Читать книгу Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте - Павел Полян - Страница 3

Память о ГУЛАГе и депортациях
Низкорослый гигант, или биография как история болезни: Иосиф Сталин и его победы

Оглавление

1

Роберт Чарльз Такер – наряду с Кеннаном, Конквестом, Коэном или Пайпсом – признанный классик американской советологии.

Его жизнь была долгой: родился 29 мая 1918 года в большом городе (Канзас-Сити) и у большой реки (Миссури) – умер 29 июля 2010 года в тишайшем университетском Принстоне. Дипломы бакалавра и магистра получал в самом знаменитом университете Америки – Гарвардском. Карьеру начинал в годы войны в разведке (Управление стратегических исследований – предтеча ЦРУ), а с 1944 по 1953 год прослужил в посольстве США в Москве. Его двухлетний контракт растянулся на почти 10 лет, – но не по служебной надобности, а по личным обстоятельствам – из-за женитьбы в 1946 году на советской девушке, с которой познакомился чуть ли не в Большом театре.

Такие браки не поощрялись в Совдепии никогда, но с 15 февраля 1947 года, после выхода указа Президиума Верховного Совета СССР «О запрещении браков советских граждан с иностранцами», они и вовсе перестали быть легитимными. Мотивировка указа («В непривычных условиях за границей советские девушки чувствуют себя плохо и подвергаются дискриминации», – а то на родине они все исключительно счастливы!) распространялась и на тех, кто вышел замуж еще до указа: оберегая от неизбежных притеснений на чужбине, последним просто-напросто не выдавали выпускных виз – не выпускали из страны.

После смерти Сталина указ отменили, и только тогда Такеры смогли покинуть Москву. Но Евгении Пестрецовой-Такер еще сильно повезло: ведь такие браки (а на волне совместной победы их было и впрямь немало) могли иметь и имели куда более драматическое развитие. Как только счастливые молодожены-дипломаты уезжали к себе в Лондон или Вашингтон, – рассчитывая, что скоро встретят своих избранниц в Хитроу или в вашингтонском аэропорту, их жен арестовывали, обвиняли в «шпионаже» и отправляли в ГУЛАГ[7]. Но Такер, видимо, лучше других понимал, где находится, и не допустил по отношению к своей жене такой преступной беспечности. Он терпеливо продлевал и продлевал контракт, пока не дождался смерти того, о ком потом будет писать книги.

Однако сама эта история, как бы опалив брови начинающего разведчика и дипломата, легла в основу его бесценного личного жизненного опыта. Вкупе со всесторонним знанием советской прессы, так и распираемой культом личности вождя, история собственной женитьбы придала отношениям Такера если не со Сталиным, то с созданной им системой несколько личный оттенок и очевидно помогла со временем развернуться в сторону будущей и главной профессии – политической истории.

Несомненно, Такер тайно завидовал своему британскому коллеге Максу Хэйварду[8], работавшему переводчиком в английском посольстве в 1947–1949 гг., когда тому однажды пришлось сопровождать своего посла в Кремль, к Сталину, и переводить им! Слух о том, что Хэйвард в присутствии Сталина буквально онемел, скорее легендарен, но Хэйвард наверняка рассказывал Такеру об этом в Москве.

Сам Такер однажды тоже переводил в Кремле, но десятилетием позже, когда в 1958 году вновь приезжал в Москву в качестве переводчика Адлая Стевенсона, кандидата в президенты США. Кстати: по ходу беседы Стевенсон попросил Никиту Хрущева о пустячной любезности – отпустить в Америку тещу своего переводчика: отпустили.

…Любящий зять к этому времени работал в Рэнд Корпорэйшн (армейском исследовательском центре), был гарвардским аспирантом. В том же 1958 году он защитил диссертацию, легшую в основу его первой книги – «Философия и миф Карла Маркса» (1961). Похоже, что, при всем уважении к автору «Капитала», Такер решил приглядеться и к первоисточникам сталинизма.

