Читать книгу Сибирский подкидыш. Легенда тайги - Роман Колесов - Страница 5

40 лет назад

Едва исчез с глаз странный старик с земляникой, едва проорал он свои проклятия, как горло молодого Семёна свело мучительной жаждой. Живот скрутило от голода, в руки и ноги нахлынула слабость.

Всё это мгновенно лишило парня сил, и он прямо на бегу плашмя рухнул в грязь на острые, твёрдые корни. Скорчившись на земле, будто еще нерождённый ребенок, Семён тихо застонал. Пролежав так с минуту, собрал остатки сил в кулак и попытался подняться.

– Иду, Чернава… Иду! – прохрипел он, шлепая ладонями по грязи.

Поднял голову и тут же замер. Зрелище было настолько неожиданным, что Семён и думать забыл и про голод, и про хлёсткие струи дождя.

Прямо перед его носом, на расстоянии вытянутой руки лежал золотой червонец. Монета переливалась золотом так, словно была раскалена. Будто только что достали её из кузнечной плавильни и бросили сюда, под дождь.

Семён до денег был не жаден, но тут любой не устоит.

Ладонь парня скрючилась и, медленно вонзая пальцы в размокшую землю, подтянула тело вперед, к червонцу. Ещё движение и монета оказалась прямо у его лица. Хоть она и пылала раскалённым, но пара вокруг неё не было.

Словно светилась монета не от нагрева, а от того, что цвет такой.

С осторожностью парень протянул руку и коснулся золота. Холодное на ощупь, такое же, как земля, как и вся эта проклятая грозовая ночь.

Воровато оглядевшись по кустам, Семён резко сжал пальцы и вместе с комьями грязи схватил монету в ладонь. Забыв про невзгоды, он поднялся на ноги и, бросив находку в котомку, снова ринулся вперёд через буреломы и дождь.

Теперь его гнали вперёд новые мысли. Про обновки для жены, для себя, для ребёнка. Про нового, молодого и сильного коня, про телегу мастеровую, про запасы и жизнь безбедную на многие месяцы вперёд. Про счастливую семью в достатке.

– Заживем теперь, родная! – хрипло и сбивчиво кричал он на бегу. – Как бояре заживём! Дойти бы только! ДОЙТИ БЫ, МИЛАЯ! – голос его звучал сурово и радостно одновременно. Зычно, словно гром.

Вот уже и до горы рукой подать было. Во всполохах молний виднелся красный, пологий склон. Медная гора высилась острым пиком впереди. Оставалось только спуститься под откос. Ещё версты полторы.

Обрадовавшись было, Семён вдруг остановился, резко побледнел и уперся руками в кедровые стволы, остановив свой бег.

– Да откуда ж ей тут взяться-то…Сутки пути ещё, не меньше до горы той! – громко сказал он сам себе.

Поглядев исподлобья на очертания горы, парень выдохнул и, почуяв неладное, опустил взгляд. Стремительно обернувшись влево, осмотрел землю под ногами. Повернулся вправо, да так быстро, что волосы больно хлестанули по щеке.

Папоротник. Мокрый, в иссиня-чёрных оттенках от блеска грозы и дождя. Целое море крупных, шепчущих на ветру листьев.

Шорох за спиной заставил Семёна обернуться снова, быстрее прежнего. Среди треска ветвей послышался голос. Тихий, бормочущий, совсем рядом. Парень развернулся всем телом и вгляделся в танец теней непогожего леса.

– Как я мог, как же так… Ай-я-яй! – причитал незнакомец в чёрной рванине. Мокрая одежда длинными лохмотьями свисала с его плеч, будто разорванный на тонкие полосы балахон. Чёрные волосы обрамляли бледное, остроносое лицо похожее на морду ворона. Чёрные глазенки быстро бегали под навесом из косматых, чёрных бровей.

Судорожно сглотнув, парень нащупал в кармане нож и стиснул рукоять до белых пальцев.

– Потерял чего, мил человек?! – Семён окликнул незнакомца, хоть и самого парня трясло всего. Несмотря на неверие в байки, эта ночь заставляла его бояться. Еще как бояться, до самой глубины души.

– Червонец золотой обронил! – не оборачиваясь, бросил тот. – На удачу монету носил и потерял где-то тут, вот незадача! – путник в лохмотьях сделал ещё шаг, и взору Семёна открылось невиданное зрелище. Отступив в сторону, рванина открыла парню вид на крохотное, но ослепительное, будто полярная звезда, сияние.

Вместе с этим огоньком, сверкающим среди моря папоротника, уши парня наполнил пронзительный, гудящий звон. Семён поклясться был готов, что и звенит тоже огонек. Вокруг бушевала буря, трещала тайга под натиском ветра, а сияние, казалось, не двигалось. Только изредка переливалось десятком тонких, изящных лучей.

Потрясенный зрелищем, парень застыл как вкопанный, неотрывно глядя на цвет папоротника. Бродяга в лохмотьях тем временем шумно принюхался, и развернул свое острое, хищное лицо к Семёну. Принюхался еще громче, склонился вперед и, переставляя ноги, словно птица подобрался к парню вплотную.

Нос незнакомца почти прилип к котомке Семёна, быстро и тщательно обнюхивая её. Наконец оборванец отпрянул и, чудаковато изогнувшись, заглянул в лицо парня снизу вверх.

– У тебя моя монета? – прошипел он. – У тебя монетка? – повторил путник, перебирая скрюченными руками лохмотья на своей груди. – У ТЕБЯ МОЯ МОНЕТА! – вдруг проорал он, и Семён, вздрогнув, вышел из оцепенения.

Парень шарахнулся назад от неожиданности и угрюмо поглядел на бродягу.

– Ты сам-то кто будешь? – зычно спросил Семён, чувствуя озноб на коже. – Чего здесь забыл в такую непогоду?

– Монетку отдай… – к лицу парня протянулась дрожащая рука с длинными скрюченными пальцами и грязными ногтями.

Не обращая внимания на навязчивого бродягу, Семён вновь обернулся к горе. Казалось, дождь смысл окись и породу с её склонов, обнажая чистую медь. Сверкающую под молниями и отливающую тусклым, червонным золотом.

Вновь грянул гром.

– Коли так не отдаёшь, так давай сыграем на монетку? – не унимался оборванец. Сделав пару птичьих шагов, он обошел парня и вновь застыл в той же скрюченной позе перед лицом Семёна. На этот раз в тонких пальцах бродяги мелькнула колода карт.

Разделив колоду пополам, незнакомец поднял правую руку, сжал карты пальцами, и они с мокрыми шлепками просыпались на вторую половину колоды.

– Сыграем на монетку! – лицо человека в лохмотьях исказила безумная улыбка.

