Читать книгу Химически чистое искусство - Пётр Иголкин - Страница 16

Сиденья тут жёсткие, даже слишком. Полезно для осанки. Но разве сейчас время быть оптимисткой и искать плюсы? Лежать больно и, как бы я ни хотела вздремнуть, этого сделать не получится. Теперь-то я понимаю, почему говорят: «Скорая помощь никогда не спит». С такой шальной ездой даже моргать страшно: машину трясёт на каждой кочке, трещинке, выбоине, борозде асфальта, словно автомобиль вслепую выискивает путь на дороге, для этого ощупывая все, что попадается под колеса. Мы мчим. На светофорах водитель включает мигалку с сигналом, чтобы не терять времени на остановки.

Я осматриваюсь вокруг себя, чаще всего заглядываясь на Даню. Он выглядит точь-в-точь так, будто сейчас очнётся, придёт в сознание и что-нибудь скажет. Салон кажется достаточно просторным и удобным; повсюду блестят приборы и инструменты, в раскрытых медсумках лежат бинты, бутылочки со спиртом, лекарства и ампулы для уколов, в полочках рядом с Даней гремят склянки с жидкостями. Врачи расположились ближе к водителю. Один сидит на пассажирском сидении рядом с водителем, двое других – за ними, лицами к нам с Даней.

Стоит молчание. Только водитель раздражённо реагирует на всякое действие машин, ограничиваясь цоканьем и безмолвными указаниями рукой, как бы желая сказать: «Вы поглядите на него!». Я смотрю на это, как человек-паук, вверх тормашками.

Я все же не начинаю разговор, хоть и сгораю от желания поговорить. Но и они помалкивают, по-видимому, смущаются моего присутствия рядом, потому я решаю, склонив голову в сторону Дани, притвориться, будто уснула. Пусть это выглядит бы наигранно и нелепо, попробовать стоило, в детстве же прокатывало.

Проходит совсем немного времени, как молчание нарушает один из врачей.

– Нет, Митяй, я долго так не выдержу, – говорит он, – не понимаю, как ты только тут десять лет пашешь?

– Да я-то ещё что… – грубым, низким голосом отвечает тот. – Ты вспомни, кто у нас в отделении ходит; и держи в уме, что они вдобавок на дежурстве стоят. Вот там совсем с ума сойдёшь!

– Эй, мужики! – вмешивается третий голос, похоже, водителя. – Я же говорил, что сейчас «стрельнёт».

Ему отвечают:

– Да, это опыт уже! Как по мне, чуйка навроде твоей появляется на третьем-четвёртом году работы. Втягиваешься потихоньку.

– Помаленьку, ага.

– Нет, ребят, я серьёзно! Как тут можно работать вообще, это же сущий кошмар!

– У-У-У-У-у, – все гудят разом в ответ.

– Звоночек!

А потом один из них выдаёт, как я поняла, чуть ли не самый дельный совет для такой работы:

– Если тебе уже на первом году начинает такое в голову приходить – это повод серьёзно подумать, стоит ли продолжать дальше. Ты спишь как?

– В последнее время все хуже. Но и прошлая неделя была жуть какая, ты вспомни!

– Самый рядовой случай, ничего необычного. Подумаешь, было пару часов на сон, вот горе! Этой пары часов нам в армии хватало, чтобы потом получить наряд и не спать ещё столько же! А ты Митяя лучше послушай, он зря говорить не станет. Ты, кажется, ещё не въехал, почему нас называют фанатиками.

– Преданные делу, разве нет?

Они громко смеются, а автомобиль немножко качнуло влево.

– Чего?! Что я такого сказал?

– Даже среди завсегдатаев больниц мы – карго-культ, – отвечают ему. – Как только стрельнёт, так мы сразу ищем, где упало, что упало. Экшен. Поэтому, если сразу не возникает чуйки на все это дело, если нет желания поиска постоянного «груза» в виде вызова, не следует продолжать. Но ты пока подумай все равно. Быть может, клюнет ещё, кто знает?

– А как же людям помогать? – чуть погодя, продолжает один из них.