В 1962 году, простившись и с Гарвардом, и с Индианским университетом в Блумингтоне (где он некоторое время поработал), Такер перебрался в Принстон. Здесь он и провел вторую – бо2льшую – половину своей отныне оседлой и всесторонне обустроенной профессорской жизни, в окружении любящих учеников и семьи[9]. Придя на отделение политологии, он вскоре стал основателем и первым директором отделения российских (ныне – российских и евразийских) исследований.

С Маркса, кстати, он переключился на марксизм – и выпустил книгу «Марксистская революционная идея» (1969). Следующая книга, где он от марксизма как доктрины перешел к одному видному творческому марксисту, в его теоретическом становлении и практическом действии, – это первый том задуманной им биографической трилогии о Сталине. Она вышла в 1973 году, и называлась «Сталин как революционер: историческое и биографическое исследование, 1879–1929 гг.». Эта работа (кстати, посвященная жене) принесла автору не просто известность, но и Национальную книжную премию США в исторической номинации и еще самую настоящую славу.

Второй том трилогии – «Сталин у власти: революция сверху, 1928–1941 гг.» – вышла только в 1990 году, через 17 лет после первого тома. Как видим, Александром Дюма от политологии он не был: работал не торопясь, тщательно, книги выходили редко. Третий том, увы, и вовсе не был дописан.

По-русски и в России оба тома вышли, соответственно, в 1990 году (в издательстве «Прогресс») и в 1997 году (в издательстве «Весь мир»). В 2013 году они переизданы в издательстве «Центрполиграф»[10]. В этом издании оба авторских названия были, к сожалению, изменены – в пользу других, более броских на первый взгляд и как бы оттеняющих этапы, о которых повествуют. Первая книга: «Сталин. Путь к власти. 1879–1929. История и личность». Вторая: «Сталин у власти. История и личность.1928–1941».

При этом как бы улетучился принципиально важный для самого автора аспект революционного начала в личности Сталина – революционера снизу и ведомого в первой книге, и революционера сверху и ведущего – во второй. Ведь даже заполняя переписной лист № 1 Всесоюзной переписи 1939 года, в графе 15-й («К какой общественной группе принадлежите?»), Сталин – наверное, единственный из всех переписываемых – горделиво записал: «профессиональный революционер», – и лишь в скобочках то, о чем, собственно, спрашивала графа: «(служащий)»[11]. Предыдущая перепись (1937 года), как и многие ее организаторы, к этому времени уже пали жертвами этого «революционера сверху».

Такер был филигранно точен и прозорлив, когда написал о том, что революция (нет, Революция!) для юного семинариста Джугашвили была «полем, на котором добывается слава». В точности то же самое испытывал в своем Тенишевском училище и молодой эсер Мандельштам, записавший в «Шуме времени»: «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем, и другим казалось невозможным жить не согретыми славой своего века, и те, и другие считали невозможным дышать без доблести. “Война и мир” продолжалась, – только слава переехала. <…> Слава была в ц.к., слава была в б.о., и подвиг начинался с пропагандистского искуса»[12].

2

Во введении Такер как бы раскрыл свой творческий метод, сложившийся под влиянием книги известного американского психолога Карена Хорни «Невроз и человеческое развитие» (1950). Дважды перечитав ее, Такер вдруг ощутил, что прикоснулся к истокам и разгадке культа личности Сталина – к тому, что культ это не только внешний, но и внутренний зов, вытекающий из отождествления себя реального с собой идеальным.

