Читать книгу Записки археографа - Рудольф Пихоя - Страница 3

В моём университетском дипломе записано: «решением Государственной экзаменационной комиссии от 18 октября 1968 г. Пихое Р. Г. присвоена квалификация историка; преподавателя истории и обществоведения».

Сейчас на календаре – 2016 год.

Почти пятьдесят лет…

«Сидя на санех», используя слова Владимира Мономаха, пытаешься осмыслить прошлое. Истфаку УрГУ я обязан многим. Исторический факультет в большой степени предопределил мою судьбу. Не в последнюю очередь благодаря истфаку удалось всю жизнь заниматься тем, что интересно, интересно самому. Это редкая удача, если не счастье.

писал А. Т. Твардовский.

И был прав.

Истфак для меня – это четверть века жизни – с 1964 г., когда я поступил учиться, до 1990 г., когда пришлось уйти с должности первого проректора университета и возглавить Российскую государственную архивную службу.

Но сегодня хотелось бы вспомнить учёбу в университете. Сразу же несколько предуведомлений. Прежде всего, это воспоминания почти полвека спустя – следовательно, неизбежны фактические ошибки. К сожалению, я не использовал архив университета. Надеюсь исправить этот недостаток в будущем.

В-вторых, эти воспоминания очень субъективны. Студент, как правило, видит в университете то, что ему необходимо. Поэтому моё поле зрения было ограничено занятиями по учебному плану; преподавателями, которые читали лекции, принимали экзамены, руководили практиками; ученичеством у М. Я. Сюзюмова. Я ничего не пишу о «новистах» – важном для факультета направлении и о «советчиках», так как практически не интересовался этим в университете. Все мои общественные обязанности ограничивались ролью старосты группы и сводились к получению стипендии для группы и согласованию с деканатом расписания экзаменов. Ни комсомольской, ни профсоюзной деятельностью в УрГУ не занимался, поэтому ни факультетских дел в целом, ни, тем более, университетских – не знал, да и не хотел.

В-третьих, хочешь – не хочешь, но по прошествии полувека видишь то, что мы не понимали, да и не могли понять. Поэтому на воспоминания студента с неизбежностью накладываются размышления более поздних лет, понимание того, что называется «историографическим процессом» в рамках отдельно взятого истфака.

И последнее. Я не пишу о так называемой «студенческой жизни», которая выходила за пределы академических занятий. Кажется, она тогда не слишком меня интересовала.

Как Я поступил на истфак. По ошибке. Если бы не хрущёвские реформы в области образования, достаточно нелепые, – вряд ли когда-нибудь поступил. Поясню. Реформа средней школы, требовавшая, чтобы тогдашние ученики 9-11 классов стажировались на производстве, вынудила меня уйти из школы – с моей близорукостью я не проходил медкомиссию для работы в цехе контрольно-измерительных приборов и автоматики Северского металлургического завода.

Я перешёл в школу рабочей молодёжи, где предстояло учиться всего два, а не три года, и пошёл работать учеником арматурщика на строительство трубосварочных цехов Северского завода, основанного В. Н. Татищевым ещё в 1739 г. в сорока верстах от Екатеринбурга. Работа была по-настоящему мужская, тяжёлая, с железом, которое надо было резать, гнуть; вязать арматурные сетки и колонны, ежедневно переносить сотни килограммов арматурных заготовок. Но работу эту я вспоминаю с благодарностью. Во всяком случае, я точно понял, что смогу прокормить себя сам.

Новая школа было неплохой – отлично преподавали математику, химию, русский язык, литературу. Была прекрасная учительница литературы и русского языка – И. А. Огоновская, любившая и знавшая литературу Серебряного века. Плохо было с иностранным, особенно после старой школы, где мы учились у замечательной учительницы, немки по происхождению, Эльзы Александровны Огородниковой.

