Читать книгу Господин Великий Новгород 1384: путешествие во времени - Павел Котов - Страница 20

* * *

«Видел я богатую добычу! – внезапно голосит с сильным финским акцентом голубоглазый заросший почти что белой бородой чуть не самые глаза мужик. – Смотрел, как птицы летят!» «Брешешь, – безапелляционно заявляет мать двоих ушкуйников. – Брешешь, чтобы больше отроков в поход пошло». «А вот и не брешет! – вмешивается в спор высокая рыжая женщина. – Четвёртого года предсказал мне прибыток, и муж на торг выгодно съездил!» – «Твой муж и дрова чёрту продаст!» – «Сама ты чертовка!» «Ну-ка цыц! – неожиданно громко рявкает оказавшийся худенький, сморщенный от возраста, почти лысый монах. – Кого поминаете, врага поминаете!» Женщины, устыдившись, молчат, молчит и чудинский прорицатель. Молчим и мы, ожидая расправы: сейчас не XXI век с плюрализмом и правами совести, за колдовство, да ещё прилюдно сказав об этом… «Ну кого вы слушаете», – монах говорит тихо, но слышно каждое его слово: «Ладно чудин, он вчера из лесу вылез, света Божьего не знает, а вы-то?» Мы стоим, онемев: монах что, собрался просто пожурить? «Но, отче, – начинает рыжая, – прибыток и правда был, и в тот год, когда Анти сказал». «Неужели неведомо, Мария, – старый монах, похоже, знает поимённо едва ли не всех, – что бесы угадывать могут, и в книгах читать, и вдаль глядеть. Бес посмотрел, что твой муж белый воск везёт, а на Немецком на Дворе в свечах недостаток, вот и шепнул Анти». Мария стоит, потупившись. «А ты, Анти, крещёный же, вижу, распятие на шее, а с бесами знаешься». «Отче, а вдруг это не бесы?» – парирует Анти. «А ты поразмысли, – с достоинством отвечает монах. – Если бы от Бога было бы чудо, то ангел бы явился, или святой, и пророчествовал бы. А тут кто предсказал? Ты?» Чудин кивает. «То есть ты равным Богу себя назвал, ибо даже ангелы будущего не знают, только Бог». «Отче, все хотят будущее знать», – пытается оправдаться Анти. «А ты к своему попу ходи чаще, да слушай, как из Писания читают, там всё будущее и описано, – отрезает монах. – Надо не о сиюминутном думать, не о выгоде, а о других людях, и о том, что после смерти будет, о душе думай, Рай и Ад в памяти держи». «Верно говоришь, – смущённо заключает чудин. – Зря я так делал. Не буду больше».

Мы стоим, фигурально разинув рты, поражённые милосердием монаха. Вместо суда или хотя бы отлучения на несколько лет – чуть ли не диспут с неграмотным вчерашним язычником! Да и отправлен чудин был не на костёр, а к попу, фактически учиться. «Отче, – не выдерживаю я, понимая, что всё равно рискую, но удержаться нет сил. – Можно и я спрошу?» «Спрашивай, – улыбается монах. – За спрос денег не возьму». «Вот скажите, только без мудрости книжной, есть ли в нашем мире доказательство бытия Божьего? Или только после смерти всё узнаем?» «Эх, молодёжь… всё ответы где-то ищете, а вокруг не смотрите. Да и я таким же был. Что было до того, как наш мир был создан?» Понимая, что теорию Большого взрыва объяснить на пальцах не смогу, отвечаю просто: «Ничего». «Да может и самого ничего-то не было, а потом стало всё. Ну и много ты видел того чуда, чтобы из ничего появлялось что-то, да ещё и само по себе, без причины?» – монах улыбается ещё шире, вокруг глаз собираются весёлые морщинки.