Отсюда же и его любимый псевдоним, даже не столько партийный, сколько до интимного личный и глубоко льстящий себе самому – Коба. Эта кличка напрямую заимствована из романа Александра Казбеги «Отцеубийца». Его центральный герой – Коба – бунтарь и революционер, эдакий огрузиненный Робин Гуд, заступающийся за обиженных и силой храбрости и оружия борющийся за справедливость, – стал для молодого Сосо истинным кумиром, языческим (а революция и есть разновидность язычества!) божеством. Конкурентом Кобы в пылкой читательской душе молодого Сталина был разве что экс-падре Симурдэн из отобранного у него в семинарии романа Гюго «93-й год», но это имя плоховато сидело на его кавказском теле и языческой душе.

Так что первые свои статьи и письма человеку, чьим партийным псевдонимом было «Ленин», вплоть до семнадцатого года он с удовольствием подписывал: «Коба». И только после победы революции перешел на другой, менее романтический, псевдоним, зато как бы заранее рифмующийся с «Лениным». И если Сталин – мифический Коба, то Ленин – тогда скорее полумифический Шамиль, сумевший сорганизовать индивидуалистов-наибов – всех этих «Робин Гудов», «Хаджи-Муратов» и «Коб» – в единую силу – в партию и под своим началом.

Ясное дело, что все наибы метили в имамы, но, прежде всего, тяжело ревновали и вдохновенно враждовали друг с другом. Самым заклятым другом Сталина с самого начала был Троцкий – личность несравненно более яркая и в деле успеха революции куда более заслуженная. В годы Гражданской войны Сталину выпал жребий послужить под началом наркома Троцкого, и это оказалось испытанием не только для начальника и его подчиненного, но и для революции. Сталин-подчиненный – это вообще отдельная и недоисследованная тема, но сталинское недисциплинированное («великокняжеское», по определению Троцкого) поведение на Львовском направлении в 1920 году не просто ставило подножку Тухачевскому на главном – Варшавском – направлении, но и привело на грань самого настоящего краха всю военную стратегию большевиков.

Но нюансы собственного жизненного либретто были Сталину несравненно дороже судьбы даже того государства, которое ему еще предстояло бы возглавить и достроить. И не жалко ему было при этом ровным счетом ничего и никого – ни жены, ни друга, ни самого народа. Последнее он наглядно доказал, уже придя к власти и развязав Большой Террор.

Точечные и персональные репрессии против немногих своих реальных конкурентов, именуемых «врагами народа», он при этом чередовал с хаотическими и массовыми, наугад – против безымянных для себя представителей этого самого народа, всех его страт, поддерживая в нем безоговорочный страх и держа в узде всех остальных, еще не репрессированных.

Точно так же и Гитлеру в конце войны было не жалкого своего верноподданного немецкого народа, именем которого и с одобрения которого он уверенно и энергично привел свою страну к катастрофе. Но виноватым он патологически видел не себя, а народ, недостаточный энтузиазм которого, по его мнению, и стал главной причиной катастрофы.

В обоих случаях – и Гитлера, и Сталина, – у бесчеловечной политики «вождей» был несомненный психологический – и даже психоневротический – подтекст. Но, имея дело с психоисторией, мы не сможем уклониться и от психобиографии. Что и легло в основу настоянного на книге Хорни концептуального кредо Такера как биографа: биография как история болезни.

Романтическое славоискательство (Коба) переродилось в маниакальное властолюбие.

Еще в московские годы оно помогло Такеру понять корни не только культа личности Сталина как такового, но и отношения к своему «культу» самого Сталина. Детские годы – с нелюбимым и враждебным отцом-сапожником – вытолкнули на первый план в структуре личности Джугашвили насилие и жестокость, окрасившие это властолюбие в самые мрачные – багровые – тона. Говорят, что, слушая или читая прозу, он искренне смеялся там, где другие только расплакались бы. Так из бездарного романтического поэта выкуклился гениальный диктатор.

3

В тройственном профиле всемирных пролетарских вождей (Энгельс тут не в счет – он лишь как бы приложение к Марксу) есть по-настоящему большой смысл.

Маркс, Ленин, Сталин – три великих визионера, и каждый, в отличие от Энгельса, породил свой персональный «-изм» – марксизм, ленинизм и сталинизм, глубоко пропечатавшиеся на скрижалях истории.


