своих учениц в сад и вел уроки среди облетающих деревьев. Девушки кутались в казенные накидки, зябли, но в классы на следующие лекции возвращались неохотно – уж слишком сильным было ощущение свободы, которое им дарило высокое белесое небо.

Да и лекции адъюнкт-профессора Яворского были необыкновенно интересны. Иван Акимович совмещал преподавание в институте благородных девиц с работой в университете, где читал будущим медикам курс о ранениях, полученных в результате боевых действий, сиречь курс полевой хирургии. Девицам же, казалось бы, курс естественных наук, да еще и такой глубокий, какой вел профессор Яворский, был вовсе не нужен. Зачем, скажите на милость, дочери генерал-губернатора или племяннице наместника знания о составе крови или о работе системы пищеварения, ежели у нее будет столько слуг и лекарей, сколько потребуется?

– Вы не правы, батенька, – спокойно возражал профессор своим оппонентам. – Сколько бы ни было лекарей, но болеет каждый человек сам по себе. И не бояться некоторых явлений, например, вида крови, бывает чрезвычайно полезно… А ежели занедужит супруг нашей выпускницы? Разве не прекрасно будет, когда она сможет оказать ему первую помощь? Разве не исполнится его сердце благодарностью? Разве не проникнется он уважением к своей супруге, не обретет радость оттого, что именно благодаря ей здравствует да полон сил?

Собеседник, как правило, сникал – в словах профессора была истина. Дамы-наставницы обычно не находили в себе сил присутствовать на лекциях Ивана Акимовича – уж очень неприятными и даже «невоспитанными» были предметы его рассказа. Однако девушки-ученицы слушали лекции с удовольствием, учились с колоссальным интересом и на экзаменах всегда отвечали блестяще – им-то соображения благовоспитанности не мешали понять, что остановить кровотечение из раны не стыдно, что головную боль следует лечить, а в душных помещениях может случиться обморок вовсе не от голубизны крови дамы, в сей обморок упавшей. Кроме того, события последних лет, начавшаяся война с турками, изнурительная и попахивающая безнадежностью, сильно изменили понятия о дозволенном.

Да и слава о неутомимой Флоренс Найтингейл[2] давно уже достигла России и даже преодолела стены института благородных девиц. (Скажем шепотом, что этому немало способствовал сам господин Яворский, высоко ценивший пример, который подала эта скромная англичанка.) Единственным оппонентом в преподавании естественных наук был старый отец Феоктист, прежний преподаватель Закона Божьего, утверждавший, что все болезни суть отсутствие надлежащего усердия в молитвах, что все в руках Божьих и не следует препятствовать Его промыслу. Возражения о том, что Господь дарует знания и именно поэтому не грех ими пользоваться, разбивались об ослиное упрямство старика и, не будем греха таить, о чудовищное самомнение: отец Феоктист был твердо убежден, что более, чем знает он, знать никто не может, а потому все остальные говорят глупости и чинят, само собой, только безумные поступки.

Неведомо, сколько бы еще продолжалось воинственное служение отца Феоктиста, если бы не начало войны с турками. Престарелый преподаватель стал на уроках говорить девицам, что война послана как наказание за грехи стран и властителей, что нужно молиться и терпеть, а вот воевать не следует, равно как не следует и душой за воинов болеть. Классные дамы, конечно, ушам своим не верили. Однако подобные речи продолжались и звучали не только на лекциях, но и в преподавательской за общим полуденным чаем. И вот это уже выдержать было невозможно, да и непатриотично. Maman редко присутствовала на таких застольях, а потому поначалу не поверила рассказам классных дам. Однако всего раз послушав горячую речь отца Феоктиста, тут же от него избавилась. Монастырь на далеком Большом Соловецком принял отца Феоктиста в свои объятия, а вот Одесский институт благородных девиц почти полгода искал преподавателя, достойного нести Слово Божье в нежные девичьи сердца.