– Раз на раз не приходится. То приехать не успеем, то довезти не сможем живым, или уже в больнице пойдёт что-то наперекосяк – как сказал Митяй, «экшен». Хоть сейчас бери камеру, да можно и ту, что на девчонке, и снимай.

– Стреляет же редко, пару раз из десяти.

– Вот именно. Но когда стрельнёт…

Я решаюсь приоткрыть один глаз, чем чуть не раскрыла свою конспирацию: Даня смотрит на меня! Точнее, его голова… Он лежит, повернув её ко мне, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом. Губы у него засохли и сжались в розовую гармошку. Лицо в кровоподтёках, будто в грязных сине-бурых брызгах. Скорее всего, оттого, что полопались капилляры. И хорошо ещё, что я не могу видеть остального тела, закрытого серебряным одеялом. Я никак не ожидала, что он будет лежать рядом со мной в таком состоянии. Я точно помню, что он смотрел в потолок! Видимо, на повороте его голова съехала, но это сильно меня испугало. И в то же время ощущается она, верная подруга жизни – фрустрация; в опущенных руках нет ни сил, ни возможностей исправить глупости прошедших часов, но желание это сделать разрывает моё нутро.

Все же их разговоры меня успокаивают, и я, пытаясь вслушиваться, продолжаю делать вид, что сплю.

– Делаю ставку на неразделённую любовь, – ехидничает один из них. Что было уже интереснее, потому что я потеряла нить разговора. – Нет, погоди. Наверное, проблемы в школе или в семье. Ты погляди: из туалета на переменах не вылезал! А?

Мне немного не по себе: то ли обидно за Даню, то ли потому, что разговор скатывается куда-то в грязь.

– Поэтому и кидаются, – злобно отвечают ему. – А как считаешь, что лучше: так или напиваться до беспамятства, на ширево подсесть, нюхать начать? Или по экзотике что-нибудь?

– Экзотика, конечно, – сразу выдаёт кто-то из них.

– А если серьёзно, то я из причин могу назвать несколько, с которыми сталкиваются везде и всюду: первая, всем известная, – кризис…

– Какой такой кризис? – начинают перечить говорящему.

На что он отвечает, что кризис любой, а то их мало есть: возрастной, социальный, экономический, творческий, которые накладываются с годами один на другой.

– И ещё – отсутствие чётких и явных тормозов, – продолжает он. – Есть цель, и она рано или поздно будет решена. Решена цель – нет интереса. Вот и вся малина. А если не можешь понять цели, можно даже не спрашивать, по ком колокол-то звонит. Ничего не напоминает?

– Не дождёшься! – взъедается один, и все ненадолго затихли.

– А вы что думаете? – обращаясь, скорее всего, к тем, что сидели спереди.

– Я уже говорил: ни себе ни людям. Ещё и девчонку задел. За что? – Это точно водитель, его басистый голос я могу распознать.

– Он же не хотел, очевидно.

– А представь: прямо её выцеливал. – Они продолжали сыпать соображениями, чем подбивали меня присоединиться, а я этого делать никак не должна.

– Да это же грех. Самый тяжёлый причём.

– Грех? В современном мире? Когда уже столько всего произошло с человеком, ты упоминаешь какой-то там грех? Ты же врач, в конце концов, где твоя компетенция? Нет, тебе точно не стоит здесь работать.

– К тому же, это только если умер, то «грех», – наигранно с презрением убеждает третий. – Пока ещё не считается. Живёхонек, пацанчик овощного состояния.

– Который это уже на неделе? Пятый, шестой? Этому ещё повезло.

– Ага… повезло. Вот повезло бы, если он сразу в лепёшку, а сейчас мороки с ним будет, мама не горюй! Видно, что-то не то с головой было, нельзя же вот так просто решиться.

– Я, конечно, не эксперт, но пока в армии был, вытащил троих с того света. И все вешались. – В машине становится заметно тише. – Одного с ремня, другого со жгута, третий на какой-то верёвке, и хоть бы один сказал человеческое спасибо. Нет, – грустно дополнил говоривший, – ну как лучше же хотят для них: родители – то, школа – се, друзья – ещё что-нибудь. Поди пойми людей…

– Да что их понимать-то? – невзирая на основную часть разговора, отвечают ему. – Знаешь, чего хочет человек – считай, что понял его.