Политэконом-теоретик Маркс открыл межклассовую борьбу и провозгласил курс на верховенство пролетариата, то есть на классократию. Такер отмечает, что в марксизме «молодой Джугашвили усматривал прежде всего евангелие классовой борьбы». Пролетариат самым массовым классом ни тогда, ни после не был, так что демократически – через выборы – ему никогда бы не победить. Отсюда и способы установления и цена поддержания его господства – революция и диктатура.

Политик-практик Ленин понял, что для претворения этого видения в жизнь необходим «передовой отряд» пролетариата – небольшая, но крепкая партия, комбинирующая легальные и нелегальные методы борьбы.

Октябрьская революция – блестящее торжество его доктрины, а маленькие неувязочки, как то – Конституционное собрание или левые эсеры (партнер по властной коалиции), были со временем легко устранены. В результате в стране установилась коллективная партократия, – и именно слугами или бойцами партии видели себя все победившие революционеры во главе с Лениным и Троцким. Переход от Марксовой классократии к партократии – суть ленинизма.

Суть же сталинизма в другом – в переходе от партократии к власти одного, то есть к автократии. И именно таким человеком – «кремлевским горцем» и абсолютным диктатором – стал Сталин. Сам он еще мог спорить – хоть с Лениным или Троцким, но с ним уже не мог поспорить никто.

И еще неизвестно, в чем Сталин «гениальнее» – как создатель доктрины сталинизма или как прикладное воплощение этой доктрины, как эманация и персонификация сталинизма? И, хотя Такер едва ли прав в своей догадке, что указ о запрете браков с иностранцами от 1947 года, задевший лично Такера, инициировал лично Сталин, но насколько же органично этот указ вытекал из доктрины сталинизма, немыслимого без автаркии, в том числе матримониальной!

И все тут вроде бы логично – три стадии, словно у насекомых: личинка – куколка – бабочка! Но если сначала посмотреть на личинку марксизма с его идеалами социальной справедливости, а потом перевести взгляд на рябые крылышки порхающего сталинизма с его императивом единоличной власти, более всего напоминающего сверхабсолютную монархию, то видишь, как бесконечно далеки Марксовы скрижали от своей кремлевской реализации. А ведь как здорово и как, каждый, органично оба сходятся на ленинизме!..

Неисповедимым образом Сталин – одновременно апостол и начетчик Ленина: лучшего знатока истинно верного курса, а стало быть левых, правых и всех прочих уклонов, и не было, и не будет!

4

Марксизм объявлял все эксплуататорские режимы нелигитимными, – как монархические, так и республиканские. Ленинизм – в меру сил не только отвергал, но и свергал их, при этом Ленин в июне 1918 года насладился физическим цареубийством – личной местью монархии, убившей его старшего, его любимого брата.

Сталинизм же – это перманентная личная месть, о сладости которой однажды Сталин проговорился; со временем она перешла в безличную.

Демократический централизм со своими явными и неявными ступеньками – эта лубочная матрешка с выборностью де-факто не снизу вверх, а сверху вниз, эта выморочная форма демократии, демократия наизнанку, – дала новому монарху в кителе все необходимые рычаги для удержания и укрепления тирании.

Под сурдинку партийно-демократической риторики ленинизма и в несколько итераций сталинизм уже к 1930-м годам де-факто реставрировал монархию, причем с такою степенью неограниченности, какая роялистам и не снилась. Из кабинета и в кабинет кремлевского горца были простроены властные и информационные вертикали, что, кстати, делает камер-фурьерский журнал Сталина первостепенным историческим источником[13].

Но одной харизмы, ума и властолюбия самодержца тут недостаточно. Вторая часть сталинизма как формулы власти – это покорный народ, послушные подданные, к тому же имитирующие любовь к вождю. И в начале первой книги Такера мы находим прекрасные страницы об исконном и неизменном царецентризме российского общества. «Без царя в голове» – как всегда значило, так и сегодня значит: без хозяина, без порядка, без структуры.