К моему счастью (и несчастью университета, полагаю), в 1964 г. на истфаке на вступительных экзаменах не было иностранного. Эта глупость была отменена уже на следующий год. Но абитуриентам 1964 года сдавать иностранный язык было не нужно.

Предстояло сдать три экзамена: устный – по истории, письменный – сочинение, устный – по литературе и русскому.

Государственная политика в образовании отдавала предпочтение при отборе будущих студентов отслужившим солдатам и людям, имевшим производственный стаж два-три года. Для выпускников школ, не имевших достаточного стажа, существовал отдельный конкурс – 25 человек на место. Я попадал в эту группу.

Последние дни перед экзаменами надо было жить в Свердловске. В главном корпусе университета на улице Куйбышева, 48 получил направление на житьё. Жить полагалось в здании гуманитарных факультетов, на улице 8 Марта, 62. Прежде там находилось епархиальное духовное училище, в стенах которого учились А. С. Попов – тот самый изобретатель радио, писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк, Π. П. Бажов, последний обер-прокурор Синода, историк церкви и богослов А. В. Карташов. Но я об этом не знал. Зато узнал, где предстояло жить. Это был спортивный зал на первом этаже, где по полу были рядами разложены матрасы с постельным бельём. Несколько десятков парней читали, курили, слонялись из угла в угол.

Первое, что меня встревожило, что они все знали больше, чем я. Они не боялись экзаменов, так, по крайней мере, мне казалось. Они были старше, среди них было много ребят, отслуживших в армии, а по условиям приёма это обеспечивало им поступление вне конкурса; наконец, там были члены КПСС, и просвещённые абитуриенты точно знали, что кандидатов и членов партии гарантированно примут на идеологический факультет. (Тут, в спортзале, превращённом в общежитие, я впервые узнал, что исторический факультет – идеологический!)

Поэтому мне оставалось только одно: сидеть и читать «Краткую историю СССР», кажется, изданную в 1963 г. – для своего времени очень толковое изложение отечественной истории. В первом томе излагалась досоветская история, во втором – советская. Досоветский том был толще и интереснее. Второй том был тоньше и скучнее. На консультации перед вступительным экзаменом преподаватель – с гривой седых волос; элегантный, несмотря на то, что был на костылях, без ноги; интересно отвечавший на вопросы по истории России XIX в. (это был доцент Владимир Васильевич Адамов, у которого мне посчастливилось учиться, а потом и долго работать на одной кафедре), – убедительно говорил, что абитуриентов будут спрашивать в основном по дореволюционной истории[7].

…И начался первый экзамен. В билете было два вопроса. Первый – революция 1905-1907 гг.; второй – Программа КПСС о развитии межнациональных отношений. С первым вопросом было проще. По второму вопросу я никаких учебников не читал. Курс обществоведения, где эти темы были, в школе рабочей молодёжи нами игнорировался, это понимала и несчастная учительница, вынужденная преподавать эти глупости рабочим мужикам. Но на экзамене надо было отвечать. Меня спасло то, что летом в руки попал журнал Политическое самообразование со статьёй, из которой следовало, что на пути коммунистического строительства нас ждёт расцвет всех наций при неуклонном сокращении их количества. Логика автора так меня удивила, что эта статья застряла в памяти. Дальше мне предстояло обрушить на экзаменаторов эти рассуждения, иллюстрировать их цифровыми данными на тему публикации (пожалуй, нахальства от безысходности у меня было много больше, чем памяти на статистические данные, которые были в партийном журнале).

Я получил «отлично» и без памяти от счастья полетел вниз по лестнице, с четвёртого этажа. Между вторым и третьим этажами сообразил, что так смогу свернуть себе шею, тем самым повысить шансы поступить моим конкурентам, и более или менее степенно вышел из здания университета.

