Читать книгу Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство - Павел Соболев - Страница 16

Но детско-родительские отношения были симметричными: не только родители относились к детям небрежительно, но и подросшие дети, что ожидаемо, относились к родителям так же. В древнерусских текстах XIII века отобразилась родительская боязнь отмщения со стороны детей за их детство: говоря о возможности продажи детей, древний автор замечает, что "если родились они в мать, то, как подрастут, меня самого продадут" (Моление Даниила Заточника, с. 112). Представления о благостном житии бок о бок стариков и детей в давние времена не более чем миф, наивная романтизация современного человека.

Когда старики уже не могли полноценно работать и содержать хозяйство, возникал вопрос о передаче управления взрослым детям, и вот тут начиналось интересное. По обыкновению старикам отводилось какое-либо отдельное помещение в пределах дома (стариковский выдел) либо же отдельная хибарка с пашней (если у хозяйства была такая возможность), где они и могли доживать свои дни; помимо этого взрослые дети, возглавившие хозяйство, обязались в какой-то мере содержать своих родителей. Здесь и был камень преткновения – дети не хотели кормить своих стариков (Зидер, 1997, с. 66). Если принимать в расчёт, что порой старики жили на выделе ещё 15, а то и 25 лет (с. 68), то они оказывались действительно тяжкой ношей для многих и без того небогатых хозяйств. Дети старались свести к минимуму свои обязательства по содержанию немощных родителей и поскорее избавиться от них, что привело даже к рождению таких стариковских поговорок, как "Передать и уж больше не жить" или "На стариковской лавке жёстко сидеть".

В Древнем Риме даже взрослый и женатый сын не был полноправным гражданином, пока жив его отец-господин (pater familias) (Вейн, 2017, с. 44), поэтому случаи отцеубийства были совсем нередки, а римский историк Веллей даже записал, что в случае гражданской войны отцу ожидать преданности от раба было естественнее, чем от родного сына (с. 47). Говоря проще, сын был врагом своего отца (с. 102). Ситуация мало изменилась и спустя полторы тысячи лет, когда в XIV веке итальянский писатель Франко Саккетти предупреждал мужчин, желающих стать родителями, что они должны помнить о детях следующее: "в пяти случаях из шести… они оказываются его врагами и желают смерти отца, чтобы быть свободными". Чуть подробнее описывал отношения детей и отцов той же эпохи флорентиец Паоло да Чертальдо: "Перед отцом сын держится подчинённым и раболепным до тех пор, пока отец управляет домом и имуществом; когда же он передаёт сыну управление собственностью, тот встаёт над отцом и ненавидит его, и кажется ему, что пройдёт тысяча лет, прежде чем он увидит день смерти отца. Из друга, каким сын был до этого, он превращается в твоего врага…" (Абдуллабеков, 1993, с. 99).

В Европе с конца XVIII в. дети и престарелые родители всё чаще заключают о выделе письменные договора, заверенные нотариально, что говорит о том, что конфликты на этой почве, пока договорённости были устными, случались очень часто. Порой в договорах согласуются даже такие нюансы, как можно ли старику вообще входить в хозяйский дом (напомню – в дом сына), если да, то с какого входа, и точная мера того или иного типа еды, которую дети обязуются предоставлять старикам. Историки утверждают, что в деревне были хорошо известны случаи жестокого обращения с беззащитными стариками. В действительности нередко и завышенные требования самих стариков наносили экономический ущерб хозяйству. "Такое положение дел порождало конфликты, доходившие до отцеубийства" (Зидер, 1997, с. 67). Таким образом, и дети, и старики пытались себя обезопасить через официальный договор. Напряжённость в отношениях между поколениями представляется скорее правилом, чем исключением: "Она овладела семейной жизнью крестьян от Литвы до Финляндии, от Финляндии до Южной Германии" (там же).