Эту интенцию и оседлал Сталин, обустраивая свое царство по образу и подобию двора Ивана Грозного с его опричниной и беспределом.

С их помощью – то есть в опоре на партию и карательные органы – он предлагал своим подданным и порядок, и социальную структуру – в обмен на безоговорочную лояльность. Если харизма Ленина была еще харизмой его личности, и противостоять ей еще могла другая личность, например Троцкого, то харизма Сталина – это антихаризма, то есть харизма «организации», харизма системы, харизма, если угодно, паучьей сети. Уделом всех остальных – от последнего бича и до самого близкого круга приближенных к пауку – было барахтаться в его сети.

Ее построение, не слишком упрощая, и было той «революцией сверху», которую лично для себя осуществил царь-паук Иосиф Сталин. Для народа же он предложил другую «революцию сверху» – автаркию, насильственную миграцию и перековку крестьянской страны в промышленную, то есть ускоренную урбанизацию и индустриализацию за счет демографического потенциала деревни.

Так что Сталин и у власти – по-прежнему «революционер», но революционер сверху. А коллективизация – это революция и гражданская война в одном стакане. Та же экспроприация, но уже не отдельного банка, а целого класса!

Этим «революциям» – становлению и апогею реального сталинского самодержавия и индустриализации как его экономической ипостаси – и посвящена, за малыми отступлениями, вся вторая часть такеровской биографии Сталина.

Внешнеполитической доктрине Такер уделил несколько меньше места, чем она того заслуживала. Ибо все целеполагание основанной на принципах автаркии и «революции сверху» внутренней политики сводилось в конечном счете к главной внешнеполитической ide2e fixе – к экспансионизму. Над открытой могилой Ленина Сталин поклялся выполнить его завет – «укреплять и расширять Союз». Призрак мировой революции при Сталине все более и более материализовывался – в мелкоячеистую коминтерновскую сеть, в которой живые и мертвые люди барахтались в точности так же, как целые когорты разномастных «врагов народа» дергались и барахтались во внутрисоюзной сети.

С годами паучья «физиология» Сталина только усиливалась, и психобиографический метод Такера тут как бы невольно смыкается с арахнологией – наукой о пауках.

5

Как и едва ли не всякий грузин, Сталин в молодости – в свои семинарийские годы – баловался стихами. Подписанные псевдонимами «И.Джишвили» или «Сосело», стихи были как о прекрасной Грузии, так и о социальных надеждах всего человечества. Так себе стихи, но одно-два даже и неплохие.

Креативные подданные из Оргкомитета по проведению юбилейных торжеств по случаю 70-летилетия вождя решили порадовать его публикацией стихотворных опусов на русском языке. Осуществлять блистательный перевод сих посредственных виршей поручили 40-летнему Арсению Тарковскому.

Тот сразу понял, насколько двусмысленно и опасно это предложение. Отказаться? принять? – с точки зрения арахнологии, оба варианта несли в себе смертельную опасность. Сдав перевод и получив гонорар, Тарковский уехал в Грузию и затаился в ожидании того, что будет. Но своего переводчика спас сам автор, вычеркнув эту позицию из перечня юбилейных мероприятий…

Цацки, а тем более писательские, а-ля Брежнев, Сталина не интересовали, – и на меньшие, чем первый в философии, первый в истории партии, первый в языкознании и первый в военном искусстве (маршал, а потом и генералиссимус), он не соглашался.

Генералиссимусом в литературе был у него Горький, а все прочие секретари Союза писателей СССР (Ставский, Фадеев и другие) были у него лишь порученцами, присматривающими за литературой как за общаком.