Ко второму экзамену количество абитуриентов сильно сократилось. Общежитие в спортзале прекратило бытиё своё, оставшихся перевели в университетское общежитие на улице Чапаева, 16, пожалуй, на одну из самых красивых улиц Свердловска (бывшую Архиерейскую)[8]. Нас поместили в комнаты студентов, находившихся на каникулах. Мне попалась комната, где жили филологи. Там была небольшая библиотечка, в которой находилось, в частности, академическое собрание сочинений Пушкина, издания Гончарова, А. Островского. Да, повезло.

Сочинение было написано на «хорошо». Добротная школьная выучка спасла меня. Литература и русский устный были оценены как «отлично» и «хорошо» при общей оценке «хорошо».

В итоге я набрал 23 из 25 возможных баллов. Это был предельно низкий балл для «школьников». 25 августа я узнал, что зачислен на первый курс исторического факультета Уральского государственного университета.=Нас поздравил ректор университета Б. П. Колесников и объявил, что первокурсникам предстоит 1 сентября отправиться вместе с другими студентами в колхоз.

Разве это не случайность?

Первый год. Учение в университете начиналось с колхоза, с поездки на уборку картошки. Это своего рода инициация, не лишённое жестокости испытание для будущих студентов. Особенно было тяжело городским детям, выпускникам школы. В нашем случае было не совсем так. Среди поступивших большинство были взрослыми парнями, за которыми была служба в армии или на флоте – мичман В. Айрапетов, сержанты Ю. Борноволоков, А. Колобов, Г. Богданов, А. Калиниченко, В. Коряков, Г. Градобоев, производственники В. Вахрушев, В. Глухов, да и так называемые «школьники» имели за плечами опыт работы – В. Михайленко, A. Парамонов, М. Шнайдер, Л. Батенев, я. Тяжелее было девушкам – Л. Силовой, Л. Аверьяновой, Т. Райс, Г Селивановой. Худо ли, хорошо ли, но именно в колхозе, как правило, формировался коллектив курса.

Колхоз благополучно закончился, и вот мы в аудитории на четвёртом этаже университетского здания на улице 8 Марта.

Начались лекции. Нам предстояло учиться не 5 лет, как обычно было предусмотрено учебными планами истфаков, а только 4. Опять-таки хрущёвские реформы!

Первые лекторы. Доцент Нина Николаевна Белова, преподававшая историю древнего Востока, была специалистом по эпиграфике древнего Рима, занималась вопросами источниковедения поздней римской истории для реконструкции социальной структуры римского общества. Но этого мы тогда не знали. История древнего Востока – огромный и сложнейший курс – обрушился на наши неподготовленные головы ужасом бессчётного количества заковыристых имён, дат, процессов. Все это следовало впихнуть в память за три месяца обучения.

Русскую историю раннего феодализма в первом семестре читала Г. А. Кулагина. Она же и вела в нашей группе практические занятия. Её семинары были исключительно полезны. Галина Александровна была выпускницей Свердловского педагогического института, работала в пединституте тогда, когда там преподавал в 1935-1938 гг. выдающийся историк русского феодализма – С. В. Юшков, выпускник Петербургского университета, один из крупнейших источниковедов, знатоков древнерусского права вообще и Русской Правды в особенности. Опыт внимательного чтения и анализа текста Русской Правды, применённый Г. А. Кулагиной, был важен для овладения навыками ремесла историка.

Этнографию интересно читал В. Е. Стоянов, латинский язык —B. Ф. Житников. Собственно, это был не столько латинский (хотя и Цезаря о Галльской войне переводили, и грамматику пытались учить, но всерьёз сделать это за три месяца было, конечно, невозможно), сколько попытка сообщить нам самые общие сведения о сравнительном языкознании.

Обязательным предметом для первых двух лет обучения была история КПСС. Её читал один из самых успешных тогдашних историков – В. Г. Чуфаров. С ним связано важное событие, которое произошло в стране в середине октября 1964 г.