– Как будто это так просто, – опять присоединяется третий. Водитель по большей части слушает, совсем изредка что-то добавляя.

Он со вздохом произносит:

– Вот и вся сложность в простоте.

– А я своим постоянно запрещаю все вот эти гаджеты да тусовки. А то слишком много свободы у них, видите ли.

– Конечно, насмотрятся всякого в сети и давай страдать, повторять за всеми полоумными, что покажутся им круче: себя хотят найти. Я понимаю, но для этого же рано! Мы вон с Митяем нашли себя. Начинаем и заканчиваем жизни и все в одном месте – в скорой помощи. Да, Митяй?

– Нашли… ведь так долго искали, – говорит Митяй с грустью. – Считай, десять лет коту под хвост. Колледж, институт, ординатура и теперь вот в скорой жизни спасаем. А зачем? Что бы изменилось, если бы мы не приехали сегодня? Да ни черта! У меня два ребёнка, по кредиту на каждого, ещё ипотека… – Все опять затихают.

Он продолжает:

– Вот цена вопроса… Своих не вижу: жена – золотце моё – все понимает, сама работает на износ. А прихожу домой, ещё и бацилл с собой приносить не забываю… Я в рабстве. Тут о себе позаботиться не можешь, не то что о других.

Ему отвечают:

– Митяй, да ты точно фанатик.

Я уже не выдерживаю, потому что становится одновременно очень грустно и жутко неловко. Ведь всё это было мной подслушано. Дождавшись паузы в их разговоре, я с нарастающей громкостью начинаю звать: «Извините. Простите, пожалуйста». И это ошибка, потому что я произношу это, что называется, грудью. Ребра начинают гудеть, точно вот-вот потрескаются и их осколок попадёт прямиком в лёгкие. Нужно держать в уме, что разговаривать необходимо ртом или хотя бы горлом.

– Что такое? – мигом подбегает один из них. По его виду и по голосу я не могу опознать, кто именно появляется прямо передо мной, заслонив Даню. – Может, обезболивающее вколоть, или что-то ещё?

– Поговорите со мной, прошу вас. – Это звучит так, словно я наглоталась гелия из воздушных шариков, хотя и не так утрированно, как в мультиках. Чуть было не проронила смешок.

– Ладно… – мешкает он. – Как зовут? Чем занимаешься?

– Я Полина. Всегда мечтала стать биологом. – Я пытаюсь говорить ртом, чтобы лишний раз не напрягаться.

– Здорово! Как это мне знакомо. Я тоже хотел сначала пойди туда, но потом искривился немного мой путь, и вот я тут. Но я не жалуюсь, не подумай. – Приятно, что он так быстро нашёл со мной общий язык. Через считанные слова я уже спрашиваю так, точно маленькая девочка пытается завоевать симпатию взрослого:

– Вы меня проверите? Я, ради любопытства, заглянула в анатомические атласы – трудно было удержаться, чтобы не начать зубрить, тем более в учёбе пригодится. Так вот, скажите, пожалуйста, у меня переломы в малой берцовой кости – возможно, обеих, – скорее всего, нескольких рёбер ближе к верху, и что-то в руках… Этого я ещё не выучила. Верно?

У меня в голове маячит мысль, что, упади он на меня, как я рассказывала врачу, я бы не получила таких переломов. Но врачи почему-то не придают этому особого значения.

Фельдшер даже ни капли не удивляется, а я жалею, что не начала разговор раньше. Он тут же прикидывает и говорит:

– Если не считать многочисленные ушибы и вывих, то все правильно, только говорить это нужно на латыни. По-другому профессора тебя всерьёз воспринимать не станут. – И добавляет: – Но все же точно нам об этом скажет рентген. Как, кстати, рука? Не сильно болит?

Я начинаю медленно ей шевелить, выводя в воздухе круг, и что-то в ней больно хрустит.