О новом наставнике мы уже упоминали, как упомянем еще и неоднократно. Сейчас же следует сказать, что после того как отец Феоктист покинул стены института, профессор Яворский свой курс лекций значительно расширил, включил в него даже понятия о санитарии. Его единомышленницей стала госпожа Фролова, преподавательница домоводства. Многое из того, о чем рассказывал профессор, находило в ее предмете замечательное подтверждение, и старшие ученицы поначалу с большим удивлением замечали, что естественные науки не столь далеки от повседневности, что тесто правильно восходит благодаря тем же законам, по коим движется и сама жизнь на планете.

Подобное усердие в преподавании было одобрено самим Григорием Григорьевичем Маразли, исправляющим должность городского головы, и профессор получил возможность не только учить за казенный кошт свою старшую дочь, но и обрел высоких покровителей в лице попечительского совета института. Госпожа Чикуанова, рассказывали, уведомила об этом саму матушку императрицу во время личной аудиенции, и ее величество одобрила изменения, пришедшие в преподавание естественных наук вместе с профессором Яворским.

Вот поэтому каждый денек этой теплой осени и проводил в саду старший, выпускной класс института.

– Нуте-с, милые барышни, приступим к опросу. Вчера и третьего дня мы с вами наблюдали погодные явления, не весьма, однако, все же характерные для календарной осени. Итак, кто сможет мне ответить, что характерно для наблюдаемых нами осенних дней, а что является уникальным?

Девушки стали переглядываться. Да, профессор был отличным преподавателем, но не он учил их наблюдать и делать выводы. Вернее, он-то и начал учить, он поощрял и наблюдения, и размышления об увиденном. Однако большинство учителей довольствовались просто заученными параграфами из учебников.

– Быть может, вы, госпожа Лорер?

Высокая Саша Лорер сделала шаг вперед. Она не была в числе любимиц профессора, но, безусловно, выделялась умением широко мыслить, которое так ценил в своих ученицах профессор. («Ах, мои дорогие, – говаривал он дома, – как же трудно расшевелить этих девиц! И умненькие они, и учиться им нравится, а вот убедить, что разумная девица куда более симпатична кавалеру, чем девица глупая, я еще не смог…»)

– Уникальным, господин профессор, мне кажется тепло, которое нас окружает. До Рождества месяц с небольшим остался, а на клумбах цветы зацвели. Так, поди, и почки вновь скоро появятся.

Профессор улыбнулся. Да, не зря он так любит своих учениц-институток (зачастую даже более, чем своих студентов-медиков). Девушки и мыслят порой куда шире, а уж если им чуток свободы подарить – просто раскрываются волшебными цветами.

– Вы правы, Александра, вы правы. Удивительно тепло этой осенью… Что еще?

Лорер опустила глаза – сказать ей было нечего, но сама дорожка под ногами дала подсказку.

– Все, что с таким невиданным теплом связано: реки и ручьи текут, как летом. Тетушки писали, что и в столице ни снежинки не выпало. Птицам и зверюшкам пропитание найти нетрудно…

– Верно, все верно.

Мадам Рощина, классная дама первого класса, улыбнулась – умеет профессор расшевелить учениц, умеет. Да и слава богу, девушки заслуживают и пристального внимания, и усердных наставников, и просто хорошего к себе отношения. Положа руку на сердце, мадам Рощина считала своих выпускниц лучшими за все годы ее преподавания (она служила классной дамой не так долго, всего девять с небольшим лет, но сама-то была смолянкой, многое повидала). Многих дочерей из именитых родов встречала она в стенах института, но еще никогда столь разумные и смелые девушки не собирались в одном классе. Удивлялась мадам Рощина и тому, как необыкновенно дружны ее ученицы, как сочувствуют они друг другу, как радуются успехам. Причем, что вовсе уж удивительно, непритворно, искренне радуются, равно как и искренне пытаются помочь в беде.

