Читать книгу PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме - Павел Максименко - Страница 5

Большинство бывших крепостных в больших городах сразу после освобождения, похоже, оказались совсем не удел. В своих попытках выжить, каждый старался делать то, что умел: кто-то жульничал, кто-то занялся торговлей, чтобы хоть как-то скрасить свою долю. Самыми несчастными оказались дворовые, домашние крепостные: их полчища (около 80 000 только в Москве), лишённые крова и средств к существованию, были брошены на рынок труда. При этом, как жаловалась одна благородная дама, двенадцать ее русских служанок не справлялись с работой одной французской горничной, но теперь нужно был платить за их услуги и они стали не нужны. Поэтому большинство прежних владельцев предпочли отпустить их, хотя случалось, некоторые держали их как доверенных слуг или даже друзей. К безработным домашними работниками присоединилась армия безработных крестьян из деревень, тоже сильно пострадавших от освобождения. И хотя потребность в рабочей силе на фабриках и заводах росла, но не столь быстро, чтобы поглощать поток новой рабочей силы, и, таким образом, появился городской низкооплачиваемый пролетариат.

Однако реакция в стране была иной. После Акта об освобождении Россия прошла через фазу бунтов крестьян-неудачников, своеобразной жакерии XIX века, что доказало утверждение Токвиля о том, что самый опасный момент для плохого правительства наступает когда оно начинает само реформироваться. «Политическая ситуация в стране накалена до предела», докладывал царю начальник Третьего отделения. Традиционная пресловутая доктрина русского крестьянства доказала ненадежность и противоречия его характера, колеблющимся между упрямой независимостью и дикостью. Поскольку революционный менталитет был направлен против дворянства, они выступали не против какой-то специфической феодальной привилегии, как во Франции конца XVIII века, а против принципа монополии на земельную собственность, гарантированную Акт об освобождении и предоставления дворянству возможности не эксплуатировать столько земли, сколько им принадлежит.

Крестьянин начал ясно и отчётливо понимать, что его просто заманили нереальными и несуществующими видениями. Недовольство царило повсюду и становилось заразным в результате спонтанной волны восстаний, которая охватила практически всю Центральную Россию, Среднее Поволжье (где оно имело особо серьезный характер), Литву, Белоруссию, Украину, Новороссию, Европейский Уральский регион и другие части страны, традиционно не имеющие активной оппозиции. Движение распространилось из сёл в поместья, принадлежащие индивидуальным землевладельцам, государству и Короне. Между 1861 и 1863 годами случилось более 2000 восстаний, а в течение первого года после освобождения восстания произошли в 1176 поместьях. Крестьяне отвергали все указы, часто на том основании, что это были поддельные документы, которые, как выразилась одна группа крестьян, «сделает жребий мужика труднее, чем раньше, и через два года землевладельцы погубят нас совсем», они требовали «настоящую волю»; они захватывали земли их хозяев, они поджигали хозяйскую собственность, они отказывались выполнять свои «обязательства» перед землевладельцами, оставляя не засеянные земли или гнилые посевы, чтобы разрушить сельское хозяйство. Некоторые землевладельцы были разорены, и это было более всего своеобразным возмездием за неудовлетворённые чувства недовольства.

Согласно общепринятой точке зрения, эти восстания, как и их многочисленные предшественники, были направлены против дворянства и «рабов царя», а не против самого царя, и призыв Стенки Разина «твердо стоять за нашего Суверенного Владыку» и избавиться от предателей (т.е. землевладельцев и правительственных чиновники) в шестидесятых годах XIX века, как утверждается, был столь же релевантен. как это было в семидесятых XVII века. Это правда, что восстания после освобождения были безоружными, за исключением эпизодических вил и дубин, и не имели политической программы. Также верно, что удаленность царя имела тенденцию создавать отношение смутного почитания среди крестьян. Быть может, тут была и своя доля довольно хрупкого мистицизма, который не распространялся на землевладельцев, представителей Церкви и местных чиновников, чья привычная несправедливость была их непосредственным опытом. Действительно, центральное правительство, хотя и не вызывало недовольства у крестьян, но землевладельцы время от времени выражали неуместные опасения, что может быть установлена дружелюбность и взаимная заинтересованность между дворянством и крестьянами.