– Ясно, потерпите, пока мы приедем. Тут нужно только зафиксировать руку, чтобы не стало хуже.

Он выглядит столь спокойным, что я сама становлюсь заметно менее взволнованной. Словно для них это обыкновенная практика, чтобы экономить обезболивающие средства: заражать спокойствием. Обезболивающее, бесспорно, работает лучше.

– Вы уже готовитесь поступать? Не рано ли? – интересуется он.

– Сложно сказать, – начинаю отвечать я. – В последнее время все так резко меняется. Разные трудности сваливаются.

– Как снег на голову, да? – шутит он. Его рот сжимается в сдержанной улыбке, которая придаёт его лицу отталкивающие черты. Честно говоря, я не знаю, как на это реагировать, но если рассудить, то все было с точностью наоборот: это я упала на Даню.

– Нет… В общем, решила стать фотографом. Думаю, когда надоест, пойду к мечте и стану биологом. Как раз денег накоплю, чтобы поступить. Ждать остаётся недолго…

Врач, к счастью, решает меня больше не мучить и меняет тему:

– Может быть, вы все же позвоните родственникам? Они же наверняка нервничают, может, ищут вас?

Если бы это было так, я бы ещё подумала, но, зная, как есть на самом деле. Всегда происходило примерно так: мама вновь придёт домой ближе к вечеру (ведь донимать её с шести до шести нельзя), уставшая, с лицом, говорящим «не сейчас», пролизнёт молча мимо меня и, точно сон, забудет через мгновение, что я вообще существую, что я только что помогла ей раздеться. Вряд ли моё отсутствие будет сильно заметно. Ведь, – о, нет! – я так виновата, что решила повременить с поступлением, я так виновата, что туда, куда я хочу, нужно принести нехилую сумму денег. Конечно же я так виновата, что не могу общаться с теми, к кому меня тянет. Я такая плохая дочь, что даже не могу поступать так, как захочу… Ишь чего захотела! Конечно, она батрачила на работе с кретинами-коллегами и не могла изменить своего положения – во что я верю с трудом. Естественно, я за это благодарна, ведь это такой замечательный повод меня игнорировать. Поэтому-то, наверное, и папа ушёл. Даже не знаю, что с ним сейчас.

Я говорю врачу:

– Не переживайте, все в порядке. Они на работе и обо всем знают, я уже сообщила.

Я называю это необходимой ложью. Просто потому, что по-другому я сказать не могу. Он бы точно заставил меня позвонить, либо сделал это сам. Зачем? Она все равно потом узнает.

– Знайте, девушка, что в таких ситуациях в первую очередь нужно звонить в скорую, – сказал он.

Данина картина у меня подмышкой и выглядывает из-под моего тела. Я не сразу обращаю внимание, что он посматривает на неё. Я горделиво спрашиваю, не хочет ли тот взглянуть, оценить произведение, так сказать, естественнонаучным взглядом, потому как оно, по своей сути, было написано как раз человеком с такой точкой зрения на вещи.

Он берёт картину в руки и какое-то время стоит неподвижно. Если честно, понимал бы он в искусстве мало-мальски, дал бы комментарий сразу, но я терпеливо жду. Почему-то для меня важно, что он скажет. Хоть я не вижу картины, я могу с лёгкостью воспроизвести её в памяти. Слишком часто я видела и её саму, и её, если так можно выразиться, натуру.

На ней нарисована протекающая в чашке Петри автоколебательная реакция Белоусова-Жаботинского. Вид сверху. Из-за своей неосведомлённости в химии я мало что могу сказать о природе её протекания, но это очень красивое, необычное и увлекательное зрелище, особенно если следить за реакцией, происходящей тонким слоем на стекле. Именно при таких условиях, при балансировке определённых ингредиентов возникают круговые колебания голубых колец на багряно-красном полотне. Эти кольца, одно выходившее из другого, заполняли все полотно, пока не соприкасались с другим кольцом, которое приближалось с другого конца чашки Петри. В конечном итоге соприкоснувшись, они, можно подумать, уничтожались, и багровое полотно, таким образом, снова появлялось. А потом опять пропадало.