– Монета моя. Я нашел её! – отмахнулся Семён, оттолкнув бродягу с пути. – И играть мне с тобой некогда, пошёл вон!

– Если проиграю, – прошипел ему в спину оборванец, – еще десять таких получишь!

Парень остановился, оглянулся в пол-оборота, и застыл, глядя на пригоршню сияющих червонцев в руке бродяги…

***

40 лет спустя.

По глубокой, заснеженой чаще мчались двое. Один зверь, а второй у него на хребте.

Медведь продолжал нести на себе Таньку, не пытаясь больше сбросить. Вытянув вперед огромную морду, зверь расшвыривал лапами бурелом и бежал дальше. Сама же девчушка присела на корточки и, крепко вцепившись в загривок, пыталась удержаться на хребте исполина.

Без передышки, без промедления медведь проламывался вперед. Тане начало казаться, что гигант и вовсе не знает усталости, когда зверь наконец начал сдавать.

Ближе к закату, он постепенно сбавил ход и перешёл на неспешную рысь, двигаясь по протоптанным, звериным тропам.

Иногда девчушка произносила короткие, невнятные фразы. Иногда лупила медведя кулаками по затылку, пыталась снова ударить когтем, но всё зря. Зверь больше не чувствовал ни её присутствия, ни ударов. Скоро он совсем замедлился и остановился посреди поляны.

Громогласно фыркнув, зверь закрутился, отряхивая чёрную шкуру от снега. Не выдержав такого аттракциона, Танька не удержалась, сорвалась, и, взмыв воздух, отлетела далеко прочь. Коготь выпал из её руки и затерялся меж ветвей.

Прокатившись по сугробам среди сосен, она поднялась на ноги и вновь поглядела на медведя. Чёрный гигант даже не обернулся, просто медленно и тяжело побрёл прочь. Неспешно и величаво.

Исходя паром и сотрясая деревья грузной поступью, зверь исчез в обледенелых февральских дебрях. Ещё какое-то время снег за его спиной осыпался с веток, а затем всё окончательно стихло.

Бежать за ним Тане не хотелось. Она боялась. Боялась с самого начала. Но ещё больше боялась за сестру и деда, потому и решилась на прыжок.

Жалела девчушка только об одном, что растерялась и не спрыгнула со шкуры раньше. Она и сейчас могла вернуться назад по следам, но времени уйдет гораздо больше. Может день, может больше. А вот чтобы замерзнуть насмерть при такой погоде, хватит и трёх-четырёх часов. Даже бегом.

– Прогуляемся… – прошептала Танька немеющими губами. Она обняла себя за плечи, дрожа от стужи. Зубы отбивали перезвон, тело колотило, будто в лихорадке. – Про… гу… ляемся… – сквозь дрожь прошептала она, растерянно оглядываясь.

Не помня ничего из своего прошлого. Не зная ничего о том, что её ждёт. Не понимая, какое из пяти выученных слов, нужно произнести, чтобы спасти себя. Танька обречённо выдохнула белый пар и поглядела на проблески заката среди хвойных лап.

Солнце поблёскивало в ответ, проваливаясь за горизонт и угасая с каждой минутой. Приближалась долгая, сибирская ночь…

Распахивая валенками сугробы и растирая руками худые плечи, Таня двинулась назад, по медвежьим следам.

– Прогуляемся… – повторила она.

– Куды тебя черти понесли?! Замерзнешь! – раздался окрик сзади заставив девочку остановиться. Стуча зубами и хлопая ресницами покрытыми инеем, Таня обернулась на голос.

С другого конца поляны к ней шёл и махал ей рукой старик. Увидев, что девчушка остановилась, незнакомый дед прибавил шаг, и вскоре Танька смогла разглядеть его полностью.

Светлый полушубок обрезанный чуть по бедро, волосы седые на лбу тесемкой перехвачены. Глаза хоть и выцвели, а добродушие в них сохранилось. Крепкий дед снова рукой махнул, и девчонка заметила, что среднего пальца на ней нет.

Старик подошел вплотную и, горячо дыша по морозу, оглядел девчушку в ответ. Усмехнулся. Только тут Танька заметила, что рот этого деда широковат. Больше нормального это точно, да и зубы в нем блеснули хоть и белые, а крупные словно у коня.

Показался этот незнакомец Тане не страшным, а странным. Но вроде как добром от него веяло и теплом. Девчушка решила не бояться и не убегать.

Да и бежать-то некуда было, кругом холод и тьма приближается. Солнце сядет того и гляди.

– Ты ведь не из Семёна породы, верно? – старик взял девчушку за локоть и развернул по кругу, осматривая. – Чьих будешь?

Танька не ответила, продолжала только глядеть на него своими широко распахнутыми, синими глазёнками и зубами стучать от мороза.

– Чего молчишь? Немая поди? – шевельнув мощной челюстью спросил дед. Борода его была густой, жёсткой, оттого нижняя половина лица и вовсе напоминала совковую лопату. Широкую и тяжелую

– А чего орала там, на поле, прогуляться звала? Али теперь дар речи потеряла?

Девчушка не отвечала и не понимала, чего от неё хотят. Все что ей было ясно сейчас, это то, что еще минут десять на морозе и никуда пойти она больше не сможет. Память Танюшка, конечно, потеряла, но уважение к старшим и вежливость всё ещё были при ней, а потому с места сойти без спроса не могла.

– А ну, пошли! – старик махнул рукой, развернулся и заскрипел снегом под ногами. – Пойдём, чего встала? Околеешь тут!

Поняв, что её зовут, Танька вприпрыжку двинулась следом за незнакомцем.

Солнце почти село. На кристаллах льда вокруг играли оранжевые отблески, да и по снегу, будто пригоршню золотого песка рассыпали. До сумерек оставались считанные минуты.

За этой поляной была ещё одна, потом спуск под гору и недолгий путь до холма на равнине реки. Холм выглядел неправильно, словно снег насыпало на пласт гранита или кусок скалы, рухнувшей прямо на застывший берег.

Подошли ближе, и девчушка смогла рассмотреть вход, что скрывался под метровой толщей сугробов. Дом маленький с виду. Одна комната всего. Раза в три меньше чем у деда Семёна вся постройка.

Отсюда Танька смогла разглядеть и трубу печную, торчащую сбоку холма. У двери в избу виднелись следы зверя. Тут и медвежьи лапы потоптались, и заячьи, и вроде как лисьи, но девчушка лис еще не видала, и сказать о том не могла.