Утром 15 октября мы проснулись в квартире, которую снимали у тёти Поли на улице Фрунзе, под звук радиорупора. Из бумажного зева радио казённым голосом сообщало, что Пленум ЦК КПСС рассмотрел заявление Никиты Сергеевича Хрущёва с просьбой освободить его по состоянию здоровья от должности первого секретаря ЦК КПСС и удовлетворил эту просьбу Сосед по комнате, Лёня Батенев, трижды поступавший на истфак и поступивший-таки, выучивший для этого чуть не наизусть Хрущёва, вдруг начал материться, перемежая мат цитатами из Хрущёва. Было ясно – Хрущёва сняли.

Первой в этот день была лекция по истории партии. Официальное сообщение об отставке Хрущёва, невнятное и скользкое, ничего толком не объясняло. Не успел В. Г. Чуфаров появиться в аудитории, как посыпались вопросы – почему не осуждён культ личности Хрущёва, почему Пленум не осудил его политику. И Чуфаров ответил. Его ответ – загадка для меня по сию пору.

Он ответил двухчасовой – без перерыва! – лекцией об ошибках Хрущёва. Он говорил о провале сельскохозяйственной политики, приводил статистические данные о состоянии экономики, рассказывал об авантюризме в сфере международных отношений, ставившем страну на грань мировой войны, о грубости и бестактности в отношении с социалистическими странами. Замечу – ничего подобного в официальных публикациях не было. Не было этого и в докладе М. А. Суслова на Пленуме, который был опубликован позже. Но это было в так называемом «докладе Д. С. Полянского» – члена Политбюро, принадлежавшего к группе заговорщиков, подготовившей свержение Хрущёва[9]. Аргументы этого доклада вынудили Хрущёва уйти в отставку на заседании Президиума ЦК, предшествовавшем Пленуму.

Неужели заговорщики заранее распространили этот текст и по крупнейшим обкомам? Или он был у некоторых участников Пленума от Свердловской партийной организации? Только тогда член лекторской группы обкома В. Г. Чуфаров мог знать то, что он сообщал ошарашенным первокурсникам. К сожалению, сейчас Владимира Григорьевича об этом уже не спросишь…

Чуфаров был прекрасным лектором и хорошим человеком. Я благодарен ему за то, что на втором курсе он привлёк меня и В. Михайленко к чтению лекций для населения. Этот опыт в огромной степени помог мне стать преподавателем. Если тебе приходится зайти в рабочую бытовку в перерыв и говорить пятнадцати уставшим людям так, чтобы они тебя попросту не выгнали, – то читать студентам после этого уже не страшно.

Чуфаров хорошо относился и ко мне, и к нескольким лучшим студентам, предложив после второго курса специализироваться по истории КПСС, пообещав в будущем аспирантуру Он действовал, конечно, из лучших побуждений.

Меня тогда это чуть не раздавило. Откровенность и простота, с которой он говорил о будущем, связывая возможность работы в науке с принадлежностью к партии, потрясла и едва не принудила уйти из университета. Наивность? Возможно. Но то, что история партии – не наука – было понятно.

Кстати, окончив университет с «красным» дипломом, я был фатально неспособен получить «отлично» по истории партии. Ни в университете, ни в аспирантуре. Предмет поражал меня своей нелогичностью, противоречием между источниками и их официальной интерпретацией, принципиальным замалчиванием важнейших деятелей – от Троцкого и Рыкова до Сталина и Маленкова.

Но вернусь в первый семестр первого курса.

Пожалуй, самым сложным испытанием для меня стал немецкий. Я был не одинок в плохом знании иностранного. Но для таких создали специальную группу, и начали учить сначала. А я по недосмотру, с четвёркой за восьмой класс, попал в группу для продолжавших обучение. Причём там были студенты с хорошим немецким. Для меня иностранный превратился в постоянную проблему. Надо было переводить знаменитые «тысячи», читать, учить слова. От отчаяния я выписал газету Berliner Zeitung, тогда это было легко и дёшево. Перед тем, как выкинуть очередной номер, я был вынужден просматривать заголовки, потом – подписи под фотографиями, а спустя некоторое время – и статейки. Так со временем я пристрастился читать на немецком. Газеты менялись. На третьем курсе удалось подписаться на теоретический журнал австрийских коммунистов – по тем временам это было интересно и не походило на официальные наши оценки. Жаль, что немецкий так и остался языком для чтения, который вовсе не перешёл в язык для общения. Но кто тогда думал, что придётся общаться с иноземцами…

Первая сессия закончилась для меня благополучно.