Тем не менее, преданность крестьян царю, или утверждения хитрых советников о разочаровании «народа», были не столь трагичны, как в излагалось в некоторых отчетах. Только самые раздавленные и покорные крестьяне продолжали лелеять надежды на милосердное распределение земли благодаря Царю. Всякий раз, когда крестьяне узнавали правду о состоянии дел, их лояльность превращалась в сильное недовольство. Всякий раз, когда деревенским общинам приходилось посылать ходоков к царю с жалобами на их страдания – частая, хотя и довольно бесполезная практика, не предполагающая ничего, кроме расходов и унижения – крестьяне с неприкрытым гневом реагировали на любые слухи о милосердии царя. Даже Самарин согласился (в апреле 1861 года), что для крестьян указы, мундиры, государственные служащие, генерал-губернаторы, священники с крестами есть ни что иное, как ложь, обман и подделка. Люди подчиняются этим вещам, как они подчиняются сильным морозам, метелям, засухе; но они ни во что не верят, не признают ничего, не поддаются ничему. Признаю, образ далекого царя мерцал перед их глазами, но не тот царь живёт в Санкт-Петербурге, который назначает губернаторов, издает декреты и армейские приказы: это совершенно другой, первобытный, наполовину мифический царь, который может внезапно подняться из ниоткуда в форме пьяного дьякона или крестьянского солдата в непрекращающемся увольнении.

Многие крестьяне говорили: «Для царя было бы лучше не обещать свободу, если он не может командовать землевладельцами»; или они открыто заявили, что «корень зла находится в монархии», понимая, что им придется полагаться на себя, а не на высшую доброжелательность.

Как было отмечено, правительство было полностью готово к тому, чтобы подавить беспорядки с ужасающей жестокостью. Были отправлены карательные экспедиции; были массовые наказания, порки, депортации на принудительные работы в Сибирь и поголовное сжигание деревень, Подробные новости об этом добрались до Герцена в Лондоне. «Бедные, бедные крестьяне!», – писал он. – «Люди в Европе не подозревают, как правительство, поддержанное штыками и погодинскими статьями вкусив польскую кровь, теперь спускается вниз: кровь скользкая».

Поразительный инцидент произошел в деревне Бездна, в усадьбе графа Мусина-Пушкина, захватывающей часть Казани, Самарскую и Симбирскую губернии, где память о Пугачёве был еще жива. Он вызвал сенсацию среди русской общественности: даже правительство, которое обычно скрывало новости о таких революционных событиях, сочло обязанным дать свою собственную версию инцидента (в «Петербургской газете» в мае 1861 г.), учитывая сообщения, появившиеся в иностранной прессе, а также в «Колоколе» Герцена. Рассказ о том, что случилось, поможет понять, какое глубокое впечатление производят такие инциденты на формирование радикальных настроений.

Указ был зачитан в Симбирске 9 марта, в рыночный день, а рекламные листовки с выдержками из устава были были распространены между крестьянами. Новости распространялись с большой скоростью по всему району. Народ, собравшись и посоветовавшись друг с другом, решил, что заявленные положения устава это «пустяки». Испуганные местные власти тогда запретили читать указ частным лицам, и он был доверен священникам и чиновникам. К несчастью, это послужило только увеличению крестьянских подозрений и поощрило слухи. Тихий, упрямый, спокойный крестьянин по имени Антон Петров в Бездне стал центральной фигурой этих тайных обсуждений. Через несколько дней его собратья крестьяне сделали из него «пророка новой свободы»: отовсюду пришли люди, чтобы услышать его взгляды на указ и пророчества.

Бездны, в свою очередь, разослали посыльных, чтобы объяснить природу настоящей свободы. Крестьяне перестали выполнять свои «обязательства» и продолжили делить леса землевладельцев. Все местные власти покинули присутствия, и когда генерал граф Апраксин прибыл на место происшествия с карательной экспедицией, «крестьянская независимость уже бурлила». Петров призвал крестьян взять землю и «пообещал свободу тридцати четырём провинциям». Когда Апраксин выдал приказ об аресте Петрова, люди отказали ему в его выдаче. К этому времени около 5000 крестьян собрались в Бездне чтобы защитить своего лидера. Постоянные часовые были выставлены у дома Петрова. Старики, женщины и дети были эвакуированы в соседние деревни, хотя все, казалось, были убеждены в том, что солдаты не посмеют стрелять, или «в крайнем случае» дадут три залпа в воздух, и никто не пострадает.

12 апреля Апраксин снова появился в округе деревни в сопровождении 250 казаков. Крестьяне делегировали двух стариков предстать перед генералом с традиционным хлебом и объяснить точку зрения крестьян, но генерал отказался вступать в какие-либо переговоры и объявил через священника в полном литургическом облачении, в присутствии солдат и двух офицеров, что он отдаст приказ открыть огонь, если крестьяне не разойдутся. Затем он появился лично и снова приказал немедленно собрать крестьян, из которых никто не был вооружен, и они стояли в тишине, и когда Апраксин начал проклинать их, они многократно скандировали «свобода», после чего он отдал приказ стрелять.