– Заходи, отогреваться будем, – дед распинал ногой сугроб и дверью отгреб остатки снегов от входа. – Может и поесть тебе чего найдется…

Танька еще разок покосилась на крупные зубы старика, но всё же лютый холод оказался сильнее страха. Быстро,  будто Боська, она юркнула внутрь, в царство новых запахов. Пахло старой шерстью, сухими травами, грибами вялеными и копотью от печи. Тесная комнатка, это и в темноте было понятно.

Дед вошел следом, закрыл за собой дверь, погрузив избу в полную темень. Ещё мгновение и где-то в углу затеплился огонек, от него вспыхнула и лучина. Таня видела у Исаевых, что Оля и дед спичками лампу поджигают. Запомнила это. А здесь…

Она поклясться была готова, что никаких спичек не зажигалось. Ни звука от них не было, ни запаха серы. Просто вспыхнул огонёк и перекинулся на длинную, просушенную щепку.

– В уголке-то посиди вот там! – старик кивнул на подобие лежанки.

Таня кивнула и обернулась. Прямо на полу в углу была навалена сухая трава и солома. Кое-какие тряпки сверху накиданы. И промято было так, будто здесь не дед этот спит, а семья медвежья. Целая яма получилась продавленная.

– Чайку сейчас сообразим, – бормотал старик, завозившись у печи. – Грибов пожуёшь, рыба есть вяленая. Не пропадем… – огонь в топке вспыхнул тем же странным образом, что и на лучине. Дрова тихо затрещали, от печи по стенам и полу поползло тепло. Вскоре оно коснулось и ног и пальцев замёрзшей Таньки. На душе стало хорошо и спокойно.

Дед сдёрнул с гвоздей бечёвку, унизанную сушёными грибами, и вытряхнул их в свою крупную ладонь. Чуть сдавил, раскрошил и протянул пригоршню Тане.

– Ешь, вот! Не жалко… – улыбнулся он.

Девчушка угощение приняла, и с жадностью на него накинулась. А старик не сводил с неё глаз. Ловил каждое движение, каждый взгляд и вздох.

Наблюдал, подмечал.

Иногда его руки или голова непроизвольно дёргались, в точности повторяя движения Таньки. Но он тут же тряс головой, будто отмахиваясь от наваждения, и опять замирал в неподвижной позе наблюдателя.

– Обманул ты меня, Семёнушка, огорчил… – еле слышно прошелестел губами старик. – Ну да ничего, я тоже не из дураков буду. Скоро сочтёмся. Вот-вот уже, ещё немного тебе осталось землю топтать.

Едва солнце село, и тайга погрузилась в сумерки, как дверь избы открылась снова. Танька вышла наружу, прикрыла за собой и задвинула внешний засов.

Девчушка с наслаждением вдохнула морозный воздух сибирской ночи и, высоко поднимая ноги, двинулась вперёд, по сугробам. Туда, где от избы Исаевых к ней навстречу бежали Лука и Юрка.

В избушке, оставшейся за её спиной, свернувшись клубочком на сене, тихо спала ещё одна Танька. Уставшая, измученная за день и сытая сухими грибами.

Как близнец похожая на ту, что ушла в лес.

Только пальцев на руке у спящей Танюшки было пять…

***

Топая по знакомым дебрям чащи, перебираясь через громадные, кривые коряги и вдыхая запах ночного мороза по тайге брела русая девчонка.

Небо сегодня выдалось чистым, ясным. Белый круг полнолуния надёжно завис на чёрном полотне. Видно всё было как днем. Холмы белых сугробов, тяжёлые гроздья снега на ветвях, и даже далёкий огонёк избы, если смотреть с пригорка вниз, за реку.

Девчушка то и дело останавливалась, прислушивалась, приглядывалась и вновь продолжала свой путь. Любой, кто увидел бы её со стороны, наверняка забеспокоился – как же так? Одна, в холодной, февральской тайге. Без присмотра, и одета легко. Замёрзнет такая, потеряется, пропадёт.

Будь то девчонка, может так и случилось бы.

Леший – это странное имя он получил очень давно. Ещё в те, далекие времена, когда дороги не были избиты колесами. Когда эти странные, пугливые существа охотились с деревянными луками и носили шкуры с дырками для рук. Хоть они были глупыми и юными, а сумели догадаться, что в лесу лучше вести себя достойно. Тогда и не придет за ними большой, крепкий зверь, не проучит, не прогонит.

На беду догадались они и о том, что за пределами леса, у Лешего власти нет. Оттого и творили бесчинства, да безобразия на своей земле.

Но в тайгу всегда входили со страхом. Что тогда, что сейчас. Так было, есть и будет во веки веков.

От этой мысли на душе древнего потеплело и он прибавил шаг, лёгким прыжком перескочив через поваленную сосну. Однако гнетущие воспоминания тут же накрыли его снова.

Леший чувствовал, что где-то там, впереди, в своей старенькой, покосившейся избе, мечется в бреду старик Семён. Слабый и беззащитный как никогда прежде.

Оборотень мог бы назвать его дураком, но язык не поворачивался. Вот уже четвёртый десяток лет пошел, как этот человек умудряется избежать мести. В лес не входит, всегда по краю охотится. Если ночь застанет в пути, то в норе волчьей ночует. К реке не спускается.

Неужели так жить хочет? Или бережёт себя для чего-то? – Леший часто думал про Семёна, и каждый раз его пальцы или когти сжимались в кулак. Порвать хотелось в клочья за обиду. За глупость, за непослушание. За все шрамы, что достались Лешему в ту ночь.

За всю ту животину, что полегла на тёмном дальняке. За каждый куст и травинку. Букашек и тех жаль было…

Леший вышел на снежную просеку, которую сам и протоптал днём. Широко махая руками и подбрасывая валенки над сугробами, он двинулся прямиком к тракту. Неудобно было в таком маленьком, слабом тельце, но перекинуться в зверя он не рисковал.

Боялся спугнуть невиданную удачу, которая улыбнулась ему сегодня…

***

40 лет назад.

Тёмный дальняк. Вымершая пустошь у подножия Медной горы. Гиблое, безжизненное место, где сотню лет назад три ведьмы взяли свою силу. Из каждого стебля, зайца, оленя и жучка на десять верст окрест жизнь вытянули. Ради долголетия и молодости.

Тогда их было трое: Дарьяна – Луковица, Авдотья – Полынь и Марья – Сычиха.

Осталось две.

Леший одолел Луковицу. Клыки его вошли глубоко и рванули сильно. Так сильно, что алые брызги окропили и медь, и камни, и землю на склонах. Не прошло и дня с тех пор, а из крови Дарьяны вновь стебли взошли.

Распустилась она на горе алыми цветами, на зверобой похожими. Круглый год те цветы цвели, и те, кто видел, живучими их прозвали. Живицей красной. В каждом из них душа Дарьяны осталась жить, только сорвать их нельзя было, увядали, рассыпались в пыль прямо по ветру.