Вот и сейчас – Александра отвечает, а Екатерина, ее сестрица, кивает и улыбается, радуется ответу. И Лизанька Журавская, улыбаясь, тоже кивает едва заметно – дескать, ты молодец, Саша, все правильно, не тушуйся. Варенька Гижицкая подставляет лицо солнечным лучам – она не здесь и не сейчас, однако всей душой рядом с подругами и от этого получает удовольствие. А уж Машенька-то Бирон, Августина Анхильда Мария, прапра…внучка, одним словом, того самого Бирона, всесильного герцога, полюбовника, как гласит легенда, императрицы Анны Иоанновны, просто глаз не сводит с Саши, кивает истово.

Тут мадам Рощина невольно улыбнулась: Машенька служит гувернанткой у профессора, служит по особому, самой императрицы, дозволению – и для того, чтобы заработать, и для того, чтобы одиночество развеять. Несчастная девушка не только давным-давно оторвана от семьи, услана из обеих столиц сюда, в теплую Одессу («с глаз долой», как рассказывала мадам Чикуанова, повествуя о судьбе девушки), но еще и осиротела, пяти месяцев не прошло, последнего члена семьи лишилась, брата старшего. Теперь профессор и его семья да институт – все, что у нее осталось.

Злые языки в учительской шептали, что Машенька к профессору испытывает более чем нежные чувства, да и профессор, сказывают, тоже. Однако их отношения пока что суть отношения учителя и ученицы. Бог его знает, каково на самом деле. Однако Маша на что-то показывает Саше Лорер, дескать, вот, обрати внимание.

– Мадемуазель Бирон, – вполголоса проговорила Рощина, – прекратите мадемуазель Лорер подсказывать. Профессор ей и сам поможет. Не дело девице ваших кровей вести себя, как гусар в трактире.

– Простите, Анастасия Вильгельмовна, – едва заметно понурилась та. – Я больше не буду…

– Будете, душенька, будете. Только старайтесь делать это не так явно. И выбирайте моменты, когда вашим подругам и в самом деле помощь требуется. А нынче просто послушайте мадемуазель Александру.

Маша кивнула молча, да и что толку спорить с мадам Рощиной, когда она кругом права. «И подсказывать будем, и не очень обращать внимание на учителей. А то, что Саша дело говорит, неудивительно. Не дура же она в самом-то деле. Да и к естественным наукам склонность имеет. Не зря господин профессор третьего дня за чаем сетовал, что среди его студентов куда как мало столь способных девиц и юношей и что даже усердные в учении далеко не так умны, как институтки. «И вы, Машенька, и ваши подруги по классу – вы все просто мечта преподавателя, его самый сладкий сон…»

Мария покраснела. Ох, как бы ей хотелось, чтобы она и в самом деле была самым сладким сном профессора Яворского…

Тем временем мадемуазель Лорер-старшая («на целых двадцать минут старше, душеньки, на целых двадцать минут!») закончила отвечать.

– Отлично, мадемуазель. Вы заметили самое главное и смогли сделать выводы. Я доволен вашим ответом. А теперь, барышни, кто мне скажет, что общего в нынешней осени и осени, предположим, прошлой?

К удивлению многих, да и профессора в том числе, подняла руку Лиза Журавская. Девушка была отличницей все годы обучения, от самого первого дня, однако многие преподаватели сокрушались, что берет она не столько разумом, сколько упорством да усидчивостью. Но вдруг девушка изменилась? (Многие преподаватели лелеют в душе мечту, что их ученики разом вдруг поумнеют и изучат предмет в совершенстве.)

– Общим остался ход светил, профессор, – начала ответ Лиза. – Точно так же, как прошлой осенью, да и позапрошлой, да и десять лет назад, солнце ниже поднимается над горизонтом. Светила в ночном небе тоже изменили свое положение, ибо планета идет раз и навсегда указанным путем. Точно так же, как и прошлой осенью, и позапрошлой, улетели в теплые края перелетные птицы. Должно быть, собирается залечь в спячку и медведь… ежели, конечно, берлогу обустроит где-нибудь севернее и снег там найдет.

Профессор усмехнулся словам девушки. И ответила, и правильно ответила, и сразу на два вопроса. Да, ему бы таких студентов… Ох, какими бы сладкими да радостными были дни на кафедре!