Реакция состоит из огромного числа этапов, была зацикленной и утихающей. И такой красивой! Однако для меня не это было главным, хотя и вкупе с историей художника, которую мы выдумали для господина Хейза, эта запечатлённая инсталляция имеет весомую художественную ценность. Нужно было видеть лицо Дани в момент, когда происходила эта реакция! И хотя он проводил её, когда рисовал, десятки раз на дню, прося все время смотреть именно на реакцию, а не на картину, я всегда незаметно глядела на его лицо. Какая это была мордашка! Оно выражало и моё счастье тоже! Его знали как человека глубоко задумчивого и странноватого, но в тот момент он производил впечатление самого весёлого и жизнерадостного, что, увы, без чашки Петри было не так. Но эти минуты ушли безвозвратно. Хотела бы я в данный миг вместе с Даней вспомнить об этом и поймать его трудноразличимую, но искреннюю, полную задумчивости улыбку.

Он бы сказал: «Да, это было странно… Так странно, что ничего более удивительного и сложного я в жизни не видел».

– Абстракционизм… Ваше?

– Нет, не моё, и нет, не абстракционизм. Называется «РБЖ», правда, здоровская?

– Как по мне, ничего необычного. Уж извините, я не спец. – Он кладёт картину обратно мне подмышку.

Мы затихаем. Остальные пассажиры все это время сидели, не проронив ни слова, даже водитель уже устал эмоционально реагировать на происходящее на дороге.

– Скоро мы приедем? – решаю узнать я.

Врач, что стоит надо мной, отвечает с поворотом головы:

– Ещё несколько минут. Мы едем так быстро, как можем, – и снова отворачивается.

Он уже хочет присесть на своё место, но такой жест для меня кажется почти оскорбительным. Поэтому я, хоть и откладывала, как могла, своё любопытство, на весь салон спрашиваю насчёт Дани: «А что с ним? Все будет в порядке?»

Врач оглядывается к своим коллегам, точно они смотрели все это время на нас, то ли стыдя, то ли выискивая, над чем потом шутить, когда меня здесь не будет. Он снова поворачивается:

– Смотря с чем сравнивать. Если с вашим случаем – увы.

Почему они везде пихают свой необычный юмор?! Я не на шутку начинаю злиться и пытаюсь всем своим видом показать, что жду нормального ответа.

– Его осмотрел другой врач. Вы, наверное, этого не видели. С его точки зрения, состояние парня оставляет желать лучшего. Если бы мы явились раньше, его состояние могло бы быть не таким плачевным… Только вы ничего не слышали из того, что я вам говорю, хорошо? – Я киваю, и этот полный надежды кивок становится самым честным согласием в моей жизни.

Он продолжает:

– Была произведена реанимация, массаж сердца… Вы не поймите неправильно, этот случай сам по себе нечастый. Когда мы приехали, он дышал медленно, грудная клетка почти не поднималась и сердце еле билось. В общем, на чем сошлись все и сразу: коматоз. А что на самом деле и какой диагноз – в больнице пусть сами решат. Но даже мне известно, что в данном случае прогнозировать и диагностировать что-либо проблематично, особенно в полевых условиях. Больше, простите, сказать ничего не могу.

Уверена, что в моих глазах читается паника, едва сравнимая с той, которую я испытывала, стоя на крыше и обнимая Даню за шею. Нам всем точно необходим отдых…

Мои вопросы о том, почему они не оказывают ему должную медицинскую помощь, почему они сейчас не пляшут над ним, раз все так серьёзно, имели ответ: «А нечем… Нечем помочь-то. У нас не так много полномочий… К тому же оборудования нет. Все, что мы могли – это вколоть ему обильную дозу обезболивающего. Остального у нас попросту нет в наличии».

– Все же стоит надеяться на хорошее, – нарочито уверенно говорю я.

– Боюсь, вам не стоит всегда надеяться на хорошее, – его ответ. – Более того, скажу по секрету: это очень часто оборачивается во вред. А потом может стать досадно. Но иногда можно, поэтому выбирайте сами. Вы же человек свободный, – говорит он и садится-таки на своё место.