В любой день рассыпались, в любую ночь, кроме одной – на Купалу. Когда лодка Харитона-лодочника к берегу причаливала. В ночь, когда он готов был любого желающего перевезти обратно к живым или к мертвым. И платой было всего ничего – один бесовской червонец.

Крупный, матёрый волк с седым загривком неспеша шагал в гору по красной породе. Остановившись на полпути, он повернул морду и поглядел в тайгу.

На другом берегу реки бушевала гроза, лодка Харитона хорошо была видна отсюда, как и он сам. Лодочник стоял, будто черная статуя, опираясь на весло и глядя в непогожее небо. Каждый год в эту ночь, он стоял здесь.

Леший знал, что сегодня Харитон дождется своего путника. Получит золотой червонец, и весло снова загребет тёмные воды, заставляя лодку скользить по реке. Прямиком сюда, к красному берегу.

Сегодня, впервые за долгие годы Леший проиграл первую часть битвы.

Не смог заморочить Семёна, не смог развернуть его назад. Авдотья зажгла парню цветок маяком, Сычиха подкинула краденый червонец. Путь лохматого, лихого парня с котомкой наперевес был почти завершен.

И ведьмы тянулись сюда же.

Леший сердцем чуял подступающий холод. Чуял он и Чернаву, которую те вели с собой. Опоенную, измученную. Пока ещё просто Чернаву, а коли смогут дело завершить, то Чернаву – Луковицу. Новое перерождение третьей, погибшей сестры ведьм.

Даже не представляя себе во что ввязался, Семён торопливо спустился по склону, довольно позвякивая в руке кошельком. Беса обыграл, до горы дошел. Хоть и горя хапнул из-за боли супруги, а грех не порадоваться таким удачам. Доволен собой был до одури.

Бегом протопав по мокрой гальке, он подскочил к лодочнику и, запыхавшись, остановился.

– У тебя лодка, гляжу, имеется, мил человек! – парень кивнул на ветхую, деревянную посудину. – Мне бы на тот берег. Дело важное.

Лодочник, облаченный в чёрный плащ и широкий капюшон, повернул голову. Даже с расстояния в два локтя, Семён не смог разглядеть в этой темноте лица собеседника. Но взгляд из-под капюшона на себе почувствовал. Холодный, пронизывающий до костей. Чувствуя, как стало не по себе, парень отступил на шаг назад.

Лодочник медленно поднял руку, протянул её к Семёну и перевернул ладонью вверх.

– Червонец! – произнёс Харитон и щёлкнул пальцами, требуя оплату.

Семён выиграл на поляне десяток монет, но за такую глупость и одной жалко было.

– А не многовато тебе будет? – мрачно усмехнулся парень. – Может и обратно перевезти, тоже червонец потребуешь?

– Обратно не вожу. Без надобности это… – ответил лодочник с насмешкой. Голос Харитона звучал с коротким, гулким эхом, будто не капюшон на его голове надет был, а ведро железное. – Ну так как? Будешь платить, живой?

На другом берегу, на вершине горы зазвучал бубен.

Авдотья и Сычиха обходили седого волка по кругу, хлопая себя бубнами по бедру. Звук нарастал и угасал вместе с порывами ветра.

Тс-тс-тс-тс, Тс-тс-тс-тс.

Брошенная на склоне Чернава еле шевелила губами, звала по имени мужа, шептала молитвы, просила подать ребенка. Ноги ведьм, то и дело проходившие мимо, и силуэт волка, стоявшего между ними, расплывались перед глазами девушки, превращаясь в мутные пятна.

– Жалкий! – Сычиха мотнула рыжей копной и плюнула в морду волка-Лешего не сбавляя шаг.

– Глупый! – Авдотья плюнула в спину седого зверя, и вдобавок пнула красного щебня.

– Сдохнешь! – оскалилась Сычиха и дёрнулась вперёд, щёлкнув зубами как хищник.

Тс-тс-тс-тс, Тс-тс-тс-тс – продолжал отбивать бубен по бедру ведьмы.

– Жалкий, глупый, сдохнешь!

Тс-тс-тс-тс, Тс-тс-тс-тс.

Волк припал мордой к земле, взял упор лапами и, оскалившись, зарычал. Хватанув зубами воздух рядом с подолом Сычихи, он вновь отскочил назад. Ведьма запрокинула голову и расхохоталась над жалкой попыткой.

– Убирайся в свою нору! – прошипела она. – Не мешай нам и жив останешься!

– Не мешай нам! – тем же голосом повторила Авдотья-Полынь за спиной волка.

Звон бубнов усилился, пляска ведьм ускорилась. Отчаянно огрызаясь, Леший кидался то на одну, то на другую, но клыки его снова и снова пролетали мимо. Должен их остановить, раньше мог и теперь совладает с проклятыми.

Любой ценой должен.

Обе ведьмы развели руки в стороны под грозовым небом, зашептали слова древних наречий.

Красная живица зашелестела на ветру. Всколыхнулась алыми колосьями. Корни ее затрещали, зашевелились и накрепко вцепились в запястья Чернавы…

***

40 лет спустя

Изба Исаевых

За оградой послышался скрип шагов по снегу, и Ольга подскочила к окну. Раскрасневшиеся от мороза братья возвращались домой. Рыжая прилипла щекой к стеклу, выискивая взглядом Таньку.

Та проскочила под окнами незаметно из-за невысокого роста, и уже через мгновение открыла дверь в дом. Увидев на пороге девчушку, Оля просияла от счастья и, подскочив, крепко её обняла.

Братья перекинулись парой слов про проверку силков и, вернувшись, на тропинку снова двинули к лесу.

– Ну, ты даешь! – посмеиваясь, и почти плача от счастья Ольга отодвинула девчонку от себя и рассмотрела, как следует.

Танька глядела в ответ, прижимая кулачки к груди

– Ох и заставила ты меня переживать! – рыжая снова коротко и крепко обняла сестру, а затем потянулась к пуговицам на её меховой жилетке. – Давай-ка разденем тебя, употела поди. Чаем напоим…

– Не надо.

Этот ответ Тани и сам её голос прозвучали для Ольги настолько неожиданно, что рыжая попятилась и буквально села на доски пола в изумлении. Только сейчас она заметила, что вечно наивный и чистый взгляд сестры глядел холодно. Её глубокие, синие глаза смотрелись, словно две льдинки. Без тепла, без любви и без радости.

– Чего это с тобой… – Оля чуть пришла в себя и медленно поднялась с пола, еще больше попятившись назад. – Разговаривать научилась?

Взгляд Таньки растерянно скользнул, зубы прикусили губу, и девчушка отрицательно мотнула головой в ответ.