* * *

Вера новгородцев была однозначна и ясна – вряд ли большинство из них разбиралось в религиозной полемике, – и имела такое же конкретное и реальное воплощение на земле: собор Святой Софьи. Св. Софья была не просто кафедральным собором, она была в прямом смысле живым сердцем города и республики. Новгородцы реально были готовы и умереть за Святую Софью: «…но реша умремъ честно за святую Софью и за домы ангельскыя»[286], «…пакы ли свои головы положимъ за святую Софъю и за своего господина за Великiи Новъгородъ»[287], «братiе! лучше есть намъ умрети за святую Софiю»[288], и прибегнуть к ней в моменты опасности: «..силою святыя Софья и молитвами владычица нашея Богородица и приснодъвица Марiя…»[289], «Новгородъ же заступи Богъ и святая великая и сборная апостольская церковь святая Софья»[290], «молитвами же святыа Богородица, и святыа Софъя пособiем… Богъ пособи Онцифору избиша Нъмцевъ»[291]. Помощью Святой Софии одерживались победы над Литвой, шведами и Орденом, над Емью[292]. София «соблюдает» Новгород от монголов в 1237, не хочет оставить «место сие пусто» во время морозов 1259 года[293]. Интриги других князей рассматриваются как «умысел на Святую Софию» (1229), а их поражение – тем, что Святая София «низлагает всегда высокие мысли» (1331 г.)[294].

Господин Великий Новгород так же принадлежал Святой Софье Премудрости Божией, как Санкт-Петербург – Святому Андрею Первозванному, Англия – Георгию Победоносцу, а Милан – Святителю[295] Амвросию.

Когда говорится, что новгородцы были готовы отдать свою жизнь «за святую Софью», то имелся в виду, конечно, не Собор, и не святая мученица София, мать трёх дочерей. Посмотрим на киевскую или новгородскую икону «София – Премудрость Божия», где под Софией, Премудростью, понимается единственно Христос, как в Притчах Соломоновых: «Премудрость созда Себе дом и утверди столпов седмь»[296]. Обратим внимание на формулировку: «святая великая и сборная апостольская церковь святая Софья» – это даже не просто упоминание, это чёткая цитата из 9-й строки Символа Веры: «[Верую] во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь».

На печатях архиепископа Далмата (1251–1273), которые несут на себе изображения Божией Матери «Знамение» рядом с образом младенца Христа имеется надпись «СОФИ». Да и престольными праздниками Софийского Собора были все двенадцать владычных праздников, напрямую связанных с Христом[297]. На иконе Святой Софии Премудрость показана в виде огненноокого ангела с пурпурными крыльями, сидящего на престоле, к которому в предстоянии деисиса[298] склонились Богоматерь и Иоанн Предтеча. Но центральной фигурой деисиса может быть только Христос[299].

Впрочем, отождествляли ли простые новгородцы Святую Софию с Христом, или это оставалось уделом особо образованных священников и архиепископов – доподлинно неизвестно. С другой стороны, есть вероятность, что отождествление Софии с Христом было общепринятым и очевидным[300].

Роль православной Церкви сразу бросается в глаза, если обратить внимание на юридические акты, многие из них заканчиваются фразами вроде: «на томъ на всемъ хрьсть цъловати», «кто на се цълование наступить, на того Богъ и святая Богородица»[301]. Вступления актов не менее показательны: «Благословение от владыкы», «Поклонъ… къ отцю ко владыцъ», «Се доконча[302] [имярек]… съ арихиепископомъ новгородскымъ съ владыкою», «По благословению преподобного[303] священноинока». Большинство актов так или иначе упоминает архиепископа или священника, причём на первом месте.

Отношение новгородцев к православной вере хорошо иллюстрирует один случай. Во время похода вниз по Двине на Белоозеро и Устюг в ответ на жестокую казнь великим князем Василием Дмитриевичем 70 жителей Торжка, новгородцами была захвачена чудотворная икона Богоматерь Одигитрия. По преданию, новгородский архиепископ приказал вернуть икону[304]. Сложно не отметить, что московские князья – Иван III и IV, не пожалевшие даже богослужебных книг, чего не делали язычники-татары, – не отличались подобной щепетильностью. Собственно, принципиально разное религиозное чувство видно в описании трагичной для Великого Новгорода Шелонской битвы 1471 года. Московская версия утверждает, что битва произошла 14 июля, в воскресенье. Новгородская же IV летопись же настаивает, что московиты уклонились от битвы, чтя святой день – «бяше же неделя»[305]. Неизвестно, то ли неизвестный новгородский летописец по неведению приписал московитам рыцарские, христианские правила ведения войны, то ли пытался сгладить впечатление от неблагочестия московитов[306], пожёгших множество православных церквей[307].