Известны такие акты дарения в обмен на содержание, когда отец, "не слишком доверяя детям, предпочитал оформить подобные отношения юридически", и в Италии X века (Абрамсон, 1996, с. 116), и во Франции XVI века (Уваров, 1996, с. 269), где из 87 актов дарения детям адресованы аж 39 (остальные акты адресованы к знакомым, дальним родственникам или даже к церкви). Забавно, но исследователи отмечают, что в большинстве актов присутствует формулировка "по доброй любви и склонности", а иногда любовь и вовсе объявляется «пылкой» – и это притом, что такие вставки фигурируют даже в тех случаях, когда известно о вражде (к примеру, о судебных тяжбах) между участниками дарения (там же, с. 272). То есть такие выражения нежности в документах, похоже, являются всего-навсего общепринятым обращением, формальностью, "хорошим тоном" эпохи, за которым реального эмоционального содержания не стояло.

Немецкий социолог XIX в. Вильгельм Генрих Риль писал по этому поводу: "крестьянин далёк от всей современной сентиментальности и от романтических эмоций. Семья священна для крестьянина, но чувствительная любовь родителей, братьев и сестёр, а также супругов, которая принята среди образованных людей, не будет обнаружена в крестьянской среде. Это хорошо установленное утверждение, и я опасаюсь, что в сельской местности неуважение взрослых детей к престарелым родителям совершенно обычно, особенно когда пожилые родители передают всю собственность детям, которые, в свою очередь, обязаны оказывать им поддержку, т. е. их кормить и заботиться о них до самой их смерти. Чем оборачивалась эта поддержка, видно из крестьянской поговорки: "лучше не снимай с себя одежды перед тем, как лечь спать" (цит. по Шлюмбом, 2003, с. 633).

С начала XX в. в некоторых районах Европы родители вовсе перестали передавать хозяйство детям, а вместо этого стали банально им же продавать. Вырученные деньги они клали на счёт в банке и в своё удовольствие жили дальше на проценты (Зидер, 1997, с. 70). Иногда хозяйство детям даже не продавали, а сдавали в аренду, и на ренту старики перебирались в город. И только введение государственных пенсий в XX веке как-то меняет ситуацию и снижает степень напряжённости между стариками и их взрослыми детьми.

Таким образом, можно видеть, что не только две тысячи лет назад, но и гораздо позже, ближе к современности, совместная жизнь отцов и детей совсем не была идиллической: родительская жестокость к детям была скорее нормой, и реакция выросших детей была, вероятно, аналогичной. Но, как увидим дальше, ситуация эта не сильно изменилась и по сей день, несмотря на всю декларативную позицию современного "детоцентризма". Наверное, единственная причина, почему сейчас мы можем говорить, что между выросшими детьми и их стариками не происходит больших трений, – это мода на неолокальность, распространившаяся в XX веке тенденция отселяться из родительского дома по достижении совершеннолетия; редко какой ребёнок имеет с родителями настолько хорошие отношения, что может оставаться с ними дольше.

Только в XIX веке ситуация с восприятием материнства начинает медленно меняться. В нуклеарной городской семье формируется своеобразный идеал женщины и оформляется в виде концепции о её "естественном предназначении" (Зидер, 1997, с. 37). Зарождается тенденция отказа от услуг кормилиц – теперь мать желает кормить ребёнка собственной грудью. Детей всё реже отдают в интернаты, возникает мода на заботу и общение с ребёнком. Как отмечают исследователи, не любить детей "стало стыдно" (Крюкова и др., 2005, с. 74).

Некоторые авторы подчёркивают, что только в начале XX века институт материнства обрастает достаточной идеологической проработкой как со стороны государства (с целью изменения демографической ситуации), так и со стороны крупных производителей, которые увидели необъятную нишу в рынке детских товаров, которые можно активнее навязывать матерям, опять же, через акцентирование на их "естественном предназначении" (Вербер, 2007). Доля правды в таком ходе мысли есть, но правда эта неполная. Для зарождения концепции «детоцентризма» в середине XX века понадобились куда более глубинные психологические причины, чем просто следование новым нормам, диктуемым крупными капиталистами. Но об этом поговорим в одной из следующих глав (см. "Как рождалась моногамная психология"

Из всего описанного видно, что «семья» и детско-родительские отношения в прошлом имели во многом иное эмоциональное наполнение, чем нам привычно думать сейчас. «Семья» тогда строилась на совершенно иных основаниях, по совершенно иным принципам. "Сплошь и рядом малая семья как бы растворялась в более широких кровнородственных структурах. Это означало, что ответственность за потомство несли не только родители, но и род в целом. При таких обстоятельствах внутренняя эмоциональная связь между родителями и детьми неизбежно размывалась, хотя и не исчезала полностью" (Сидоров, 2018, с. 46).