«Тысячи и тысячи крестьян (по данным неизвестного наблюдателя) в густой толпе вокруг дома Петрова, на телегах, на заборах, на крышах соседних домов, образуя огромное море человеческих голов, все повернулись к солдатам. Первые три залпа оставили толпу без движения. Крестьяне продолжали кричать «Свобода!» и только прикрывали лица руками. В доме Петрова кто-то плакал: «Они хотят напугать тебя, не надо». «Разойтись!», «Стоять на месте!», «они стреляют не больше трех раз». Но стрельба не прекращалась, нарастая, и, наконец, толпа была охвачена паникой. Ужасный случился переполох в общем беспорядке, среди стенаний, завываний, топота и криков казак. Выстрелы останавливали крестьян, которые бросались в бешенстве, падали, накрывали собой других и другие падали в лужи крови; иные разбегались в соседние сады, поля, деревенские улочки. Наконец, Антон Петров вышел из дома, в длинной рубашке и пальто, как и у сектантов перед молитвой, с копией устава об освобождения, держа его над головой и повторял в тишине: «свобода и перемирие, свобода и перемирие». Он был мгновенно арестован и отправлен в тюрьму в Спасске.

Согласно первому официальному сообщению, присланному Апраксиным, были убито 57 и ранено 77 человек. Фактически, количество убитых и раненых были ближе к 500, что неудивительно, учитывая плотность толпы и интенсивность стрельбы. Апраксин яростно заметил: «Тьфу, сколько их! Неважно, мы будем сообщать меньше, обычно это делается». После боя генерал поставил две пушки перед деревенской ратушей и стал вылавливать напуганных крестьян. Он заставил их стоять на колени и часами ругался на них.

По приказу императорского командования Петров предстал перед военными. и был расстрелян в самой Бездне через неделю после события, в присутствие его товарищей, которых заставили наблюдать казнь. Похоже, это б почти так же ужасно повлияло на крестьян, как сама стрельба, и даже некоторые из них сбежали. «Двенадцать выстрелов», – доложил «Колокол», – «были настолько плохо нацелены, что они не расстреляли Петрова, а поставили власть в тупик».

Местное дворянство организовало ужин в честь и в благодарность Апраксину, с речами слишком елейными, чтобы воспринимать их всерьёз.

В то же время, однако, несколько членов казанской интеллигенции, в основном студенты университета и духовной Академии, оказались достаточно смелыми, чтобы устроить панихиду «по рабам Божьим, погибшим за свободу и любовь к Отечеству». Реквием отслужили два молодых священника-студента из Академии. После службы выступил Щапов, известный популист, историк и профессор Казанского университета, копии выступления позднее были тайно распространены по всей территории города. В официальном отчете выступление было названо «дерзким и в высшей степени неблагоприятным для ситуации власти». Александр был сильно раздражен, особенно из-за беспрецедентного смущающего религиозного контекста, и сам написал, что «Щапов должен быть арестован, а студенты посланы в тюрьму на Соловки». Команда была выполнена, шестнадцать студентов, кроме того, были исключены из университета, и Апраксин получил орден Святого Владимира за «выдающееся гражданское и военное служение». «Я не могу не одобрить действия графа Апраксина» – это вердикт Александра по делу.

Только «Колокол» Герцена мог свободно комментировать то, что случилось в Бездне, да и в целом в России: «Да, спящий „Северный Колосс“, „Исполин, царю послушный“, просыпается, и вовсе не таким послушным, как во времена Гавриила Романовича Державина. Доброго утра тебе – пора, пора! Богатырский был твой сон – ну и проснись богатырем! Потянись во всю длину молодецкую, вздохни свежим, утренним воздухом, да и чихни – чтоб спугнуть всю эту стаю сов, ворон, вампиров, Путятиных, Муравьевых, Игнатьевых и других нетопырей; ты просыпаешься – пора им на покой. Есть нечистота движущаяся – все эти прусаки, богомокрицы, насекомые, лишенные крыл, но не лишенные аппетита, не совместные с дневным светом. Чихни, исполин, – и от них следа не останется, кроме несмываемых пятен польской и крестьянской крови! Господи, какой жалкий и смешной вид у этого грозного правительства! Куда делась его вахмистрская наружность, его фельдфебельская выправка, где его сипло-армейский голос, которым оно тридцать лет кричало: „В гроб заколочу Демосфена!“ Что, служивый, видно, не те времена, да и не те силы, широк тебе стал мундир, насунулась каска на глаза… Ступай, кавалер, в больницу, не то в инвалид!» «Прислушайтесь – благо тьма не мешает слушать: со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот – это начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшно утомительного штиля. В народ! к народу! – вот ваше место, изгнанники науки, покажите этим Бистромам, что из вас выйдут не подьячие, а воины, но не безродные наемники, а воины народа русского!»

