Читать книгу Я, Микеланджело Буонарроти… - Паола Пехтелева - Страница 2

Кортеж двигался по извилистой Казетинской дороге. Мальчик проснулся и пытался как можно шире охватить взором разнообразие скалистого рисунка Апеннин. У ребенка были глаза матери: влажные, черные, выразительные. Но взгляд был другим.

– Бамбино, какой ты, однако, шустрый. – Добрейшая Урсула эмоционально отреагировала на столь ранние попытки младенца познавать мир. – Ой, да что с тобой? Синьор Лодовико, синьор Лодовико, взгляните же скорее, какое, однако, дитя странное. Чего это он?

Мальчик лежал неподвижно, и его лицо выражало одновременно и блаженство от впервые увиденного, и восторг, и непосредственное детское изумление. Урсула и Лодовико проследили за взглядом ребенка: в чистом синем небе итальянского горного предместья парил орел, непокорный, свободный, одинокий, мощными движениями широких крыльев он распарывал воздух и врезался в его благоухающую гладь гордым броском победителя. Младенец Микеланджело неподвижно смотрел на птицу. Отец и служанка также застыли как зачарованные – волнение мальчика передалось и им. Лодовико очнулся первым и уже иначе, очень внимательно, посмотрел на сына:

– Чудной ты у меня какой-то. Не такой как все. Другой.

Такова была характеристика ребенка, которому от роду было всего ничего.

Другой – это был приговор для Микеланджело на всю его оставшуюся жизнь. Он будет другим во всем. Все, чем станет он заниматься, все, что станет он делать, будет другим. Микеланджело всегда и во всем будет поступать по своему, привнося в любое дело оттенок своего «я», своего уникального гения. Он никогда не будет исполнителем чьей-либо воли, хотя всю жизнь проработает на заказ.

Мона Урсула по-матерински относилась к своему брату Томазо, с которым у нее была внушительная разница в возрасте. Да это и неудивительно, ведь Урсула заменила малышу Томазо рано ушедшую в иной мир мать. Как это и бывает в таких случаях, брат и сестра были преданы друг другу до исступления. Урсула всю себя посвятила брату, он отвечал ей тем же.

Время шло. Томазо был в возрасте, когда все юноши обязательно заводят подружек. Товарищи-скарпеллино давно подшучивали над застенчивыми, сентиментальным и молчаливым юношей. Жители Сеттиньяно всегда с трогательной добротой относились к паре сироток – Урсуле и Томазо, восхищались старшей сестрой и жалели мальчика. Он так и вырос, постоянно жалея себя. Однако, надо отдать ему должное, чувства эти Томазо сохранил глубоко внутри, не выплескивал их наружу при всяком удобном случае и не пытаясь манипулировать людьми. Как уже было сказано выше, это был тихий, застенчивый юноша. Если какая юная особа заговаривала с ним первой, то Томазо делал над собой невероятное усилие, чтобы не покраснеть, но эти попытки всегда заканчивались провалом, и юноша, неловко бросив две-три фразы, быстро заканчивал разговор и сбегал. Впрочем, ни Урсула, ни Томазо не пытались сблизиться с другими людьми. Шрамы, оставшиеся на всю жизнь после потери родителей в том возрасте, когда они особенно бывают нужны детям, мешали им заводить близкие отношения с другими людьми. Души их раздирал страх потерять друг друга и заново пережить столь страшную боль. Брат и сестра жили в такой тесной связке друг с другом, что практически не имели близких друзей, и в конце концов в Сеттиньяно поползли неприятные слухи.

Нравы каменотесов-скарпеллино не хуже и не лучше, чем у других людей, занятых тяжелым трудом. В этих местах не принято было думать, прежде чем высказать вслух какую-то мысль. Люди столь простых нравов не обижались на грубую шутку и умели посмеяться над собой, пусть и незатейливо, они с детства научились не принимать ничего близко к сердцу, полезное умение в их тяжелой, полной превратностей и непосильного труда жизни.

– Томазо, а Томазо! Эй, послушай, Томазо… – Один из каменотесов присел на каменную глыбу, видимо желая немного передохнуть. – Ты же видный парень, у тебя все на месте, легко можешь понравиться какой-нибудь девчонке из нашего или другого какого поселка. В конце концов, тебе уже двадцать. Ну, знаешь… понимаешь… – Он вдруг замялся, но потом, собравшись с духом, продолжил: – Странно видеть тебя все время одного, люди тут болтают…

– Что болтают? – Томазо резко выпрямился. Лицо его, покрытое каменной пылью и казавшееся до этого серым, в один миг стало красным. – Что говорят люди?! – выкрикнул он и шагнул вперед, навстречу начавшему разговор скарпеллино.

Каменщик, не ожидая подобной реакции, смутился, и как бы оправдываясь, произнес:

– Они говорят, что в твоем возрасте тебе уже нужна женщина…

И тут откуда-то сзади донесся хрипловатый насмешливый голос:

– Зачем ему еще женщина, у него уже есть одна, даже из дому выходить не надо.

В ту же секунду Томазо рывком орла, кидающегося на добычу, кинулся на обидчика и через мгновение уже сидел на нем верхом, а тот лежал ничком на земле. Незадачливый скарпеллино просто решил пошутить – он не видел предыдущей сцены и, стоя позади Томазо, не заметил его побагровевшего лица.

Томазо бил и бил обидчика. Может быть, часть боли, затаенная в уголках его еще детской души, выходила таким образом наружу. Когда его оттащили от жертвы, то на последнего лучше было не смотреть.

Домой Томазо вернулся хмурый и глубоко погруженный в себя. Он подошел к сестре, которая уже начала тревожиться сразу и обо всем, в поселке ведь нет секретов, и твердо произнес:

– Пошли.

Некоторые жители Сеттиньяно видели, как от дома Урсулы и Томазо отъехала повозка.

Через два дня брат и сестра вернулись. Томазо, взяв Урсулу за руку, заходил в каждый дом, в руке его была зажата какая-то бумажка. Позже жители Сеттиньяно со смешанным чувством уважения, изумления и стыда говорили друг другу: как, мол, правильно поступил Томазо, вступившись за честь сестры, верно, что отвез он ее в женский монастырь во Флоренции и там получил письменное свидетельство ее невинности.

Вот таким вот был горный поселок Сеттиньяно, куда въехал кортеж подеста Лодовико Буонарроти.