Читать книгу В полночных звёздах правды нет. Избранное - Редьярд Джозеф Киплинг - Страница 30

Вот – перед вами баллада о Боу Да Тоне.

Тибу хотел он сместить, что тогда был на троне.

Грабил и убивал он тогда в Алалоне.

И прогневились на Боу бирманские боги:

Встретил разбойник судьбу на Катунской дороге.

Бабу Харендра остался с наградой в итоге.

Жил-был Боу Да Тон; был воином он

дерзким, бесстыдным, богатым:

И ружьё его, и сабля его

украшены были златом.

Павлинье Знамя над его парнями

было символом мощи

Жёстким от золотого шитья

и от крови людской – ещё жёстче.

Сильного – пулей, слабого – саблей

убивал разбойный владыка.

От салуи́нских кустарников было так

до чиндви́нского тика.

Он смерть на кресте посылал князьям,

жертвенный огнь – челядинам.

Он мучил старух, и, к мольбам их глух,

им нутро заливал керосином.

Меж тем за морями (где – знаете сами)

вещали газетные слизни:

«Вот – молодечество! В борьбе за отечество

патриот не жалеет жизни!»

И «Бирмáнские новости» отвергали без совести,

выдавали злобные враки

Об усталых ребятах, о белых солдатах,

что ходят в форме хаки,

Что тяжёлым шагом по холмам и оврагам

идут через джунгли, что ныне,

Совершая работу, умирают в болоте

и приют находят в трясине,

Что творят историю по Воле Виктории,

что отдают свои жизни

За Гордость Расы, за всех за нас, и

за Мир для своей Отчизны.

Из таких вот ребят был набран отряд,

(их полк звали «Чёрным Тироном»).

О’Нил-«Хитрован» этот дружный клан

возглавил в войне с Боу Да Тоном.

Семьдесят солдат составляли отряд.

Гнались они дни и ночи,

Ночи и дни гнались они

за тем, кто был зверя жесточе.

Ирландские парни из Гóлуэя,

из Лаута и Милна здесь были.

Нанося потери и неся потери,

перед смертью они шутили,

И всякий раз в их последний час,

уходя из этого мира,

Благословляли они даже грязь

на подмётках своего командира.

Им с ним повезло; но, как назло,

всё не везло с добычей:

Обойти ловушку, не попасть на мушку

у Боу вошло в обычай.

И всё ж Боу Да Тон был врагом покорён,

его терпением адским.

Он взглянул с интересом на ирландских солдат,

и его интерес был братским!

Так мир устроен: где с воином воин

воюет, там ум, разбужен,

Открывает вдруг, что лучший друг –

это враг твой, что кровью заслужен.

Раздвинули ветки; по сигналу разведки

ирландцы вышли из мрака

В ночном бою, в рассыпном строю –

атака! атака! атака!

Рванули, как бесы, из туманной завесы.

Залп! Дорога – открыта. –

Мелькнула набедренная повязка –

Мелькнула серьга из нефрита. –

Какое «ура»? Убитых – гора,

и пламя в деревне ярое,

А Боу Да Тон ушёл за кордон,

чтобы снова приняться за старое!

И, прокляв со страстью ирландское счастье,

смолкли все, и молчали, покуда

Один из них, что был скромен и тих,

не промолвил: «Ну, ловок, паскуда!»

И мёртвых своих схоронили они,

доели говядину скоро,

И, как в прежние дни, принялись они

ловить бирманского вора.

«До греческих календ», говорят,

но кому-то пришла идея,

И – понеслось: «Пока О’Нил

не вернётся с головой лиходея!»

О’Нил гонялся за ним по холмам,

на равнине его беспокоил,

Но вновь Боу Да Тон холмы оседлал

и, к тому же, силы удвоил!

Но сын Востока был бит жестоко.

Однажды в бою упорном

Разбили чёрта за пределами форта,

что бы у него опорным.

И когда Светило вниз покатило –

зá день оно устало –

В покинутый лагерь они вошли.

Деревня огнём пылала.

Там на фоне заката, которого злато

предвещало чудо восхода,

Крест чернел проклятый, где мертвец распятый

вещал, что уход – без исхода.

Но рассветного бриза, что прошёлся по низу,

на свете не было слаже,

И высокие травы перед ним величаво

склоняли свои плюмажи.

И всякий солдат в то утро был рад

тому, что на свет родился…

Но… На ýтре дня брызнул сноп огня,

и серый дым заструился.

Охнул О’Нил: благословил

пулей его самодельной

Туземный стрелок – в локоть – мой Бог! –

боль была беспредельной! –

И тем после драки обеспечил вояке

отпуск многонедельный.

(Пулю сработал местный кузнец

из телеграфного провода,

И металл, остёр, тело с тех пор

жалит, как жало овода.)