– Нет, – произнесла она и умолкла, так и стоя у порога.

Боська высунул усатую морду из-за печи и обнюхал вокруг в поисках крошек. Сделав ещё пару движений лапками, он вдруг замер, покосился на Таньку и, ощерившись в два прыжка, ускакал назад.

Ольга заметила и это. Шмыгнув носом и утерев лицо рукавом платья, рыжая спиной по стенке встала на ноги. Изобразив на лице улыбку, она указала Таньке к столу.

– Ну ладно, что ж… Ты это, давай, Танюш, присаживайся… – произнесла она. – Я выйду на минутку, дело есть. Вернусь и поедим, ага?

– Ага, – кивнула девчушка и, не сводя взгляда с сестры, боком прошла к столу. Прям так, в одежде и валенках, уселась на табурет.

– Деда не тронь только, пусть отдыхает, – уже обуваясь добавила рыжая и со вздохом покосилась на лежанку. Старик Семён уже не бредил от горячки, немного отошёл от удара, нанесенного медведем. Лежал молча, дышал глубоко и ровно. – Я мигом обернусь, ты погоди… – с последними словами Оля выскользнула в сени, а потом и на улицу.

Миновав ограду, рыжая, что было сил бегом бросилась вдоль тропы к лесу.

«Танька» проводила её взглядом через окно и, когда огненные кудри скрылись за пригорком, встала. Легко, как пушинка, спрыгнув с табурета на пол, девчушка неспешно прошлась по кухне, бросив еще один презрительный взгляд на рычащую крысу. Боська не унимался, выглядывая то слева, то справа от кочерги и скалясь, будто сторожевой пес.

Девчонка дернулась вперёд и шутливо клацнула зубами, заставив крыса в панике сбежать в темноту за печкой. Ухмыльнувшись, «Танька» с наслаждением выдержала паузу, а затем повернулась лицом к лежанке деда Семёна.

Сквозь растрепанные, русые локоны, она исподлобья оглядела старика. От носков шерстяных, до покрытого морщинами горла.

– Слабый, глупый… – с лёгкой усмешкой прошептала девчушка не своим голосом. – Сдохнешь…

Повернувшись к печи, она подняла взгляд на гвоздики с утварью и почти сразу заметила то, что ей было нужно. Острый, кованый нож с тряпичной обмоткой на рукояти. Протянув четырехпалую руку, «Танька» сняла оружие с гвоздя и щёлкнула ногтем по лезвию. Послышался легкий звон.

– Жаль, Семёнушка, что мы за лесом, и я тебя зверем убить не могу… – стоя спиной к старику проговорил леший в образе девчонки. – С удовольствием бы в горло твоё вцепился клыками, – «Танька» развернулась и шагнула к лежанке, поднимая нож. – Не послушался ты меня, не смог Чернаву убить, смалодушничал. Ещё и меня умирать бросил… Не человек ты, Семён, а собака паршивая. Такая и смерть тебе будет! – лезвие взлетело над лежанкой, целясь в грудь старика.

– Да вот хрен тебе! – прорычал дед, выхватывая из-под настила обрез. Стволы упёрлись в горло оборотня, на лице старика мелькнула ухмылка. Не выжидая больше и не разговаривая долго, старик дёрнул курки.

Дробь и пламя ударили в известь на печи, расшвыривая куски штукатурки. Вместе с этим крошевом, по кухне закружились и несколько чёрных перьев. Хлопая крыльями и яростно крича, крупный ворон метнулся в сторону, уходя от выстрела.

Нож упал на пол и, загремев, укатился под лежанку.

Старик вскочил на ноги и, сломав обрез, снова набил его патронами. Опять прицелился в птицу. Грянул новый выстрел, превращая пороховой дым в сизую, удушливую завесу.

Послышался крысиный писк, и вместо ворона на дощатый пол шлёпнулась крыса. В два прыжка она метнулась к дыре в полу, однако уже на краю столкнулась с озлобленной мордой Боськи. Готовый сражаться за свой дом, крыс бросился на противника с отчаянным верещанием.

Отступив под напором Боськи, оборотень оскалился и поглядел на Семёна, старик вновь заряжал оружие.

– Если бы ты, знал, что такое семья, то поступил бы на моем месте точно также! – горячо и сбивчиво дыша проговорил Семён, взводя курки. – Но я как гляжу, не понятны тебе такие вещи, и не успокоишься уже, покуда жив.

– Тебя туда пригнали на закланье, чтобы кровь твою пролить! – пропищала крыса. – Обманула тебя Чернава, знала она всё!

– Не знала! – прорычал дед.

– Знала! – пискнула крыса и с размаху грохнулась о стену. Лавка у порога подлетела вверх, подброшенная волчьим хребтом. Широко расставив могучие лапы, Леший, обратившийся в волка, приготовился к прыжку.

Подлетевшая лавка с грохотом обрушилась на пол, и вместе с ней грянул новый выстрел. За секунду до этого седой волк метнулся в сторону и, ударившись о печь, обернулся лисой. Юркнув в сени, плутовка мелькнула пушистым хвостом и исчезла в морозной прохладе.

– Твою-то мать! – выругался дед и, торопливо распихивая по карманам патроны, быстро накинул валенки.

Выскочив на улицу без тулупа, он осмотрелся по сторонам.

Извиваясь огненной змейкой, лиса скакала через сугробы к чаще. Недолго думая, старик распахнул двери теплого стойла и, взяв Бурку за узду, оседлал её. Хлестанув кобылу, дед Семён верхом вылетел со двора и, перескочив ограду на задворки, понёсся по снежному полю.

Лиса набрала скорость и, перекинувшись в зайца, рванула напрямик к лесу, в просеку. Туда, куда ещё вчера ворвался медведь.

Семён не отставал, прижимаясь к шее кобылы. Мороз и ветер лютыми, ледяными когтями вцепились в его лицо, грива хлестала по щекам. На ходу вытряхнув теплые гильзы, старик перехватил обрез левой и снова зарядил его.

Стена тайги быстро и неумолимо приблизилась, лошадь на полном ходу ворвалась в бурелом, но уже через несколько шагов полетела кубарем, споткнувшись о корягу. Чертыхаясь и матерясь, Семён вновь вскочил на ноги и, отряхнувшись от снега, оглядел лошадь. Ноги целы.

– Коготь тебе отдал! Зубами отгрыз! – послышался трубный голос позади. – От себя живое отнял, чтобы ты этих гадин забил! ТРУС ПРОКЛЯТЫЙ!

Дед обернулся на окрик и увидел среди кедров лося. Большого, крепкого, с рогами размахом в пять локтей.