В то же время Сталин принадлежал к поколению аппаратчиков, в котором чтение книг и почтовая переписка являлись потребностью и нормой, а для иных, и для Сталина в их числе, даже страстью. Он был неистовым читателем, и учреждение в 1934 году денежных Сталинских премий по литературе было, если угодно, производной от этой страсти.

Как абсолютный самодержец, Сталин мог и казнить, но мог и помиловать. Так поступил он в конце мая 1934 года, помиловав Мандельштама, дерзнувшего написать:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны

А где хватит на полразговорца,

Там помянут кремлевского горца.

<…>

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.


И следователь (Шиваров), и профильный нарком (Ягода) не сомневались в том, что «…сталинское решение будет достаточно суровым: одной только “груди осетина” для грузина вполне достаточно, чтобы отправить неучтивца к праотцам»[14].

Но Ягода ошибся: «Сталин мгновенно оценил ситуацию, а главное – «оценил» стихи и, действительно, решил всё совершенно иначе – в сущности, он помиловал дерзеца-пиита за творческую удачу и за искренне понравившиеся ему стихи. Ну, разве не лестно и не гордо, когда тебя так боятся, – разве не этого он как раз и добивался?!

Итак, 25 мая 1934 года Сталин подарил О.М. жизнь… И это была – самая высшая и самая сталинская из всех Сталинских премий, им когда-либо присужденных!»[15]

А вот мандельштамовскую попытку польстить себе в одическом жанре Сталин не одобрил. Эта «творческая неудача» обошлась поэту в новый арест, в новый – более жесткий – приговор и в гибель в транзитном пересыльном лагере под Владивостоком.

«С гурьбой и гуртом» – как он сам напророчил себе в другом стихотворении.

Вместе с тем сам Мандельштам и его эпиграмма были восприняты другими читателями – не Сталиными и не Ягодами, – как хлесткая пощечина и символ сопротивления и протеста против такой, не чующей под собою земли, жизни.

6

Несколько слов о стиле Такера. Он скорее энергичен и эмоционален, но в то же время и не импрессионистичен.

Есть ли у Такера фактические ошибки?

Да, но это, скорее, неточности. Например, географические: иногда он смешивает Грузию с Кавказом в целом, и в результате умиротворение мусульманского имамата прочитывается как эпизод российско-грузинских взаимоотношений. Или категории кулаков: приводимая им расшифровка трех кулацких категорий не совпадает с теми, что были в действительности.

И тут мы упираемся в источники, которыми Такер располагал и пользовался. Его добросовестность и тщательность – выше всяких похвал. Все, что было опубликовано или не опубликовано, но доступно (например, западные диссертации), – было им, разумеется, учтено. Поработал он и в архивах – исключительно американских: в Вашингтоне (Национальный архив США), в Стэнфорде (Институт Гувера) и в Гарварде, где хранились архив Л.Д. Троцкого и так называемый «Смоленский архив». Ценным источником информации о начальном периоде жизни Джугашвили стали для биографа опубликованные в Берлине мемуары бывшего сталинского близкого друга и сотоварища по семинарии в Гори – Иосифа Иремашвили.

Конечно, Такер был бы счастлив поработать и в приоткрывшихся в конце 1980-х гг. российских архивах, но до конца открытыми они не стали и посейчас. Да и от того, что он узнал бы истинный рост вождя – 164 сантиметра, – мало что изменилось бы в такеровском восприятии этого низкорослого гиганта.

Такеровская биография Сталина, увы, не была завершена: это усеченная композиция – трилогия без концевого тома. Этот недостающий том был бы в трилогии ключевым, ибо Сталин без Великой Отечественной войны, Сталин без Победы – фигура совершенно иного масштаба.

Как военачальник Сталин всегда был на удивление бездарен. Его «великокняжеские» вмешательства в Гражданскую войну, – что в Галиции, что под Царицыном, – всякий раз имели следствием серьезное ухудшение общей обстановки на фронтах, членом Реввоенсовета которых он являлся.