_________

Времени мало прошло; завоняла

рана его гнилая

В душном госпитальном бараке

города Мандалая.

И дрожать постоянно рука капитана

левая стала. – Оу!

И О’Нил не раз говорил: «Ну, щас

встретить бы этого Боу!»

Потом лихорадка пришла. «Ребятки,

дело моё погано, –

Молвил О’Нил, – но… Сто б рупий дал

за голову бандюгана!»

Опахала, подвешены, скрипели бешено

и крутились неперестанно,

Но Бабу Харендра (гомáшта) был рядом,

и слышал слова капитана.

И он вспомнил Дакку, свой дом; при нём

водоём рукотворный; далее

Встрепенулась душа, и ряды камыша

он увидел в далёкой дали, и

О жене и о сыне он вспомнил, что ныне

учится в высшей школе;

Он вспомнил – и тут же мысль отогнал –

о ранах и дикой боли,

И от грёз очнулся, и почти вернулся

в явь… Однако, что это?

Серебряноглавый Боу пред ним

явился в потоках света!

И гомáшта смущённый, виденьем прельщённый,

двинув к жене и сыну,

Обманул возницу, как во сне не приснится,

не заплатив половину!

_________

Минули месяцы. Враждебный мир

стал враждебнее вдвое:

Боу восполнил потери и вновь

встал на стезю разбоя.

А О’Нилу войны надоели; достойно

изменил он свою судьбину:

В далёком городе Симури́

нашёл он свою половину.

Была она изящна, нежна;

тихий, приятный голос;

Чистое золото – сердце её,

волос – что зреющий колос.

Но не знала, что добрые руки того,

кто ласкал, обладали даром

От плеча до пояса рассечь в бою

человека одним ударом,

И не знала, что губы, что были ей любы,

что эти вот самые губы

Команды «Пли!», «Руби!» и «Коли!»

в бою отдавали грубо,

Что в глазах, где от лёгкого вздоха её

рождаются ангелы, – черти

Когда-то не зряшно рождались: бесстрашно

он взирал на Ворота Смерти.

(Это дело такое, дело чисто мужское:

если ты – настоящий мужчина,

Ты о страшном прошлом с самомнением пошлым

не расскажешь Невесте невинной.)

И мало о прошлом О’Нил вспоминал,

умиротворён и спокоен,

И Бабу Харендра был последним из тех,

о ком вспоминал наш воин.

_________

Обычный груз по обычной грязи

медленно и угрюмо

Правительственный караван быков

вёз по дороге Катуна.

В белых одеждах, в светлых надеждах,

поедая бирманские яства,

В конце каравана ехал Бабу,

опора, оплот государства.

И верил Бабу в благую судьбу,

довольный самим собою,

Но призрак бандита пред ним сердито

серебряной тряс головою.

Вдруг… Что случилось? Остановилась

головная повозка… Охрана

В сильном волненье; слуги в смятенье…

Э, тут дело погано!

С воем и с рыком, с криком великим

из джунглей на лужайку

Вылетел Боу Да Тон на коне,

пешими – вся его шайка.

И ружейный хор поднял общий ор

над общей зелёной кроной.

«Вот я вас!» – рявкнул бландербасс,

дробью рыгнув ядрёной.

«Вот вам, сэр!» – грохнул револьвер,

и звуки войны не ослабли,

Ибо здесь и там по прямым штыкам

застучали кривые сабли.

Людей, что бритвой, косило битвой,

и сталь со страстью бесчинной

Плоть живую, звеня, торжествуя,

делала мертвечиной!

И с бычьей тоской на обычай людской

животные смотрели печальные,

Где души из тел в иной предел

взлетали в миры изначальные,

На многих возню, на двуногих резню,

на приливы её и отливы,

Где Знамя Павлинье взметалось ныне

величественно и горделиво.

Но драки нет злей, и нет веселей,

и не бывает зловещей

Той, где правительственный караван

Боу сжимает, что клещи,

И подумал Бабу: «Искушать судьбу

мне, пожалуй, что нé для…»

И подумал Бабу: «Искушать судьбу

не бу… Сбегáю немедля!»

Но судьба решила на свой манер

(как это бывает обычно):

Последнюю повозку с бою взять

Боу решил самолично!

Но тот, кто дёру давал в ту пору,

увидев, что Боу рядом,

Воскликнул: «Ах!» и – на Боу в страхе

свалился живым снарядом!

Бабу годами служил властям

под гнётом двойного груза:

Росла с годами мошна с деньгами,

а также росло его пузо.

Двадцать стóунов весил доспех

на Боу (об этом торговцы

Помнят – и всюду праздному люду

блеют, что глупые овцы).

