Читать книгу По ту сторону моря - Паула Хен - Страница 1

Этой холодной весной ты стоял на причале и курил. Море тревожилось от шепота ветра, которое вторило ему что-то своим ласковым голосом, запредельное и таинственное. Что-то такое, что должно было стать тайной и принять форму вечности – солёная вода, доходя до берега и сливаясь с потемневшим песком воедино, достигала твоих ног, вылизывая носки грубых ботинок, – так женщины порой снисходят до мужчин, находя место у их ног слишком правильным, надёжным и будоражащим воображение. Тот, кто держит кого-то на цепи, имеет столь же ограниченную свободу, коей владеет на ней сидящий. Человеческий мозг обладает практически волшебным талантом возводить всё в корень квадратный, вырисовывая те вещи, которых на самом деле нет.

Вода заливается в твои ботинки, пока взгляд твоих глаз устремлён на размытую линию горизонта. Мне не нужно видеть твоё лицо, чтобы знать, что цвет их напоминает выдержанный мартини, гладкую гальку, разгорячённую от солнечных лучей, небо в ноябре и глубину моря, в котором отражался небосвод, – они словно смотрели в таинственность душ, превозмогая умения самого Бога, над существованиями которого я бесконечно подшучивала, ловя твои строгие взгляды.

Что я не помню, пока карандаш лишает невинности белоснежные и прекрасно-гладкие наощупь листы блокнота, подаренного на нашу маленькую дату, ставшую началом и концом всего того, во что мы вложили самую весомую часть наших душ, вырезав по живому из груди и швырнув, как груду грязного тряпья под колёса рейсового поезда, способного за час тридцать доставить тебя из одной части города в другую?

Порой, в наши единственные выходные, мы любили тонуть в бархатных объятиях сидений, которые убаюкивали под размеренное покачивание поезда, а картинка за окном плавно плыла, проскальзывая мимо вместе с линией домов, выстроенной слишком близко, как ты чопорно подмечал, к скрипучим под тяжестью поезда рельсам. Тогда было сладко-терпкое на вкус счастье, имеющее аромат твоего парфюма от Dior, и твоя рука на колене, вытесняющая всё ненужное и тяжёлое из черепной коробки, в которую ты поселился пару лет назад, после первой нашей встречи, не спросив разрешения. Как беженец или беглец, находящий полуразрушенный от сырости и времени дом с неприятно скулящими под тяжестью тела половицами, и отстраивающий его заново. По кирпичику. Тогда ещё я не знала, что спустя несколько лет тяжесть и напор твоей руки заменит вызывающая невесомость блокнота в твёрдом переплёте. От этого понимания что-то глухо ныло в груди.

Я не помнила твои губы. Какими мягкими и влажными они могли быть, вовлекая меня в глубокий поцелуй, норовящий добраться до моей души и начисто вылизать её, как приятно было кусать нижнюю и после ужина жадно впитывать вкус виски, который ты пил за столом, пока моя обнаженная нога достигала твоего бедра под ним. Как бешено стучало в груди твоё сердце после того, как ты кончал во второй раз и благодарно целовал меня в лоб, а на твоём языке по-прежнему был мой вкус. Как желание продолжить не утихало, но мы оба были выдохшиеся, обессиленные и влажные от пота, тяжело дышащие, словно бежали марафон, стараясь перегнать друг друга.

Каким был твой взгляд, когда мы впервые столкнулись с друг другом. Это был вечер пятницы. Самый жаркий за весь июль. Казалось, что даже асфальт плавился под взбешёнными солнечными лучами, раскаляющими воздух до градуса адской печи крематория, разносящий специфический запах близь проезжей части, вперемешку с дорогой резиной автомобильных шин. Я заказала себе латте, попросив добавить двойную порцию орехового сиропа, а ты взглянул на меня так, словно вместо сладкой и янтарной добавки, обостряющей все вкусовые рецепторы, я изволила желание присыпать воздушную пенку бодрящего напитка самым что ни на есть опасным наркотиком, – с примесью иронии, удивления и нескрываемого интереса.

– Был горький день? – спросил ты, ловя мой взгляд, отчего от твоего голоса почему-то все волоски на теле встали дыбом.

– Вы когда-нибудь запивали сильнодействующие обезболивающие крепким кофе? – я позволила взгляду задержаться на твоём наглаженном воротнике рубашки, прежде чем сигануть с моста в пучину и глубину твоих глаз, – показалось, что даже Тихий океан может тебе позавидовать!