Теперь представим себе все основные мифы и факты, которые известны нам о Средневековье. Конечно же, мы представим себе мир, в котором христианство насаждается при помощи бесконечных крестовых походов, а язычников принуждают креститься под страхом смерти, сжигая на кострах всех не пожелавших. В каком-то смысле так и было, если вспомнить походы Ливонского и Тевтонского орденов на восток: вспомнить хотя бы слова шведского короля Магнуса, последнего северного короля-крестоносца: «поидъте въ мою въру, а не поидете, иду на всъ съ всею моею силою»[308]. Можно процитировать и Генриха Латвийского из его «Хроник Ливонии» (гл. IX, 8–9): «…ливы… бросились бежать… с женами и малыми детьми. Пилигримы же… пустились преследовать бегущих. Скоро, однако, они заметили, что те, соединившись с другими язычниками из Леневардена, покинули свои деревни и ушли в лесные трущобы. Тогда пилигримы, подложив огонь, зажгли их город», сожжён был и замок Аскратэ (Ашераден)[309]. В средневековом Великом Новгороде же дела обстояли совершенно иначе.

Берестяная грамота № 317[310] показывает нам состояние дел с язычеством: «[сль]зы проливаюста пръдъ Бъмо за то гнъ Бжии на васо меце погнаыи а нынъ покаитеса того беззакониа…»[311]. Собственно, не только эта грамота сообщает о язычниках в Великом Новгороде. Даже столетие спустя священники писали: «…сперва язычниками будучи, народы кланялись идолам и требы им клали; то и ныне творят»[312]. Вторит этому и Псковская летопись: «Егда бо прiидет самый праздникъ день Рожества Предотечева… мало не весь градъ возмятется, и въ селъхъ возбъсятся въ бубны и въ сопъли… ту же есть мужемъ и отрокомъ великое паденiе, ту же есть на женское и дъвичье шатанiе блудное имъ воззренiе, такоже есть и женамъ мужатымъ оскверненiе и дъвамъ растлънiе»[313].

Средневековая Церковь же действовала по отношению к своим заблудшим детям отнюдь не репрессивными методами, как принято считать. Наоборот, частые послания епископов[314] и даже митрополитов[315], которые говорят нам, что предыдущие уговоры не возымели воздействия. Архиепископ Новгородский Макарий укоряет водь за повсеместное язычество среди крещёных христиан, и не грозится карами, а сожалеет о том, что «велика поношенья бываютъ истинныя Христовы въры православному христiанству», и пеняет священникам и игуменам[316] (sic!) за то, что они таких новообращённых не унимают[317] и не наставляют[318]. Сильно расходится с образом средневекового мракобеса это письмо, как и письмо следующего архиепископа – Феодосия[319]. Митрополит Фотий[320] тоже настаивает на необходимости учить язычников или новообращённых: «…учите ихъ, чтобы басней не слушали, лихиъ бабъ не приiмали, ни узловъ, ни примольвленiа, ни зелья, ни вороженьа[321]… и гдъ таковые лихые бабы находятся, учите ихъ, чтобы перестали и каяли бы са, а не имуть слушати, не благословляйте ихъ и крестьаномъ заказывайте, чтобы ихъ не дръжали межю собя нигдъ»[322]. Обратите внимание: что же предлагает делать с ведьмами митрополит Киевский? Сжечь? Утопить? Пытать в тюрьме? Учить, чтобы они раскаялись.

Более того, обратим внимание на такие слова из «Церковного правила митрополита Иоанна»: «Иже волхвованыа и чародъяныа [или чарования] творяще, аще мужю и женъ, словесы и наказаньемъ показати и обратити от злыхъ; а оже от зла не преложаться, яро казнити на възбраненье злу, но не до смерти убивати, ни обръзати сихъ телесе: не бо приимаетъ [сего] церкъвное наказанье и ученье»[323]. Может оказаться шокирующим, что в Средневековье, будто бы наполненном кострами инквизиции, нашлось место, где церковный суд приказывал не только не убивать, но даже не калечить… колдунов и ведьм!

Можно ли сказать, что новгородцы принципиально сопротивлялись христианизации? Думается, что за время, прошедшее с крещения Новгорода и до момента, когда огорчённый псковский летописец записывал своё недовольство по поводу оргий и поисков «смертных трав» на день Ивана Купалы – а это чуть более полтысячелетия, – при желании можно было реально насадить христианство «огнём и мечом». Однако же, как сказано выше, Церковь предпочитала христианизировать людей поучениями, что, конечно, и занимало больше времени, и оставляло простор для отголосков язычества. Почему именно отголосков? Слабо представляется, что в один день «мало не весь градъ» осознанно, ради языческих божеств «плещет и пляшет… устнами ихъ непрiязненъ кличь», а в следующий – клянутся умереть за Святую Софью.