Вторая открывалась новыми лекторами – доцентами Е. Г. Суровым, читавшим «Грецию и Рим», П. А. Вагиной, преподававшей историю России XVII-XVIII вв. Археолог, исследователь греческих колоний в Причерноморье, Суров читал красочно. Лекции же Полины Александровны Вагиной были суше и строже. Но они были тем, что называется, правильными университетскими лекциями. Их неотъемлемой частью был историографический раздел, чётко формулировалась проблематика периода. Когда весной пришла пора сдавать годовой экзамен по истории СССР, то мой однокурсник Володя Айрапетов с удивлением говорил – по лекциям Вагиной можно прямо к экзаменам готовиться!

На первом курсе надо было писать курсовую работу. Писал по кафедре истории древнего мира и средних веков. Моим первым руководителем была очаровательная юная Маргарита Адольфовна Поляковская. Курсовая была посвящена становлению институтов феодального землевладения на материалах Франции IX в., работа была вполне школьная.

Вторая сессия была откровенно проще первой, удалось сдать её на «отлично». Это обстоятельство избавляло студентов от необходимости собирать справки о доходах родителей (стипендию не отличникам давали, когда в среднем в семье доход был, помнится, меньше 40 рублей на человека), да и повышенная стипендия – не 35 рублей, а целых 42!

Между тем, результатом второго семестра стало то, что П. А. Вагина предложила мне специализироваться у М. Я. Сюзюмова. Михаил Яковлевич на бегу (на бегу – это было его обычное состояние) назвал тему – «Русско-византийские отношения по договорам Руси с Византией 907-911 гг. и 945 г.».

Летом произошли две важных вещи. Во-первых, археологическая практика под Омском. Это было здорово. Удивлял высокий уровень организации экспедиции. В экспедиции было всё – транспорт, палатки, спальники, инвентарь, квалифицированные студенты-старшекурсники, свой фольклор. По опыту своему, опыту археографической экспедиции – знаю, что четыре года (а Владимир Фёдорович Генинг первую свою экспедицию в УрГУ провёл в 1961 г.) – это достаточный срок для создания экспедиции. Но замечу – чёткость, принципы организации полевой работы у Генинга были для меня примером в будущем.

Отдельно – собственно археологические раскопки. Внешне не слишком эффектные, они убедительно (уверяю – для меня более убедительно, чем раскопки античных городов) свидетельствовали об учёной составляющей археологии. Следы прошлого, состояние культурных слоёв оказывались столь же, если не более информативными, чем письменные источники.

К концу экспедиции Генинг поручил мне маленький раскоп, я копал, отслеживая особенности почвы, чертил схемы расположения культурных слоёв. Это было интересно. Но это было не моё.

Второе событие, ставшее для меня очень важным, это работа над курсовой. Летом, набрав книг в университетской библиотеке, я уехал домой, в Северск, и засел за работу. На столе лежали: Повесть временных лет, Хроника Георгия Амартола, Византийская книга эпарха, монографии. Помню удивительное чувство радости, когда удавалось найти новые факты в этой старинной теме. Радовали пустяки – вроде указания-ссылки в договоре 907 г. о прежде бывших договорах между Русью и Византией (то, что на это обратил внимание ещё С. М. Соловьев, я тогда не знал), так и более серьёзные вещи – параллели между нормами Книги эпарха и договорами 907-911 гг., просмотренные в своё время М. В. Левченко, автором специальной монографии по русско-византийским отношениям.