– Все верно, мадемуазель Журавская. Космическим явлениям погодные катаклизмы не указ. Да и разве сие есть катаклизмы? Придет и в наши края зима, пусть и малоснежная, мягкая… Ежели со столицей или Москвой сравнивать. И не вспомним мы следующей весной, как радовались погожим осенним денькам.

– Вспомним, профессор, – робко возразила Маша Бирон. – Разве не вспоминали мы позавчера, каким было нынешнее лето и чем оно отличалось от лета прошлого?

– Вы правы, мадемуазель Бирон, правы. Напомните, о чем мы тогда беседовали?

– О том, как реки питают озера, как подземные воды питают болота и как образуются топи и зыбучие пески.

«Да, душенька, об этом мы и беседовали. А еще я отчего-то подумал, что с удовольствием пригласил бы тебя в семейное наше имение под Полтавой, где не бывал… да уж, почитай, три года, с тех пор как моя Марьюшка умерла. Подумал, что тебе бы понравились сады и речушка, что бегала бы ты по выгону и смеялась бы так же звонко, как Танюшка, моя старшенькая…»

– Но отчего мы вспомнили о подземных водах? Отчего заговорили о болотах?

– Из-за того, что перед этим заметили, что зима перед прошлым летом была, на удивление, изобильно снежной. Что снег, растаявши по весне, не только пополнил собою реки да ручьи, но также и обогатил воды подземные, подняв их уровень. А посему при прогулках по песчанистым почвам, по весне особенно, хотя и летом тоже, следует быть осторожными, ибо зеленая полянка на поверку может оказаться болотцем или песком зыбучим, где и зверюшка мелкая могилу найдет, да и человеку не поздоровится.

– Верно, мадемуазель, все верно.

– Болото… Пески… – В глазах у Лизы помутилось.

Эти два простых слова опять ввергли ее в водоворот ужаса, из которого она с таким невероятным трудом выбралась поутру. А теперь снова перед ее глазами была деревянная стенка брички, спереди, с облучка, опять доносился гнусавый, с издевкой голос, и огромная зеленая поляна между высокими соснами манила и пугала одновременно.

Девушка опустилась на скошенную и изрядно привядшую траву, трясущейся рукой попыталась развязать двойной бант, которым была стянута у горла накидка. Ноги ее не держали, в ушах звенело, вместо осеннего сада перед взором плясали цветные круги, и отчего-то сильно пахло пионами, которым неоткуда было взяться в ноябре на клумбах или куртинах.

Обморок у семнадцатилетней девицы… Что может быть более естественным? Однако институтки заметно перепугались, струхнула и мадам Рощина, ведь ее ученицы вовсе не были оранжерейными цветками. Растерялся, пусть и всего на миг, даже профессор. Однако уже в следующее мгновение он пришел в себя и стал тем, кем был когда-то, – полковым врачом, вытаскивавшим раненых прямо из-под пуль.

– Маша, приподнимите Лизе голову. Да хоть шляпку подложите, что ли… Да, так лучше. Давайте вместе повернем ее на спину. Нет, не надо воды, она не поможет. Ну что вы, душеньки, перепугались? Страшно-то отчего? Обморок, кровь от головы отлила… всего-то! Сейчас все будет в порядке.

Профессор отбросил трость, на которую опирался, осторожно опустился на колени рядом с Машей Бирон и потянул тело Лизы на себя, так чтобы поднять повыше голову и плечи.

– Маша, давайте вашу шляпку. Нет, лучше сами обмахивайте лицо Лизы. Да, вот так, не очень сильно. Мадам, отведите девушек в класс – урок, пожалуй, можно считать оконченным. Мы вас догоним.

– Нет-нет, Иван Акимович, мы останемся и поможем вам.

Профессор поморщился – случай был рядовым, хрестоматийным. И помощь никакая не нужна была, просто несколько минут – и девушка сама, безо всякой суеты пришла бы в себя. Но этот класс сильно отличался от всех прочих. Опять же, выпускниц следовало готовить ко всему, что могло случиться в жизни.

