Читать книгу Институтка. Любовь благородной девицы - Ольга Вяземская - Страница 7

– Мадам, скажите, когда вы учились в Смольном, у вас было все точь-в-точь как у нас здесь? – Лиза нарушила тишину, которая вот уже несколько минут царила в дортуаре.

За день девушки устали готовиться к первому из экзаменов, физике. Вместе с ними весь день за книгами просидела и классная наставница – ей тоже пришлось несладко и теперь хотелось откинуться на спинку жесткого венского стула и поговорить о чем-то отвлеченном.

– А как вы попали в Смольный? И какие у вас были подруги?

Девушки окружили мадам Рощину и приготовились слушать.

– Во многом наш институт напоминает Смольный моей юности, медам, – с улыбкой ответила Анастасия Вильгельмовна. – Такие же горничные при дортуарах, так же разумно устроены умывальные комнаты. Образцовая кухня появилась здесь даже раньше, чем в столичном институте. Но во многом ином… Весьма и весьма похоже. И это отрадно, ибо дает ощущение дома, к которому за годы обучения я так привыкла.

– Но расскажите, мадам… Ведь нам интересно, каким был ваш институт. Хочется же быть похожими.

– Мой институт… Пожалуй, он все же отличался от вашего. Хотя и не во всем. Мне куда меньше повезло с подругами, чем вам. Мы были как-то отстраненнее друг от друга, холоднее. Словно нас объединяли только институтские стены и порядки. Быть может, дело в том, что, когда я перешла в первое отделение, в институт поступила дочь великой княгини Александры Николаевны. До Смольного девочка обучалась в Европе, в закрытом пансионе под Берлином. Отчего понадобилось на последний год возвращать ее в Россию, нам, конечно, было неведомо. Думаю, и она тоже не вполне это понимала.

– Ах, сама принцесса… Умна была? Хороша собой? Вы с нею дружили?

Мадам Рощина расхохоталась.

– Ох, душеньки вы мои… Мы, обычные дети дворян, и дочь великой княгини? Дружили… Ну, уморили. Она была девушкой гордой, молчаливой, о чести своего имени думающей даже по ночам. А потому никто с ней не дружил, более скажу, она была единственной, с кем мы никогда даже на имя не переходили, не то что посмели бы назвать на «ты».

– Фу, злюка…

Классная наставница взглянула на Катю Лорер:

– Нет, мадемуазель, не злюка. Ее положение было весьма непростым. И для своего непростого положения она держалась вполне хорошо. Однако отчего-то все наши дружественные кружки мигом распались. Кто-то попытался дружить с великой княжной, но потерпел фиаско, а потом уже не мог вернуться к своим подругам, ведь те были смертельно за сию измену обижены…

– Глупышки… Что ж тут дурного?

– Дурного ничего нет, Журавская, однако мы о дружбе знали тогда еще меньше, чем о ней сейчас знаете вы все. Взаимопомощь и поддержка у нас в отделении совершенно не приветствовались. А когда речь зашла о шифрах, тут уж, душеньки, даже последние дружеские связи развеялись как дым – каждая была сама за себя и против всех.

– А день? Ваш обычный день был каким?

Мадам Рощина встала и подошла к окну. Несмотря на шесть часов вечера, тьма стояла непроглядная. Конечно, горели уже все фонари в ближнем саду (новый садовник постарался), однако казалось, что эти робкие пятнышки света лишь усиливают мрак вокруг себя. Качались на декабрьском ветру ветки старых институтских лип, о чем-то пел за окнами сырой, стылый ветер. Мадам Рощина подумала, что в столице, поди, уже и снег идет не первый день. В классе было не то чтобы очень уютно, но вполне мило. Классная дама поправила ажурную шаль и вернулась к воспитанницам.

– Ну что ж, извольте. Я расскажу вам о своем дне. А вы уж сами решайте, насколько похож он на ваш. В шесть часов утра, независимо от времени года, большой колокол на дворе возвещал о том, что пора вставать, вслед за этим раздавался звон у самых дверей дортуара, напоминавший о том же. Мы, институтки, неизменно вставали в шесть, исключение допускалось лишь для слабых и бледных, этим счастливицам дозволялось спать до восьми часов. Несмотря на трезвон колокольчиков в руках пепиньерок и классных дам, большинство спало так крепко, что потревожить наш сон не могла даже пушечная канонада. Обязанность поднимать заспавшихся воспитанниц выполняла дортуарная горничная. Она обходила все кровати, толкая, убеждая, а с наиболее сонных стаскивала одеяла. «Вставайте, медамочка, вставайте», – раз за разом повторяла она до тех пор, пока ее увещевания не достигали наших ушей.

Первой не выдержала Тамара Накашидзе – она расхохоталась слишком громко, почти непристойно громко.