"Семья" прежних эпох имела множество функций, но вот именно роль эмоционального «буфера» между её членами и внешним миром она если порой и выполняла, то та не являлась главной. Поддержка и трепетная забота не были приоритетными свойствами «семьи». Скорее как раз наоборот – все эти «нежности» были вынесены за её пределы: мать, отец и дети не были (и не должны были быть) вовлечены в некий обязательный эмоциональный обмен. Эта концепция "семейного тепла" возникла довольно недавно и по причинам, о которых поговорим дальше.

Здесь уместно сказать, что когда кто-то из исследователей находит древние письма со словами родительской нежности в адрес детей, то это совсем не надо принимать за чистую монету. Во-первых, как упоминалось выше, это может быть просто формальностью, "хорошим тоном", за которым не стояло сколь-нибудь реального эмоционального содержания; во-вторых, Ллойд Демоз хорошо подметил, что ребёнка любили – но, как правило, когда он спал или уже умер, то есть всякий раз, когда он так или иначе отсутствовал. Эту мысль подтверждает и анализ старофранцузской литературы, в которой часты описания стандартного набора родительских ласк, но вот проявляются они лишь при встрече и прощании с ребёнком (Уваров, 1982, с. 221). Ровно в этом же ключе можно расценивать и письма с выражением родительской нежности: ребёнок в данный момент не был рядом (потому родитель и пишет письмо), а значит, возникает повод предаться ностальгирующей романтизации. Имела бы место вся эта эпистолярная нежность, если бы ребёнок в данный момент был поблизости, – большой вопрос. Не зря сказано, что легче любить воспоминания, чем живого человека. К тому же вспомним одну из пословиц, приводившихся выше: "Дытыну люби, якъ душу, а тряси якъ грушу" – то есть все эти словесные нежности ничуть не мешали родителям лупить своих детей палками и ногами, пока сами же не падали в изнеможении (как мать святого Феодосия Печерского – см. Данилевский, 1998, с. 267). Иными словами, похоже, в прежние эпохи было очень уж своеобразное представление о любви и нежности. И потому поддаваться очарованию некоторых письменных свидетельств, как то порой делают историки, кажется наивным.

Впрочем, и в наши дни не редкость, когда Он и Она регулярно клянутся друг к другу в любви, и при этом периодически со всем изяществом ренессансного живописца декорируют тело партнёра кровоподтёками. К примеру, 26 % женоубийц заявляют, что в момент совершения преступления любили своих жён (Шестаков, 2003, с. 57). Когда в 2019-ом суд Калифорнии приговорил супругов Турпин к 25 годам тюремного заключения за издевательства над своими двенадцатью детьми – за морение их голодом и за многолетнее удержание дома на цепи, – всё это не помешало супругам заявить, что они "любят своих детей больше всего на свете". Интересно, что у людей с психопатией имеются трудности в понимании абстрактных понятий (Кил, 2015), и потому слово «любовь», являясь как раз таковым, психопатами понимается как просто секс. То есть, когда люди говорят о любви, они могут иметь в виду что угодно.

Надо подчеркнуть один важный момент, на который прежде мало кто обращал внимания: есть основания считать, что современные детско-родительские отношения хоть и углубились в эмоциональном плане, но всё же в действительности не слишком радикально отличаются от таковых в прошлые эпохи – разница эта на деле лишь кажущаяся и сильно преувеличена некоторыми исследователями. Больше похоже на то, что усилившийся к концу XIX века институт государства просто взял под контроль детско-родительские отношения посредством свода законов (включая уголовный), вследствие чего насилие над детьми со стороны родителей сместилось из физической сферы в психологическую (Миллер, 2003, с. 398), которую отслеживать и контролировать сложнее. Главным же образом изменились способы описания отношений детей и родителей, а не сами эти отношения – в рамках сложившихся общественных норм, сложившегося дискурса описывать родительство отныне стало можно только в рамках доминирующего знания, в терминах любви и счастья, хотя в действительности картина далека от такого положения дел. В который раз описание было подменено предписанием, и тема реальных детско-родительских отношений превратилась в доминируемое (игнорируемое) знание.