В Великую Отечественную главнокомандующим был уже не Троцкий, а он сам. И, что бы ни писал Жуков о профпригодности Сталина в Ставке, всю полноту ответственности за игнорирование донесений разведки о готовящемся нападении, за катастрофические поражения начала войны, как и за ту демографическую и гуманитарную сверхцену, которую страна заплатила за его окончательную победу, несет лично Сталин. А это десятки миллионов погибших, миллионы пленных и угнанных в Рейх, сотни тысяч коллаборантов, разрушенное хозяйство на оккупированных немцами территориях, миллионы инвалидов. Люди, солдаты, офицеры были для него всего лишь пушечным мясом, а война – лишь инструментом большой игры и глобальной политики.

Но в своих попытках перехитрить всех и столкнуть первыми немцев с французами и англичанами он преуспел только вначале. Аннексируя в 1939–1940 гг. одну оговоренную с Берлином область за другой, Сталин «обрабатывал» их территорию и население единообразным образом, за которым закрепились термины «советизация» или (реже) «сталинизация». Население фильтровалось и безжалостно пропускалось через мясорубки социальных репрессий, и прежде всего – насильственной коллективизации и депортаций.

Столкнувшись же лоб в лоб со своим вчерашним «союзником» – Гитлером, Сталин сполна ощутил всю уязвимость и сомнительность сталинизма как государственной доктрины – при первом же ее открытом контакте с внешним миром. Но больше Гитлера, побежденного ценой стольких жизней, его беспокоили те миллионы, что не погибли, что уцелели, миллионы именно на войне впервые почувствовавших себя людьми – победителями, освободителями и освободившимися.

Делиться с ними плодами победы он не собирался, и уже через два года, 9 мая 1947 года, великий и всенародный праздник Дня Победы перестал быть нерабочим днем, а у участников войны одну за другой стали отбирать их льготы.

Свой воспрянувший было народ Сталин снова загонял в привычные, довоенные стойла. Узурпировав власть, Сталин присвоил себе и общенародную Победу.

Поэтому 5 марта – день его смерти – стал подлинным праздником для миллионов репрессированных и их близких, днем избавления от его тирании.

Отнесемся всерьез к сталинской победе на телереферендуме «Имя России» в 2008 году: 4,5 миллиона принявших в нем участие – это 3,5 % населения России. И та «галантность», с какою третий призер Сталин в последний момент пропустил вперед Невского и Столыпина, никого не могла обмануть в стране, где фальсификации и в ходу, и в чести. Понятно, что читатели Пушкина заведомо менее всего склонны участвовать в таких шоу и вообще смотреть российское телевидение, в отличие от почитателей Сталина, для которых он и теперь «живее всех живых».

Так что до подлинного избавления от сталинской тирании, увы, все еще далеко.

7

См.: Гаген Т. Дело о советских женах // Московская правда. 1994. 10 июня; Маркова В.Е. Советская жена британского подданного // Республика. 2007. № 27. С. 1, 3 [о Надежде Налимовой-Уайтхед]. В Сети: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=7298

8

Впоследствии переводчику на английский книг Александра Солженицына, Надежды Мандельштам и др.

9

Это при нем Принстон обзавелся русистикой как специальностью.

10

Такер У. Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929. М.: Центрполиграф, 2013. 508 с.; Такер У. Сталин – диктатор. У власти. 1928–1941. М.: Центрполиграф, 2013. 798 с.

11

См.: Российский демографический журнал. 2002. № 1. С. 89.

12

О.Мандельштам. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 2. М., 1993. С. 382–383.

13

На приеме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых И.В. Сталиным (1924–1953 гг.). Справочник / Научн. ред. А.А. Чернобаев. М., 2008.

14

Нерлер П. Слово и «дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 38.

15

Нерлер П. Слово и «дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений. М., 2010. С. 38.

Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте

Подняться наверх