– Ты видел, что они натворили?! – вскапывая снег копытом, протрубил лось. – Видел, сколько животины и леса увяло?! ТВОЯ ВИНА!

– Это жена моя, ребенок мой был! – отозвался Семён и снова прицелился, вытянув правую руку с обрезом. – Родное моё! Не мог я убить её! НЕ МОГ Я!!!

Лось быстро отскочил назад в сумерки, и Семён потерял его из виду.

Продолжая ругаться и крыть Лешего на чём свет стоит, дед вцепился пальцами в ледяную корягу, перемахнул через неё и бросился в погоню.

Следы петляли, менялись и уходили всё глубже в темноту. Прижимая обрез к груди, старик, не сбавляя хода, двигался вперёд, удерживая след взглядом.

– Заманить меня к себе решил?! – хрипло и громко прокричал Семён вслед убегающему зверю. – Нет во мне страха больше! Сюда выходи, принимай бой!

***

Далече, в избе Лешего проснулась настоящая Таня.

Солнце вновь склонилось к закату, когда она открыла глаза и тут же ощутила немыслимый холод.

С трудом разлепив тяжелые веки, девчушка села и сдавила пальцами больные виски. Все ещё плохо понимая, где находится, огляделась. Печь давно погасла, как и лучина. Свет внутрь пробивался через тонкие щели на входе.

Поднявшись, она подошла к двери и дернула за железную скобу, служившую ручкой. Не поддалась. Засов снаружи погремел и остался на месте.

Танька хотела бы обругать себя за глупость, но не знала слов таких. Вместо этого девчушка закрыла глаза, склонила голову. Опёршись спиной о дверь, сползла по ней на промёрзший, земляной пол.

Просидела так недолго.

Сначала поодаль, а потом всё ближе послышались шаги по снегу. Шли двое.

Вскочив на ноги, девчушка припала ухом к щели и прислушалась. Точно люди. Заколотив кулаками и ладонями по доскам, она выкрикнула все слова которые успела выучить и вспомнить. Но это было лишним, люди снаружи шли именно сюда, к этой избушке.

Шаги заскрипели совсем рядом, грохнул засов и дверь отворилась.

Вечерний свет хоть и был слабым, а дело своё сделал. Вместе со снежной белизной ослепил на мгновение Таню. Успела увидеть только две фигуры у порога. Заморгала, отвернулась. И почти сразу ощутила тёплые объятия, а вслед за ними и ставший родным запах сестриных волос.

– Нашлась, моя хорошая… – прошептала Ольга, обнимая девчушку и прижимая её к себе.

Глаза привыкли к свету, и Таня наконец смогла рассмотреть второго гостя.

В нескольких шагах от избы стояла и глядела на неё женщина. Далеко немолодая уже, лет под шестьдесят, а может и больше. Волосы её употели от быстрой ходьбы и бега. Подняв руки, она подвернула края пухового платка и стянула его с головы назад. На плечи её, тут же обрушились тяжелые пряди чёрных, как вороново крыло, волос. С проседью, конечно, но силы и крепости завидной.

Танька глядела на незнакомку и не могла отвести взгляда. Выглядела та величественно и завораживающе, словно памятник всем этим краям. Статная, как кедр, и крепкая будто гранит.

– Говорю ведь, тут она! Дурной этот, хоть и затаил злобу, а дитя не бросит на морозе, не изверг же, – произнесла женщина глубоким, мелодичным голосом и спросила. – Помощь моя нужна будет?

– Нет, бабушка. Справлюсь, – обернулась и улыбнулась Оля. – Ты уж поспеши, пожалуйста, – добавила она. – Пока эти двое друг друга не поубивали.

– Ох, окаянные! Ну, держитесь! – громко и нараспев вздохнула Чернава. – Ну, доберусь до вас, шею намылю обоим! – быстро намотав платок обратно, она бегом по снегу двинулась в горку…

Шаль Чернавы снова размоталась на бегу, дыхание стало горячим. Гладкая, упругая кожа на щеках покрылась пылким румянцем. Колкий, холодный ветер всё ещё дул с реки, бил в спину, подгонял.

Где-то там впереди слышалось рычание зверей на все лады, и грохот выстрелов. Драка Семёна с хранителем леса была в самом разгаре.

– Спаси и сохрани… – на бегу перекрестилась женщина и остановилась у кедра отдышаться. Привалившись спиной к стволу дерева, она бросила взгляд назад, к запорошённой снегом вершине Медной горы.

Снова, уж в который раз Чернава окунулась в свои воспоминания о давних делах.

Память вернула её в дождливую июньскую ночь. Ту самую, когда родился Борька.

Ох и знатная гроза тогда выдалась, будто всё небо треснуло от молний. Вспомнила поход по короткой тропе через Кривую сопку. Как Сычиха и Авдотья её под руки вели. Чернава с трудом понимала, о чём те речь ведут, но сердце подсказывало, что дело задумали дурное, темное.

– А коли не придет дурак этот, Семён? – со злостью спросила Марья-Сычиха. Она вела Чернаву под правый локоть.

Роженица, то и дело поднимала голову и смотрела в лицо рыжей знахарки. Глаза заливал дождь, сознание терялось от бессилия после родов. Все мысли занимали думы о сыне. Его в избе оставили, новорожденного.

На теплой подстилке, плачущего и крошечного.

– Куда ж он денется, Семён-то? – отзывалась Авдотья-Полынь. – Придёт на закланье как миленький. Девку свою увидит, голову потеряет, тут мы его и на нож. Живицу кровью польем, вернётся Луковица. Молодость вернём, силу вернём, здоровье вернём, – старуха оскалилась и погладила Чернаву по голове, будто дорогое сокровище.

– Червонец дала?

– Бес подбросил.

– Харитон у причала?

– Всегда там.

– Вот и ладненько, ладненько… – пробормотала Сычиха, потирая ладони друг о друга. Гром ударил снова, молния блеснула, и в её свете обессиленная Чернава смогла на мгновение увидеть истинное лицо Марьи. Старое, сморщенное, усталое. Озлобленное.

– Как дело сделаем, Харитон перевезёт сестрицу нашу обратно к живым, – продолжала шептать Авдотья. – Ох и обрадуется Дарьяна телу новому, здоровому. Молодому! – она снова покосилась на Чернаву. – И лицом хороша будет! Глянь-ка! – кивнула она на роженицу. – Первая красавица нашего края, не иначе!

– А коли не повезёт Харитон Дарьяну к живым? Коли откажется? – вдруг прищурилась Марья. – Да и не возит он назад, мёртвых-то.

– А где ж она мертвая-то будет? – возразила вторая ведьма. – Живее всех живых станет! Вот поглядишь!