Это был мой первый опыт, первая попытка, когда я почувствовал радость от исследования, которое затягивало, увлекало, создавало неведомую прежде, новую, реальность – жизни в далёком прошлом. Я пишу эти строки и ловлю себя на мысли – а не слишком ли громкие слова для описания эмоций первокурсника? Но это было именно так, и если бы не первая крохотная удача, не знаю, как бы сложилась моя учёная биография. К началу второго курса первый вариант работы был написан.

Осенью 1965 г. М. Я. Сюзюмов зачёл эту курсовую и определил ту тему, которая, в конце концов, легла в основу будущей дипломной работы – «“Закон Судный людем” и влияние византийского права на право Древней Руси».

Второй курс. Второй курс ознаменовался переездом истфака. С отставкой Хрущёва закрыли созданные им совнархозы, и университету досталось хорошее, выстроенное в духе псевдоклассицизма здание на проспекте Ленина, 51, в самом центре города, где прежде находился уральский совнархоз. На втором курсе было несколько интересных лекторов. Прежде всего, это Наум Абрамович Бортник, старый доцент, который в это время завершал подготовку к защите докторской диссертации по истории общественной мысли в Италии в XII в.

Он был настоящим советским профессором – уверяю – здесь нет ни тени иронии! Лекции его на нашем курсе нередко заканчивались аплодисментами, его практические занятия всегда были тщательно выстроены, его способность заставить всех работать на занятиях была методически безупречна. Помню, как один из моих одногруппников, оказавшись неготовым к семинару (он попросту всю ночь проработал в кочегарке), выслушал следующую тираду Бортника: «Я убеждён, что Вы, Володя, хороший студент, я уверен, что у Вас были причины, чтобы не быть готовым сегодня, но я также верю, что к следующему семинару Вы будете полностью готовы». Тут было и уважение к студенту, и требовательность, и Володе Вахрушеву уже ничего не оставалось, как готовиться ко всем семинарам Бортника.

Уважение к студенту. Качество не самое распространённое и в те годы, и сейчас. Однажды на семинаре я начал спорить с Бортником по поводу интерпретации какого-то фрагмента текста. Особым тактом я, по всей вероятности, не отличался, но спор был сугубо специальным. Закончился семинар. Бортник встал и попросил меня зайти на кафедру. Не без страха за свою горячность я пошёл за ним. Бортник сел в кресло, неторопливо закурил свой «Казбек», выдержал паузу, а потом сказал: «А, пожалуй, Вы были правы». Этого я никогда не забуду. Таким качеством – слышать и слушать аргументы оппонента, тем более – формально ничтожного – отличалось немного людей в моей жизни.

Другой лектор, человек, ставший одним из символов истфака, был Владимир Васильевич Адамов. Фронтовик, потерявший ногу на войне, красивый особой мужественной красотой человека с развитым чувством собственного достоинства, лишённый краснобайства, он читал нам историю России периода капитализма. Его манера чтения лекций была своеобразна. Создавалось впечатление, что он на глазах аудитории подбирает слова, отыскивает смысл прошлых событий. Заученная прежде история конца XIX – начала XX в., полная штампов (развитие капитализма после реформы 1861 г., формирование пролетариата, народничество и возникновение ленинской партии, три русских революции) – разворачивалась иной стороной. Прежде всего, появлялось ощущение «объёмности», неоднозначности прошлого. На каждой лекции возникала ситуация, когда знакомое представало совершенно иным. Помню его рассказ о «Морозовской стачке», когда он показал, как официальная и дворянская пресса по существу оправдывала стачечников, негодуя против капиталистов, этих новых хозяев жизни[10].

Каждая лекция Владимира Васильевича заканчивалась тем, что к нему выстраивалась очередь слушателей, задававших ему вопросы.

