Читать книгу Свободные чтения. Составитель Лев Оборин - ПЭН-Москва - Страница 5

Свобода уходит нагая,

такая же, как и пришла,

хромая, изнемогая,

обобранная догола,

а мы… остаёмся обломки

сухих пустоцветов сбирать,

приветливых предков потомки,

земли безмолвная рать.

Три года тому на обратном

          из Рудни в Смоленск,

          узнав, что оно

    здесь именно и находится,

всего в двух шагах от дороги,

         в сосновом бору,

        проехать не смог

    я мимо страшного кладбища.

Наверно, на выборе места

        сказалось, что лес

        погибельный близ

    железнодорожной станции

с названием «Кáтынь» зловещим:

        удобный подъезд

        к распахнутым рвам,

    невидимым за деревьями.

Развилка. Сквозные ворота

         на три стороны:

         направо пойдёшь —

   поляки, налево – русские,

а прямо – черта межевая.

         Сначала – чужих,

         потом, перейдя

    рубеж, и своих проведаю.

У них все посчитаны точно:

         на скорби стенах

         являет металл

    фамилии, даты, звания;

у нас – безымянные тыщи,

         о коих гласят

         огромнейший крест

    и надпись: «Могила братская».

Кого поминать? – непонятно,

         молиться о ком? —

         неведомо, – все

    слились в безликое множество,

как будто бы память о каждом

         расстрелянном тут

        живым не нужна,

    а мёртвых лишили голоса.

Я спал в самолёте «Пекин – Москва»;

         проснулся, глянул в окно,

а там, внизу, – пустая Сибирь,

         и только волчьи глаза

сквозь дымку вышек огнём нефтяных,

         поблёскивая, горят.

Одной извивающейся змее

         другая вцепилась в бок:

вдоль каждой в разбросах полуколец

         заметны следы борьбы, —

я знаю, там Иппокреной Иртыш

         не ставший впадает в Обь.

И сон как будто рукой сняло,

         мне виделись наяву

железных и клацающих клыков

         желтеющие ряды,

сочащийся медленно липкий яд

         с раздвоенных языков.

                                      Князь

                   Пётр Андреевич Вяземский,

                        наполовину ирландец,

                           первый президент

             Русского исторического общества,

          чиновник, придворный, орденоносец,

                             добрую треть

             долгой жизни своей проездивший

                             по заграницам,

                      раздраженно брюзжать

       возвращался в отчизну время от времени

                     о народе русском и Боге.

                                      Граф

              Толстой Алексей Константинович,

                        русак чистокровный,

                           наперсник и друг

           детства будущего Царя-освободителя

                  и сиделец на коленях у Гёте,

                         редкой силы мужик

разгибавший подковы, и равнодушный к почестям

               в наследных имениях охотник,

                          в стихах искажал

             историю государства российского,

                надо всем святым насмехаясь.

                                         О,

                  какие б им теперь обвинения

                  предъявили мнимые патриоты,

                             уличив, например,

             в презрении ко всему, чем отечество

                         справедливо гордится,

                           в оскорблении чувств

                  верующих чересчур тщательно,

                      трепетно и щепетильно, —

                 но, увы, глупцам понять не дано,

    ко врагам своим способным только на ненависть,

                       как они любили Россию!

Я понял, почему Царь-пушка не стреляла,

           Царь-колокол не бил:

один – без языка, другая – без запала, —

           с тем укрощён их пыл,

чтоб на Москве вовек ни по нужде, ни в шутку,

           как то случалось встарь,

не вздумал никакой устроить ей побудку

           звонарь или пушкарь.

Как белы голуби они, от лишних удов,

           с печатью на челе,

освобождённые, обстав незримый Чудов,

           безмолвствуют в Кремле.

Мальчика лет шести

служительниц умелые руки

обряжают бережно и старательно:

шёлковые на ножки штанцы

натягивают золотистого цвета

и рубашечку на тельце такую же

с вышитым спереди в облаках

приплясывающим драконищем, а сверху

распашной напяливают плащичек,

мехом отороченный по краям

рукавчиков колокольчатых, покрывают

головёнку приплюснутой шапочкой, —

так! – и усаживают на трон,

обитый бархатом желтоватым, —

и улыбка растягивается на личике

вширь до самых ушей,

лукаво усмехаются глазки,

но веселье чересчур безмятежное

вскоре заканчивается: взор,

мутнея, стеклянным и оловянным

наливается, суровеют насупленно

брови, ещё чуть-чуть —

и гневом запунцовеют щёки,

отдавать приказания захочется,

войско посылать на врага,

казнить и миловать беззаконно,

подавлять жестоко восстания,

чуждых уничтожение книг

приветствовать, слух настроив

на хвалы угодливых подданных, —

трёх не прошло минут,

как с трона стаскивают властелина

упирающегося, – подходит очередь

следующего за ним, – а ему

на память останется лишь десяток

фотографий отменнейшего качества.