Сычиха и Полынь волоком втащили Чернаву на разбитый плот из бревен. Потом от берега по пологому склону на вершину горы.

Измотались сами, а Чернава и вовсе пластом рухнула, прямо среди шелеста красных стеблей живицы. Ни пальцем не пошевелить, и ни слова сказать, так и глядела в небо, подставив лицо дождю.

Слышала удары бубнов, слышала, как старухи сыпали проклятья на волка, как рычал он и кидался на них. Пытался остановить.

А ещё лежала и думала, чудится ей, или волк говорит им в ответ. Рычит и кричит, что они жизнь свою продлевают ценой смерти. Что деревья на версту окрест высыхают, зайцы и олени наземь падают. Что здесь поле уже костей, и сегодня оно станет ещё больше, шире.

Рычал, что не позволит им Природу губить ради своих прихотей, а те лишь смеялись в ответ, плевались. Сыпали на него проклятиями и оскорблениями.

Кричали на зверя, что так продолжается уже век за веком, и каждый раз он приходит сюда, ноет, стонет, умоляет остановиться. Что надоел он им, и сегодня убьют его. Что не нужен он лесу, а леса полно и еще нарастёт, а от того, что земля мёртвая ширится, то никому ни хорошо, ни плохо.

Волк кидался, хватал за подолы, а ведьмы всё одно в ответ смеялись. Знали, что не может он за границей леса вреда в облике зверя причинять. А тут, на вершине горы и вовсе слаб как щенок месяц от роду.

Издевались, пинали, а потом Авдотья нож вынула. Изогнутый как полумесяц, с чёрной кисточкой на рукояти. Улучила момент, и воткнула его волку под ребра. Зверь взревел от боли, обратился в медведя огромного и на бок повалился.

Чернава хорошо тот нож запомнила, лезвие так под грозой блеснуло, что аж круги перед глазами поплыли.

Потеряла Чернава в тот момент силы и впала в забытие.

Как очнулась, ощутила руками, что к земле привязана. Живица красная вокруг тянется к её лицу, шепчет голосом Дарьяны – Луковицы, а корнями за запястья держит накрепко. И так близко трава склоняется, что, кажется, вот-вот обхватит горло. Гроза не утихает, небо трещинами идет, гора под спиной дрожит от грома.

Открыла Чернава глаза шире и увидала, что Семён над ней навис. Стоит на коленях. Руки занес для удара, в них длинный коготь медвежий от дождя блестит. И лицо его от дождя блестит. От глаз струи бегут и вместе с небесной водой по волосам стекают, капают Чернаве на лоб и щёки.

Губы Семёна дрожат, руки его дрожат, коготь ходуном ходит.

– Не она это уже! – раздается хриплый рёв медведя со стороны. – Ударь! Ударь, Семён, дураком не будь. Не твоя это жена! Сычиха молодость держит, Авдотья долголетие, а Дарьяна саму жизнь хранит. Если не убьешь её, не будет конца их злу! К жизни вернёт змей этих.

– Не могу я… НЕ МОГУ! – трясёт мокрыми прядями волос парень и мотает головой. Губы его вытягиваются в тонкую нить, глаза закрываются.

– Не она это! Ударь, а то худо будет. Всё прахом пойдёт, если она жить останется! Тайгу загубят, зверей, потом и до люда доберутся!

Парень молчит, дрожит и всхлипывает.

– Не могу… – Семён опускает коготь и медленно поднимается на ноги, продолжая смотреть в глаза жены.

Чернава моргает от капель дождя, еле дышит, молчит и глядит в ответ. Семён ещё крепче сжимает коготь, пятится, пятится ещё и убегает прочь…

Медведь испускает тихий, могучий выдох и обречённо закрывает глаза. Теряет сознание. От его чёрного бока, из раны и по склону горы тянется широкий, багровый ручей, мешаясь с дождевой водой.

Всё ещё глядя в дождливое, тёмное небо, распластанная Чернава чувствует, как красные стебли упираются ей в спину. Давят всё сильнее, но боли почти нет. Живица напористо проникает сквозь кожу и продолжает расти. Вот уже платье на её груди вздымается, поднимается под ростом стеблей и рвется с треском.

Красные ростки прорываются наружу через её грудь и взрываются всплеском алых цветов. Лепестки расплёскиваются в стороны, будто капли, осыпая руки и лицо её. Многие из них подхватывает ветер, поднимает вихрем и кружит над вершиной, словно багряный хоровод чертей.

Далёкий, детский крик, будто отголосок бури, вдруг доносится до слуха обессиленной Чернавы.

Пронзительный, отчаянный крик новорождённого сына, оставленного далеко, в перекошенной избе. Вместе с этим плачем младенца, в тело вливаются силы.

Мысль о сыне наполняет разум Чернавы паникой и страхом, а руки яростью. В считанные мгновения она приходит в себя. Крик сына повторяется далёким, призрачным эхом, и зубы сжимаются до хруста от гнева.

Из груди вырывается отчаянный, яростный крик.

Пальцы сжимаются в кулаки, пронзая ногтями ладони, жилы вытягиваются в струны. Корни, оплетающие её запястья, трещат под напором и, не выдерживая, лопаются со звоном, словно десятки нитей.

Чернава орёт еще громче, кричит во всё горло, громко как никогда.

Вопит звонче, чем при родах, и, наконец, отрывает своё тело от земли, вместе с проросшими стеблями, пронзившими её всю. Истошный стон Дарьяны летит над горой. Душа её осталась закованной здесь, в вечном плену, только сила ушла в проклятую девку.

Чернава переворачивается, и снова падает, упираясь ладонями в землю. Но едва её руки касаются безжизненных камней и грязи, как те вспыхивают буйным цветом. Прорастают травами и цветами.

Она ошарашено глядит по сторонам, смотрит, как цвет расходится всё шире, покрывая шумной зеленью мёртвую вершину горы. Благоухание жизни врывается в её лёгкие вместе с потоком свежего воздуха.

Волосы плещутся по ветру, глаза застилают слезы.

Снова слух сыграл с ней шутку, снова послышался плач младенца. И она поднимается на ноги, осматривается кругом. В двух шагах поодаль лежит, не шевелясь рыжая Сычиха, пала под ударом разъяренного Семёна. Внизу, на склоне, чернеет силуэт Авдотьи. Тоже отброшенной парнем от жены.

Прежде чем уйти, прежде чем бросится назад, к новорожденному сыну, Чернава на четвереньках ползёт к чёрному медведю. Под руками её распускается буйный цвет, за ней следом колосятся травы и цветы. Кончиком пальца она случайно задевает Сычиху, и та вздрагивает.