Царь не был совсем безразличен к распространяющейся оппозиции. Его бесило то, что его добрые намерения не были оценены. Он обвинил крестьян в неблагодарности; он искал козлов отпущения; он следовал привычному курсу, приписывая другим недостойные мотивы и отказываясь считаться с тревожными фактами, которые были ничто иное, как подрывные действия. И он проявлял все больше признаков раздражительности и обидчивости, что делало его всё значительнее склонным к большинству его бескомпромиссных советников. С точки зрения Александра, судьба крестьян была решена раз и навсегда: «Слухи дошли до меня», – сказал он в обращении к группе крестьянских старейшин в Полтаве в августе 1861 года, «что вы ожидаете каких-то других свобод, но не будет никакой другой свободы, кроме той, что мною вам дарована! Выполните то, что требует закон и устав! Выполняйте свои обязанности и трудитесь! Будьте послушны землевладельцам!»

Тем не менее, дух реформ все еще витал в правительстве. За реформами и подготовкой к реформам последовали друг друга быстро сменяющими: финансовая реформа 1862 года, Университетский устав 1863 года, школьное право 1864 года, земство, или Устав местного самоуправления 1865 года, закон о призыве на военную службу 1874 года. И все же удивительно, как мало что было изменено всеми этими, по-видимому, перспективными мерами, разработанными бюрократической машиной. Очевидно, что попытки применить передовые идеи к общественно-политической структуре российского государства не могли быть успешными, потому что в процессе реформ оказалось невозможным рационализировать или либерализовать самодержавие без разрушения его основ. В результате, проекты реформ были подвергнуты на каждом этапе модификациям, которые служили для сохранения первостепенных экономических и политических интересов установившегося порядка. И важно, что они не произвели ни малейшего впечатление на те слои населения, мнение которых касалось самых неотложных человеческих проблем, стоящих перед современным российским обществом: грустная судьба крестьянина, который был наименее впечатлен из всех.

Финансовая реформа привела к важным техническим улучшениям (таким, как стабилизация рубля, введение соответствующих бюджетов, а также централизация всех Государственных счетов в Министерстве финансов), вызывших волну иностранных инвестиций, рост компаний, оживление рынка акций и рост ценных бумаг. Но реформа никак не смягчила то, что один российский экономист (Леонид Ходский) назвал «обезображивающим чрезмерным оптимизмом» российской финансовой политики, и не изменила их хроническую бюрократизацию, которая, по словам российского министра финансов (Самуила Грейга), сделала русское правительство и финансовую администрацию «колоссом на глиняных ногах»: она была одной из самых дорогих в мире, и это было основано, как и прежде, на системе налогообложения, бремя которой несли почти исключительно крестьяне,

Университетский устав, который теоретически предоставлял относительную автономию университетам, на практике не имел смысла в связи с назначением графа Дмитрия Толстого, врага академической и любой другой свободы, министром образования. Толстой был полон решимости подавить каждое проявление самостоятельности в университетской жизни и учёбе, продолжая с поразительным успехом и мошенничеством систему обмана студентов, хорошо зарекомендовавшую себя в России. Школьный закон, который, помимо прочего, отменил дискриминацию нижних чинов, оказалось «слишком либеральным» для Толстого. Он был должным образом кастрирован в соответствии с принципом провозглашенным самим Толстым, что повышение квалификации должны быть оставлены «для высшего класса, который решает судьбу нации и выбирает свой будущий курс»; и что все предметы (например, литература, история и география), которые являются поводом для того, чтобы учителя «потакали обобщениям», не только бесполезны, но и часто вредны, и должны уступить место богословию, церковнославянскому и классическим языкам.

Земский устав, самая важная мера после земельной реформы, отвечал за создание полезного инструмента местной администрации и средства для продвижения образования и социального обеспечения в сельской местности. Но это было обречено на неудачу, как и хартия самоуправления. Ее заявленная цель (явно отвергнутая в 1884 году как подрывающий «традиционную классовую структуру России» и как «ставящая под угрозу само существование национального государства») должна была объединить все поместья во всесословные земства. Но эта цель с самого начала была опровергнута преобладающей ролью дворянства в пределах земского перевеса, который был весьма невелик пропорционально их количеству и финансовым обязательствам. Представительство, по сути, сводилось к принципу «ему дано будет, и от него, что не дано было, забрано». Дополнительным источником разочарования был железный контроль, осуществляемый во всех земствах, которым правительство, ревнивое к себе, лишило кого-либо права на политические высказывания. С политической точки зрения, это дало России имитацию старой австрийской «конституции», со сниженной ролью рейхсрата: как и провинциальные земли Австрии, земства встретились и поблагодарили Императора за то, что разрешил им встретиться. Именно это заставило последующего министра финансов России Витте заметить, что земские учреждения «не выполнили требования принципа самоуправления» и позже вызвало едкое замечание Ленина о «седельно-сцепном устройстве российской государственной администрации».