Двадцать стóунов весил Бабу

(плюс высота и скорость),

И Боу с Бабу вступить в борьбу

помешала внезапная хворость.

Внезапная бóлесть закончила повесть,

потух разбойный пламень,

И Боу Да Тон повалился, как бык,

и на месте застыл, что камень.

Бабу на разбойнике, почти на покойнике,

от страха взвыл оголтело,

Но Боу дух, как и пламень, потух

и с шипеньем покинул тело.

Так в бою за добычу свою

жалко и некартинно

Боу, страшный чиндви́нский смерч,

сдох, как простая скотина!

_________

Однако ж, вернуться пора в Симури́,

вернуться пора в то место,

Где О’Нил, посадив на колени жену,

ласкает её, как Невесту,

Где боль солдата, что он когда-то

почувствовал в миг раненья,

И где стон его, словно сон его,

словно дьявольское виденье

Былых потерь – забыты теперь,

как бойни побед-поражений,

Здесь, в цветочном раю, в обезьяньем краю,

которого нет блаженней.

Портупея снята, портупея пуста,

пройдены чёрные мили, –

Здесь и сегодня Благодать Господня –

на капитане О’Ниле!

Но кто это? Вон – пришёл почтальон,

путь проделав неблизкий.

Парень ражий стоит с поклажей,

протягивает записку:

«Сто десять рупий прошу прислать.

Адрес указан ниже».

«Сто десять рупий?» – удивился О’Нил. –

«Однако, что я тут вижу?»

То пришла посылка. Почесав в затылке,

за нож он взялся привычно,

Взял молоток, постучал чуток…

Та к был прерван завтрак обычный.

Крышка открылась, и – покатилась…

О’Нил удержался от стона

Едва-едва: то была голова

врага его – Боу Да Тона!

Приклеена к голове была

записка витиеватая:

«Хозяйство Фильдингского полка.

Лагерь.

Январь, 10-е.

Дорогой сэр! Имею честь

Голову Боу Вам преподнесть,

А также шлю Вам поклон свой низкий

(Голову найдёте здесь, под запиской).

Волю Вашу, как волю богов,

Я всегда исполнять готов.

Сто рупий прошу переслать по почте,

Но положенье моё упрочьте

Щедрой прибавкой: своя и врага

Кровь человечья – всегда дорога!

И я, к тому же, кормлю детишек,

Моих девчонок, моих мальчишек.

Бычий правительственный караван

Желает Вам здравья, сагиб капитан.

Желаю того же – от всей души.

Ваш

Бабу Харендра Мукерджи».

_________

Как волей могучей змеи гремучей

влеком зачарованный кролик,

Как в мире туманном ведóмы дурманом

курильщик и алкоголик,

Как овёс и сено обыкновенно

манят к себе лошадок,

Как ждущее ухо ко всем звукам глухо:

только шёпот любви ему сладок,

Так О’Нил, молчалив, сидел, отстранив

мягко свою Мадонну,

И с горькой думой глядел угрюмо

на голову Боу Да Тона.

А рядом блистали ложки из стали,

пылко блистали вилки;

Тут же нередки были салфетки,

блюдца, тарелки, бутылки.

И на ум пришло, что давно прошло:

время потерь и лишений,

Рукопашные схватки, и засады, и прятки,

и дым, и огонь сражений, –

И ночной марш-бросок через степь и лесок,

и утром – прорыв, где не ждали,

И вечером – банджо («Сыграй, корифан Джо!»),

и проводы павших, и дале –

Вонь болот вспомнил он – и тот

резкий противный запах,

Когда сверху вниз – удар, и – заткнись,

не вой: ты у смерти – в лапах, –

И вспомнил поганскую ругань ирландскую

у Куттамáу потока,

Где, увидев кресты, что стояли густы,

парни ругались жестоко.

Словно старый барк, он ушёл во мрак,

в Прошлое двинул мрачное,

В Прошлое двинул, в мыслях покинул,

оставил свою Новобрачную,

Ушёл в то время, где, молод, и в холод

когда-то трудился без меры,

Где Боу Да Тона гонял бессонно

от Мáлуна и до Цалеры.

Как труп, что на дне на большой глубине

извне еле-еле брезжит,

Так брезжила в нём бесстрастная страсть

тех, кто стреляет и режет.

Боялись его, но солдаты его

не глядели, делая дело,

На него с тем страхом, с каким жена

сейчас на него глядела.

Четыре месяца держала власть,

что Вечностью ей показалось,

И вот оказалось: кое-что в нём

ей неподвластным осталось.

Ужас – двойной: головы с головой

бой продолжался великий, –

Чёрной – в жестоких шрамах глубоких

с Красной, страшной и дикой, –

Где дух и основа чего-то такого,

что женщина прежде не знала,

Где ключ от Минувшего (казалось, уснувшего),