– Хорошо. Анна, да, вы, бегите к доктору Фомину за нашатырем в лазарет. А вы, Александра, начинайте осторожно растирать Лизе щеки. Можете и уши захватить. Не сильно, но так, чтобы кожа покраснела. Да, вот так…

Девушки послушно исполняли все указания профессора, особенно Анна Юшневская, которая здорово испугалась и была рада, не показав своей трусости, помочь подруге.

Веки Лизы дрогнули, бледность отступила, глубокий вздох показал, что девушка приходит в себя.

– Ну вот и хорошо, душенька, – проговорил профессор едва слышно. – Умница. И нашатырь не понадобился.

– Что со мной?

– Уже все в порядке, Лиза, – ответила мадам Рощина, тоже стоявшая на коленях рядом с профессором. – Вам стало дурно, должно быть, погода все-таки будет меняться. Голова сильно кружится?

– Совсем не кружится, – немного недоуменно ответила девушка и попыталась сесть.

Профессор придерживал ее за плечи, но видел, что в этом уже нет необходимости – Журавская полностью пришла в себя и могла не только встать, но и вполне самостоятельно добраться до классной комнаты и до своей парты.

(Тут придется упомянуть, что порядок в институте был весьма жестким – девушкам не позволялось днем ложиться на свои кровати ни в каком случае, даже садиться было строжайше запрещено. Лежать разрешено было только в лазарете, однако отчего-то девушки не торопились туда попадать. А если речь шла об обмороке… О, такой пустяк лечили прямо в классных комнатах, стараясь, правда, чтобы об этом не проведала госпожа начальница или доктор Фомин. Так уж получилось, что врач в институте был отличный – умница, эрудированный специалист, спокойный до меланхолии и педантичный до мелочей. Однако рьяный противник корсетов, без которых ни одна дама не мыслила своего существования и, конечно, ученицы старших классов тоже. Доктор Фомин дважды писал прошение на высочайшее имя, дабы запретить ношение корсетов во всех учебных заведениях для девушек, а особенно в институтах благородных девиц, и оба раза прошения возвращались без удовлетворения, ведь институтки были надеждой нации, будущими женами титулованных особ. И чтобы герцогиня или баронесса, графиня или наследница царских кровей не соблюдали веяний моды… Нет, подобного скандала ни начальница института, ни дамы из попечительского совета представить себе не могли.)

Лиза осторожно поднялась на ноги. Земля под ногами уже не качалась, небо приобрело прежний цвет, а голоса подруг вновь звучали привычно негромко.

Тогда с колен встал и профессор. Обмахнул брюки шелковым носовым платком, протянул руку и помог подняться на ноги госпоже Рощиной, проследил, чтобы Лиза в компании подруг ушла чуть вперед по дорожке.

– Анастасия Вильгельмовна, проследите за Журавской. Не думаю, что она захворала, однако среди тихого дня даже самые нежные девицы просто так в обморок не падают. Быть может, вы правы и скоро похолодает, быть может, какие-то переживания задели нежную душу. Однако мне показалось, что что-то в сегодняшнем уроке выбило Лизу из колеи.

– Непременно прослежу, Иван Акимович, – кивнула госпожа Рощина, не меньше, чем профессор, озадаченная Лизиным недомоганием.

У выхода из учебного корпуса задребезжал звонок – сторож, охранник и истопник Федотыч даже высунулся в сад, чтобы треньканье было слышнее.

– Что ж ты, Федотыч, тужурки не надел? Простынешь ведь!

– Ничего страшного, матушка, не простыну. Вон, девицы-то наши целый час гуляли, и ничего – все румяные, веселые. Что ж мне-то простывать рядом с такой красотой? Чай, не старик я, кровь от одного вида наших воспитанниц по жилам быстрее бежит!

Мадам Рощина рассеянно кивнула. Мысли ее были далеки от говорливого Федотыча и начищенного до блеска латунного звонка.