– О да, это более чем похоже на наше утро…. Вот только наша горничная чаще говорит «лентяйки» и «лежебоки», чем «медам» или «мадемуазель».

Мадам Рощина усмехнулась – хорошо, что эта горничная не употребляет словечек покрепче. В стенах института бранному слову никогда не было места – с первых дней девиц растили подобно оранжерейным цветам. Когда она поступила в маленький класс, еще живы были воспоминания о применявшихся наказаниях, плетях, тычках. Однако Мария Павловна Леонтьева, начальница Смольного на протяжении почти сорока лет, устранила все и всяческие меры физического воздействия – классная дама, да и ее превосходительство Maman могли только отчитать непослушную ученицу и упомянуть ее имя в вечернем рапорте. Но и подобное упоминание не следовало делать облыжно – госпожа Леонтьева на следующее утро обязательно беседовала с маленькой виновницей и, ежели не находила в ее деяниях «преступления», ей приписываемого, жестоко отчитывала классную даму. Так к концу своих долгих лет Леонтьевой удалось добиться почти невозможного – отсутствия ложных обвинений и относительной правдивости начальствующих дам.

– Ну вот, медам… Как только нашей Лукерье удавалось всех нас разбудить, по всему дортуару подымался настоящий многоголосый стон. Охи, вздохи, жалобы, причитания. «Несчастные мы душеньки! Бедные мы! Господи, да когда же этому конец наступит? Когда же выпуск?..» – неслось со всех сторон. Подобная сцена ежедневно повторялась почти слово в слово все годы моего пребывания в институте. Мы так и не смогли привыкнуть вставать рано, не научились просыпаться от трезвона многочисленных колокольчиков, и никогда не раздавалось столько жалоб на судьбу и столько страстных пожеланий выбраться из институтских стен, как по утрам. Все остальные невзгоды институтской жизни, даже наказания, переносились куда легче, почти философически, но раннее вставание до конца курса так и осталось невыносимой пыткой.

– Ох, – только и смогла произнести Катя Лорер, которая, подобно подругам мадам Рощиной, числила раннее пробуждение и самым страшным наказанием, и самой жестокой пыткой.

Классная наставница усмехнулась. Да уж, и по сю пору для нее ранний подъем был неприятен, хотя, конечно, наказанием она его больше не считала. Напротив, даже смогла полюбить утренние часы. Особенно в свободные от службы дни.

– Ну что, медам, продолжать?

Девушки закивали. Лиза, сидя прямо напротив классной наставницы, вдруг заметила, как молода еще мадам Рощина. И как блестят ее глаза при этих воспоминаниях.

«Ах, неужели и я так буду вспоминать наш институт?» – подумала девушка.

Конечно, она еще не знала об удивительном свойстве человеческой памяти оставлять только хорошее. Милое, улыбающееся лицо классной дамы, ее добрый рассказ отчего-то согрели Лизу, дали ей неповторимое ощущение – ее жизнь, жизнь ее подруг вскоре невероятно изменятся, однако воспоминания об институте, эта девичья дружба навсегда останутся в их жизни теплым и светлым островком счастья.

Меж тем мадам Рощина продолжала:

– Вот наконец все встали, умылись и оделись, пусть и не без споров, ссор, столкновений из-за умывальника, где могло мыться одновременно только трое. Во всяком случае, так было в маленьком классе. А на летние вакации нас в первый год отпустили домой – сие было неслыханное счастье. Пока мы наслаждались почти двумя месяцами в родных стенах, ее превосходительство мадам Леонтьева, тогдашняя начальница института, полностью перестроила корпус с дортуарами, ведь институток становилось все больше.

– И у нас так было…

– Да, мадемуазель Гижицкая. И у вас тоже. И это вполне разумно: учащихся становится больше, следует думать не только об успешности обучения, но и о подлинно здоровой обстановке: и классные комнаты, и дортуары, и умывальные должны быть удобными, достаточно большими и хорошо проветриваемыми.

К слову, здание института на Старопортофранковской и в самом деле не так давно достраивали. Последняя реконструкция была столь радикальной, что появились и новый корпус, и даже довольно большой сад.

– Нам, маленьким, – продолжала рассказ о своем институте мадам Рощина, – с особым трудом давались и причесывание, и одевание. В первый год приходилось просить друг дружку, чтобы застегнули многочисленные крючки, подвязали нарукавники в рукава или аккуратно завязали пелеринку. К тому же начальством строго запрещалось одеваться самой – пепиньерки раз за разом повторяли одно и то же: «Оставьте, призовите горничную или подругу. Если вы будете одеваться сама, вы можете до скончания дней остаться кривобокой…» Отчего сложилось это мнение, увы, медам, я сказать не могу, однако мы одевались долго, шумно, но никогда не просили о помощи ни горничных, ни пепиньерок. Да, зачастую с разных сторон слышалось: «Варяжская, душенька, не причешешь ли?», «Зотова, шерочка, застегни мне платье!», «Mademoiselle![4] Дайте булавочку…»