Как новгородцы относились к католикам, лучше всего показывает ситуация с гостиными дворами – Готским и Немецким, где в каждом было позволено иметь католическую церковь и католического же священника, чтобы не оставлять торговцев без молитв и Таинств. Однако же, согласно «Вопрошанию», хоть некоторые носили к «варяжскому попу» детей на молитву[324], за это полагалась епитимья (6 недель) по причине двоеверия. Даже такие незначительные для XXI века элементы западной культуры, как бритьё бороды, строго осуждались как «блудолюбие» и «латынское любомудрие»[325] (несмотря на то, что бороды, несомненно, брили – см. часть 7).

В XIV–XV веках православная Церковь не избежала ересей и расколов, а именно – раскола стригольничества и ереси жидовствования. Как же призывает себя вести по отношению к стригольникам митрополит Фотий? «…тъхъ помраченных очесы и ушесы увъряйте и наказайте ихъ къ истинному пути… Суетословiе же ихъ и прелесть ни въ чтоже вмъняйте»[326]. Псковичанам он пишет на ту же тему, добавляя: «… молю вы смотрънiе имъти прилежное о отпадшихъ тъхъ, ко возникновенiю и къ исправленiю… яко да обратятся къ Богу съ покаянiемъ… А не обратятся въ богоразумiе… никако съ ними ни въ чемъ же сообщайте собе»[327], как поступал и суздальский архиепископ Дионисий, по просьбе владыки Алексия направившийся в Псков: «…поучая закону божию»[328]. Сам патриарх[329] Нил пишет в увещевательном тоне, надеясь уговорить раскольников[330]. Когда за десять лет[331] ожидания и уговоров ситуация с раскольниками в Пскове так и не была решена, митрополиту пришлось написать: «казньми (толико не смертными, но внъшними казньми и заточеньми) приводяще»[332].

Обычно в качестве «доказательства» якобы реакционности и мракобесия Православной Церкви, «прогрессивные» историки приводят факт казни стригольников на мосту через Волхов в 1375 году: «…стригольниковъ побиша, дьякона Микиту, дьякона Карпа, и третьее человъка его, и свергоша ихъ съ мосту»[333], «развратниковъ святыя въры»[334]. Казалось бы: вот и Святая Инквизиция, вот и казни инакомыслящих, чем не аутодафе, прикрытый лицемерными словами о научении? Во-первых, казнь не была санкционирована владыкой Алексием, и сам вид казни был не просто светский (именно вече приговаривало к сбрасыванию с Великого моста в Волхов; церковный суд за ересь и колдовство предусматривал сожжение[335]), но даже языческий. По всей видимости, проповеди стригольников, выступавших против ктиторства[336] и дарения монастырям земель, задели интересы влиятельных светских лиц города, которые не просто поставляли угодных им попов и игуменов, но чьи родственники, будучи монахами, содержали себя за счёт собственных вкладов[337]. Для чёрного духовенства[338] отказаться от статуса кво означало обречь себя на нищенское существование, либо стать обузой для своей родни. Во-вторых, это единственный зафиксированный случай казни раскольников. Хочу обратить внимание на то, что летописец записывал то, что было необычно, выходило из привычной событийной канвы – значит, сбрасывание стригольников с моста никак не могло быть устоявшейся практикой.

Совсем другое, куда более жёсткое и безотлагательное решение было принято по поводу «ереси жидовствующих»[339], занесённой из Литвы, последователи которой «похваляютъ въ себъ отреченный ветхый законъ, и въру жидовьскую хвалять… и называють иконы идолы», то есть были скрытыми иудеями. Само собой, что, если стригольники были заблуждающимися, но христианами, то жидовствующие христианами уже не были, более того, «глаголаше хулу на Господа нашего Iисуса Христа, Сына Божiя, и на пречистую его Богоматерь»[340], потому и отношение к еретикам жидовствующим было куда более непримиримое. Тем более еретикам покровительствовали в самых высоких кругах московитов, что накладывало определённый политический отпечаток на религиозную рознь[341].