Чернава не останавливается, она продолжает упрямо ползти к зверю. Поднимается, встает на колени и обнимает его громадную шею, покрытую мокрой шерстью. Утыкается лбом в его шкуру, вонзает пальцы в мех, и багровый поток из раны обрывается.

Тёмная прорезь в боку оборотня затягивается с шумным треском. Чёрный медведь глубоко и сильно втягивает в свои ноздри ветер, вместе с потоком дождя.

Чернава поднимается на ноги, встаёт во весь рост и идёт по склону к реке.

Она стороной обходит Авдотью, видит и брошенную наземь котомку Семёна. Рядом рассыпаны золотые червонцы. Чернава идёт дальше, к реке, туда, где у лодки стоит Харитон. Лодочник не смотрит в её сторону, он глядит в грозовое небо, опираясь на весло.

Она подходит ближе и останавливается у лодки. Харитон оборачивается. Склоняется ближе, кивает и протягивает руку.

– Живая. Стало быть, червонец с тебя! – говорит он из под капюшона, и щёлкает пальцами, ожидая оплату.

Чернава возвращается, берёт одну монету из россыпи Семёна, и кладет её на бледную ладонь Харитона.

Лодка отчаливает от берега, рассекает тёмные волны, покрытые рябью дождя.

Вдали, над тайгой загорается золотая каёмка рассвета…

***

40 лет спустя, Исаев и Леший всё ещё бились насмерть за обиды прошлого.

Семён повалился спиной в сугроб и выстрелил снова.

Дробь прошла мимо оленьей морды, лишь опалив шерсть. Недолго думая, зверь взрыл копытами снег и поднял старика рогами за край жилетки. Пригвоздил деда к кедру и, тяжело сопя, исподлобья поглядел в глаза противника.

Острые пики ветвистых рогов застыли на два пальца от лица и горла Семёна. Старик вжался затылком в ствол дерева и вцепился пальцами в шкуру Лешего, пытаясь оттащить того от себя. Но тут силы явно были неравны.

Повисла тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием двоих.

Лицом к морде, глаза в глаза.

– Трус ты, Семён Исаев! – вместе с горячим белым паром и брызгами выдохнул олень. – Трус и подлец! С дерева берёшь, с земли ешь и на неё же плюнул! За ради чего?! Ради себя окаянного!

– А ты?! – кряхтя и извиваясь в тисках рогов прохрипел Семён. – Ты, любил когда-нибудь?! ТЫ ЗНАЕШЬ, КАКОВО ЭТО УБИТЬ САМОЕ РОДНОЕ?! Отраду свою, жизнь свою!

– Каждый день люблю, дурак ты! Я тебе говорил, ГОЛОСИЛ тебе, что не она это! Не твоя супруга! – перебил его Леший. – Ты ведь и сам видел, что они творили. Сам там был!

Олень отвёл взгляд и фыркнул с тоской. Вспомнил с болью былое, отступил на шаг, потерял бдительность. Дед тут же извернулся, отскочил в сторону и опять зарядил оружие.

Тяжело дыша, старик упёр стволы прямо в лоб Лешего, меж изящных, витиеватых рогов.

– Ты мне покоя не дашь, как вижу, – выдохнул Семён. – Видал я в жизни упрямцев таких. Неугомонных! – старик вытер нос и бороду рукавом рубахи. – Ты и свою жизнь позабыл уже, только о мести думаешь. Ведьмы сгинули, так ты меня порешить надумал. Разве в этом твоя забота? Разве для этого тебя Природа на свет родила?!

– А для чего родила, с тем я не справился! – отозвался олень, копыто его снова с яростью взрыло сугроб. – Из-за тебя не уберег её! – Леший склонил морду, мотнул рогами и приготовился к последнему удару.

Палец Семёна упал на спусковой крючок, ствол ещё крепче упёрся в лоб оленя. Двое среди бурелома и снега. На ледяном, пронизывающем ветру. Под ногами поземка, в глазах ярость.

– ХВАТИТ! – голос Чернавы прозвучал громко, мелодично и твердо.

Женщина устала от бега, шаль моталась по плечам, тулуп нараспашку. Щёки красные, дыхание горячее. Медленно ступая по снегу, она подошла ближе. Упёршись рукой в ствол сосны, Чернава исподлобья оглядела драчунов, и отёрла пот со своего лица.

Семён обернулся на голос, усмехнулся и опять вернул взгляд к оленю. Простоял так ещё мгновение, затем резко повернулся снова, всмотрелся в лицо женщины и оторопел.

Пальцы его разжались сами, обрез выпал в снег. Ноги тоже подвели старика, подкосились, задрожали.

– Это… – Семён замотал головой и попятился. – Это как это быть может… А?! Как это?! – он поглядел на Лешего.

А тот и сам ничего не понимал. Перекинувшись назад в человека, Леший почесал бороду, прищурился на один глаз и, пригнувшись будто зверь, подкрался к статной женщине. Принюхался, пригляделся, и также растерянно обернулся на Семёна.

– Чего смотрите? Чего нюхаете?! – прикрикнула на них Чернава. – Я это! Али не признали?! Два дурака… – оттолкнувшись от дерева, она шагнула вперёд и встала меж Лешим и дедом. Сосна от её прикосновения распушилась, налилась, позеленела пуще прежнего. – Чего вы тут устроили, ироды?! Детство покоя не даёт? Так набейте морды и успокойтесь! Стрелять зачем? Когтями рвать, зачем?!

Оба молчали, глядели, переглядывались.

– Ты как жива-то? – потрясённо выдохнул Семён, пропустив всё, что сказала жена мимо ушей. – Я ведь сам видал, живица, через тебя… – старик показал себе на грудь, вспоминая жуткую ночь.

Губы Семёна дрожали, ноги тряслись. Дед оглядывал жену с ног до головы снова и снова. Всматривался в лицо, касался пальцем тулупа, словно призрака увидал.

– Расходитесь, давайте! – Чернава оттолкнула мужиков в стороны друг от друга. – В апреле приходите на Тёмный дальняк, там и поговорим. Сейчас всё без толку будет. В Навий день жду вас, к 25му числу, не раньше, – женщина вновь замотала шаль и не спеша побрела прочь, в темноту чащи.

– Не пойду я туда! – подал голос Леший. – Пустота там и смерть. Смотреть больно… Не хочу – скрипнул зубами он.

– В башке твоей пустота, да такая, что и глядеть больно! – остановившись, ответила Чернава. – Ты когда там был-то в последний раз? Лет сорок поди прошло?! И этот… – она указала на Семёна. – Дружок то твой и вовсе туда нос совать боялся. Из-за тебя в лес ни шагу за все годы не сделал! Жду вас там, в назначенный день… – Чернава снова зашагала прочь.