– И это удивительно похоже…

– Но чему вы удивляетесь, Накашидзе? Порядки в заведениях, подобных институтам благородных девиц, не меняются десятилетиями. Да оно и к лучшему – некоторые перемены только к плохому могут привести, равно как и некоторые иные перемены на хорошее лишь направлены. Итак, мы оделись. Как и у вас, сия непростая процедура должна была быть закончена за минуту до восьми, когда в дортуар входила классная дама. Если классная дама, ну вот как я, к примеру, не жила неотлучно при институте, то она должна была успеть приехать из дому и войти к ученицам ровно в восемь. Если же жила в соседней с дортуаром комнате, то могла позволить себе немного посибаритничать. Но все равно – в восемь ей следовало быть у своего отделения. В мое время крайне желательно было, чтобы полностью готовые воспитанницы встречали классную даму, уже выстроившись парами, дабы тут же отправиться в столовую.

– Позвольте, мадам, я продолжу?

Девушки с недоумением повернулись к двери, откуда раздался голос. Это была пепиньерка, мадемуазель Томская, которая вместе с мадам Рощиной надзирала за первым отделением. Лидочка Томская также окончила Смольный, но всего три года назад. Она отправилась в Одесский институт в качестве пепиньерки, дабы заработать на обучение на Высших женских курсах. Платили в институте Южной Пальмиры ненамного больше, но вот расходы были несравненно меньше, ведь Лидочке повезло жить прямо при институте, в отведенной для пепиньерок комнате. Лида была, возможно, чуть медлительна, но усердна, вне всякого сомнения, и при этом отлично помнила те дни, когда сама пряталась от классной наставницы, пыталась утаиться от цепкого взгляда госпожи инспектрисы или жестокой, ничего не прощающей пепиньерки мадемуазель Бланк. Хотя, если взглянуть в глаза истине, Лидочка Томская была и внимательна, и трудолюбива – она все видела, все запоминала, однако питала к своим питомицам, первому отделению, товарищеские чувства и поэтому никогда не выдавала проделки девушек начальству.

– Прошу, госпожа Томская, – классная дама улыбнулась и сделала приглашающий жест.

В этих вечерних посиделках мадам Рощина видела весьма нужные для ее учениц моменты: девушки осознавали, сколь важным и неизменным остается главное в любом институте – устойчивость традиций, пусть временами и жестких. И еще одно – из любого института, хоть здесь, хоть в столице, выходят девушки самостоятельные, которые не боятся принять вызов судьбы. Они пытаются спланировать собственную жизнь сами и, что еще важнее, ищут себе спутника жизни, сообразуясь не с тем, насколько он может защитить супругу от всех превратностей судьбы, а исключительно с чувствами. Ведь соратникам с судьбой всегда бороться проще. А чувства держат людей друг подле друга и в самые трудные, и в самые радостные моменты. Чего, увы, о богатстве сказать нельзя.

– В столовой учениц ждала общая молитва, – тем временем рассказывала Томская, – которую поочередно читали вслух воспитанницы первого отделения. После молитвы институтки пили чай и отправлялись в свои классы, где обыкновенно происходила новая церемония: классная дама усаживалась на свое место, а воспитанницы одна за другой подходили к ней, протягивали руки и широко раскрывали при этом рот, показывая зубы, дабы дать ей убедиться, что их ногти и зубы чисты. Затем девушки слегка приподнимали обеими руками платье – классная дама должна была проверить, в порядке ли обувь, а после поворачивались спиной – чтобы она засвидетельствовала, что корсет на месте, платье и передник сидят аккуратно. По окончании девушки делали поворот и реверанс.

Лидочка Томская широко улыбнулась.

– Мы к концу курса так изловчились в этом институтском артикуле, что проделывали его с быстротой молнии. Помню, в конце четвертого года поступили к нам новенькие, сестры-близнецы. Вот пришли они утром в класс, началась церемония… Они сидели недалеко от меня, и я случайно взглянула в их сторону. Вижу – глаза у них вытаращены, губы шепчут что-то вроде: «Господи, что это такое?» А потом обе как прыснут со смеха. Долго опомниться не могли, уж очень поражены были! А мы вдруг как-то посмотрели на это со стороны – и в ответ расхохотались. Счастье, что нашей классной дамой была мадам Горевская, женщина мудрая и тоже необыкновенно смешливая. Ах, как мы хохотали… Едва урок рукоделия не сорвали!

Классная дама вновь улыбнулась – слышала она об этой коллизии, причем от самой мадам Горевской. Вернее, читала в подробнейшем письме, полученном ко дню ангела.