Самой эзотерической мерой была вполне неоспоримая правовая реформа, которая, по-видимому, вошла в российскую юриспруденцию дабы осквернить принципы верховенства закона, независимость судов и равенство всех перед законом. Но это ни в коей мере не противоречит прагматическим основам традиционного Российского правового положения, а именно, что закон – это эманация и инструмент царской воли. Это во всех смыслах противоречит тому, что Александр I отвечал генералу в «Войне и мире» Толстого: «Я не могу», генерал, я не могу, потому что закон сильнее меня». И когда граф Пален, враг реформы, стал министром правосудия, он позаботился о том, чтобы никакие юридические абстракции не мешали с «исполнительной власти, (гарантированной положениями устава 1864 года) принять меры для предотвращения политического преступления и незаконной деятельности»

Закон о цензуре (а точнее, «временные правила» цензуры) в какой-то степени подменил административные меры по борьбе с литературными и журналистскими отклонениями, и заменил предварительную цензуру на систему «предупреждений», возможностью изъятия книг и периодических изданий после факта публикации. Но история издательского дела в царствование Александр II и его преемников продолжали подтверждать мнение Талейрана о том, что дар слова дается человеку для того, чтобы он мог скрывать свои мысли. Интересно, что официально власти утверждали полную независимость прессы на том основании, что Россия свободна от партий, в отличие от «так называемых конституционных государств», где пресса была не «выражением общественного сознания», а инструментом интересов государства. Цензура интерпретировалась как средство защита общественной безопасности. По словам Каткова, «то, что не противоречит закону и институтам страны, что не оскорбляет общественную нравственность, что не является обманом и подстрекательством к насилию – может быть выражено в прессе с абсолютной независимостью».

Только более поздняя реформа армии, сработанная одним из самых благородных и гуманных русских солдат, генералом Дмитрием Милютиным, братом помощника министра внутренних дел, была восхитительна. Представляя всеобщую военную службу, с некоторыми оправданными и обоснованные исключениями, и, в частности, гуманизацию всей системы, реформа превратила русскую армию, (во всяком случае, до тех пор, пока преемник Милютина, Ванновский, не отменил большую часть работы своего предшественника), из исправительного учреждения в одно из самые просвещенных учреждений европейской военной истории XIX века.

Акт 1874 года был последней мерой Александровского царствования. Упрямая реакция стала официальной политикой с 1866 года, продолжавшаяся с несколькими короткими антрактами до конца Романовых. Возобновление преследования интеллигенции и студенчества, начавшееся еще в 1861 году, с ареста доктора Михаила Михайлова, автора тайных революционных прокламаций. За этим последовало в 1862 году подавление двух единственных радикальных журналов, «Современник» и «Русское слово», и закрытие всех добровольных учреждений и клубов, связанных с народным образованием. 1862 год также ознаменовался арестом ведущих радикалов, Чернышевского и Писарева. Были приняты меры по ограничению числа студентов, не имеющих права голоса. Все типографии были помещены под прямой контроль Министерства внутренних дел; все публичные лекции, конференции и совещания, не санкционированные тем же министерством и Третьим отделением, были запрещены; и была создана особая Постоянная комиссия для расследования того, что «означает, что злонамеренные люди ослабляют доверие» к правительству и уважение к нему со стороны народа.

Неудивительно, что Герцен написал в настроении отчаянного сарказма: «Где свободные учреждения сверху вниз, где революция вверх ногами, где демагоги-абсолютисты министерства? Видно, не удивим мы Европу в тысячелетие, видно, николаевщина была схоронена заживо и теперь встает из-под сырой земли в форменном саване, застегнутом на все пуговицы – и Государственный совет, и протодиакон Панин, и Анненков-Тверской, и Павел Гагарин, и Филарет с розгой спеваются за углом, чтоб грянуть: „Николай воскресе!“ „Воистину воскресе!“ – скажем и мы этим неумершим мёртвым; праздник на вашей улице, только улица ваша идёт не из гроба, а в гроб».