– Это небезопасно, – ироничные нотки, аккуратный изгиб тёмных бровей, ползущих вверх – так принято изображать удивление, но я почему-то вижу в этом жесте нечто другое.

– Тогда Вы можете представить, что мой день был не только горьким, но ещё и смертельным, – тривиально и слишком неразумно-мечтательно, но мне понравилось, как я звучала в тот вечер. Умирая от духоты, но параллельно этому умоляя Всевышнего сломать слишком шумную кофемашину шустрого бариста с раскосыми глазами и слишком детской внешностью. Я бы дала ему от силы лет тринадцать, но мои предположения вмиг с треском разбивались, настигая тонкой линии обручального кольца на пальце, которое, ко всему прочему, кажется, было на него велико.

Я любила нашу постель. Особенно, твою часть кровати, на которую перебиралась в полудрёме, когда тебя вызывали на работу по выходным. После чувственного утреннего секса, ощущая полнейшую наполненность тобой и безоговорочное счастье. Только так мне удавалось уснуть – без тебя сон не шёл, оставаясь за порогом, меняя координаты, путаясь в номерах квартир, лестничных пролетах, попался к кому-то другому, но только не ко мне.

Твой аромат, отдающий чем-то запретным, опасным, но вместе с тем тёплым, направлял его, а он, ведомый его направлениями, покорно шёл, доходя до моих объятий. Пока ты не возвращался домой, практически с порога начиная раздевать меня, удовлетворённый моим обнаженным телом, прикрытым одной лишь тканью твоей белой рубашки.

Я помню это чувство. И то, как сердце плясало на моих рёбрах до мелких трещин, которые образуются на гладкой поверхности тарелок от времени. Эти ощущения были сравнимы с уничтожающим по своей силе взрывом космоса, который зарождался где-то в солнечном сплетении, а после вынуждал пульс учащаться до немыслимых отметок, получая необходимую разрядку. Я слышала твои шаги на лестничном пролёте, а мое тело уже отзывалось на твоё присутствие. Мелкой дрожью и любым отсутствием мыслей.

Сейчас морская пена была такой же воздушной и легкой, как шапочка моего орехового латте – в груди вновь что-то надсадно заныло.

Ты просил меня начать писать – не книгу, так дневник, либо что-то на него похожее. Мысли шли только после наших громких ссор, когда ты был вне себя от ярости, грозясь послать все к чёрту, включая меня. Я умела варварски выводить тебя из себя, ты же совершенно не умел быть непреклонным перед гордостью. Мы дополняли друг друга своими различиями, но вместе с тем уничтожали. Это стало понятно лишь со временем, когда оба наших мира, столкнувшись, пошатнулись, образуя землетрясение.

– Ты умеешь слушать что-то ещё, помимо своей гордости, непреклонности и боязни замарать собственное эго? Словно за непризнанием собственной правоты последует расстрел.

Мой голос был сорван. Я практически готова была разреветься, но сглатывала этот ком, застрявший в горле, который с каждым разом все больше походил на клубок раскалённых игл, спаянных меж собой и больно разрывающих мою гортань. Видимо, я тоже была порабощена гордостью, раз не позволяла себе давать волю слезам рядом с тобой.

– А ты делаешь это для меня? Не нужно отвечать на этот вопрос вслух. Советую для начала ответить на это самой себе… Черт!

Палец натыкается на осколки пепельницы на столе. Плотное стекло жалит большой палец, я вижу, как из свежего пореза начинает сочиться кровь, на снимки, сделанные тобой на фотосессии для очередной модели. Вязкие капли стекают на глянцевую поверхность, пачкают тёмные волосы девушки, навсегда запечатленной на фотокарточке. Её глаза застилает кровавая пелена, я не могу прочитать её взгляд.

– Мне нечего тебе сказать. Ты и сам прекрасно знаешь, как сильно я для тебя стараюсь, но некоторые вещи не изменить.

Порой я боюсь признаться даже самой себе, что ревность, подобно раку, разъедает меня изнутри. Ее во мне слишком много, она заполоняет собой все пространство организма, вместе с тупой болью. Живет во мне болезнью, которую невозможно вырезать, как новообразовавшуюся опухоль. Она поглощает и отравляет жизнь, не способная позволять здраво мыслить.