– Продолжайте, мадемуазель…

– Благодарю, мадам, – Томская учтиво кивнула. – После сей церемонии, которая должна была закончиться ровно в девять, начинался урок, за ним, после небольшого перерыва, – второй. Этот второй, чаще урок математики или физики для большого класса и Закона Божьего для маленького, заканчивался ровно в полдень с выстрелом пушки со стены Нарышкина бастиона… Далее мы обедали и до двух часов пополудни была рекреация. Летом гуляли в саду, зимой сначала во дворе, а потом, когда становилось совсем холодно и избыточно снежно, в двух больших рекреационных залах, где занимались гимнастикой. В одной зале сходились все отделения большого класса, а в другой – все отделения маленького. В это же время девушки, обучавшиеся музыке, рассаживались по очереди за множество фортепьяно, рассеянных по классам, дортуарам и залам. Стояла ну просто стена из разных музыкальных фраз: идешь, бывало, по коридору нижнего этажа, а со всех сторон слышатся гаммы, экзерсисы, и все это сливается в один нестройный гул. Подымаешься в коридор второго этажа – те же звуки несутся изо всех комнат, на третьем этаже – то же самое. Для непривычного уха терзание, да и только!

– Да-да, мы так быстро привыкали к этой какофонии, что и не замечали ее вовсе, словно ее не существовало, – согласно кивнула мадам Рощина Лидочке.

– После рекреации до пяти часов опять два урока с небольшими перерывами между ними. В пять в класс к нам приходила горничная, милая такая, все нас жалела и приносила в переднике булки, на которые воспитанницы набрасывались, как голодные волки, хотя… Да, следует заметить, что так вели себя только воспитанницы в маленьком классе. В большом же институтская выучка уже брала верх: резкое проявление любого чувства, даже голода, обуздывалось, и воспитанницы разбирали булки с небрежной чинностью. От пяти пополудни до шести сидели по классам, вот как мы с вами сейчас. Это время предназначалось для приготовления уроков, но редко кто и впрямь готовил уроки. То был наш самый любимый и самый свободный час дня…

Теперь мадам Рощина и Лидочка говорили, почти перебивая друг друга. Выпускницы любовались своей наставницей и ее помощницей, у которых от возбуждения горели глаза. Понятно, что воспоминания всегда сохраняют для нас только самые светлые, радостные мгновения нашей жизни. Боль, печаль, тоска уходят, их нет в том прекрасном, что остается в наших душах от прошлого.

– О да, классные дамы уходили к себе в комнату отдохнуть, и их сменяли пепиньерки, которые были далеко не так страшны. Сами еще не отвыкшие от платья с нарукавниками и пелеринки, они не успели проникнуться начальственной строгостью и были снисходительнее. Их не боялись и обращались с ними запросто. Двери всех отделений раскрывались в коридор. Институтки толпились в нем, переходили из одного отделения в другое. Зачастую вновь звучала музыка, слышалось пение – уже не как упражнения, а для собственного удовольствия. Смех, крики, споры, рассказы – словом, полнейший беспорядок.

– Бедные пепиньерки, – Лидочка довольно улыбнулась, вспомнив, должно быть, как они с подругами изводили своих ни в чем не повинных начальствующих дам, – надрывались, пытаясь угомонить расходившихся воспитанниц, но, видя бесполезность усилий, махали на все это рукой и оставляли все на волю случая. К шести часам, вот уж чудо из чудес, все утихало и опять появлялась классная дама. Время от шести до восьми вечера было отведено чаще всего у больших или урокам хорового пения, или танцклассам (маленькие не пели и танцевали отдельно от больших), за исключением среды и субботы: по средам приезжали родственники для свидания. Они заполняли всю приемную залу, да так густо, что едва можно было повернуться.

– О да… А по субботам бывала всенощная, и в ожидании ее оба класса, большой и маленький, собирались в той же зале. То было единственное время, за исключением балов и торжеств, когда оба класса сходились в одной комнате, да и то строго разделялись по двум сторонам залы и не смешивались друг с другом. Ну а после восьми, кроме субботы, понятное дело, – ужин, общая молитва и затем сон.

– И так неизменно, изо дня в день, как хорошо отлаженные часы… – задумчиво проговорила Лиза.

– Вы правы, Журавская, – именно как прекрасно отлаженный механизм. Без сбоев, не перевирая ни секунды, не останавливаясь для разных безумств.

Лиза подумала, что, пусть и немало отличий в распорядке, однако в одном и Смольный, и их институт схожи – строгая, даже временами суровая немецкая система закаляет девушек, дарит ощущение собственных сил и, конечно, – тут уж если повезет – настоящих, на всю жизнь подруг.

Часы пробили шесть – сладкий час, отведенный для отдыха и воспоминаний, закончился. Впереди был урок, но не для выпускного отделения – девушки опять склонились над учебниками, чтобы готовиться не к показному, а к подлинному экзамену.