Ему было свойственно стремление разглядеть общие проблемы истории страны на рубеже ΧΙΧ-ΧΧ вв., взаимодействие противостоявших тенденций – государственного доминирования в России и частной инициативы, старых явлений в организации экономики (в частности, так называемого «окружного строя» горнозаводской промышленности Урала), оказавшихся исключительно живучими и способными приспосабливаться к новым социально-экономическим реальностям. Пожалуй, В. В. Адамову была свойственна хорошая социологичность восприятия истории.

Иной подход к прошлому предлагал историк уральской горнозаводской промышленности А. Г. Козлов, который читал у нас историю Урала. Тоже фронтовик, мальчишкой попавший на войну, награждённый медалью «За отвагу», демобилизованный после ранения и тяжёлой болезни, он был, по моему убеждению, лучшим знатоком фондов Государственного архива Свердловской области – с его превосходными комплексами документов по истории промышленности Урала XVIII-XX вв.[11] Невысокого роста, казавшийся застенчивым, с застывшей полуулыбкой, он сыпал фактами, цифрами, рассказывал о высоте и объёме домен на заводах, о количестве и качестве воздуходувок, обеспечивавших плавку, доказывал, что уральская промышленность в XVIII в. была лидером мировой металлургии.

Дело прошлое – история Урала «по определению» казалась мне не интересной, в спорах об общих вопросах истории края мои симпатии были на стороне, скорее, В. В. Адамова, чем его оппонентов, к числу которых относился и Анатолий Григорьевич Козлов. Однако фактический материал лекций последнего заставлял задумываться. Он был доказателен и убедителен.

(Впрочем, тогда мне казалось совершенно невероятным, что самому придётся заниматься историей Урала. Но это случилось, и советы А. Г. Козлова были очень ценны).

Историю стран Азии и Африки нам читал декан факультета Юрий Александрович Попов. Он был колоритнейшим человеком. Выпускник МГУ, китаист, стажировавшийся в Китае, свидетель начала «культурной революции», в прошлом – спортсмен-боксёр, с перебитым носом, он источал весёлую уверенность, читал хорошо и строго требовал знания своего курса. Экзамены по «Азии и Африке» были, пожалуй, в числе самых сложных за время обучения. Он был хорошим научным руководителем. Студенты, специализировавшиеся у него, были организованы в кружок, учили китайский, занимались наукой. Замечу – учились, что называется, «с нуля», не имея в прошлом специальной подготовки. То, что Ю. А. Попов был хорошим научным руководителем, свидетельствует судьба нашего однокурсника – В. Корякова, одним из первых среди выпускников нашего курса защитившего докторскую диссертацию по истории франко-китайских отношений в конце XIX в. Я убежден, что уход Попова с истфака (уже в конце 70-х гг.) был большой потерей для факультета.

В конце второго курса совет факультета разрешил мне и нескольким моим однокурсникам свободное посещение занятий.

Третий курс. С третьего курса начиналась специализация. Пользуясь правом свободного посещения, я выбрал специализацию по кафедре истории СССР (формально писал курсовую и диплом по отечественной истории), а основные спецкурсы слушал на кафедре древнего мира, где был мой научный руководитель М. Я. Сюзюмов. Мне следовало набрать какое-то число спецкурсов (не помню точно, кажется, 7 или 8).

На третьем курсе учился прежде всего у Михаила Яковлевича Сюзюмова. Ему тогда было 72 года. Я не видел ни одной его удачной фотографии, потому что статика и он были несовместны. Он всё время был в движении – когда летел по лестницам, перешагивая через пару ступенек, когда читал лекцию, сидя на уголке стола, раскачивая ногой и дирижируя самому себе поклонами головы, когда бежал по коридору истфака и отвечал на вопросы. Пожалуй, Сюзюмов похож на гудоновского Вольтера. Он и был таким, живым, острым, ехидным и очень умным.

Он был человеком «не от мира сего». Закончил в 1916 г. Дерптский императорский университет[12], где преподавали Е. В. Тарле, В. Э. Регель, Μ. Е. Красножен, П. А. Яковенко. После окончания университета был оставлен там для подготовки к профессорскому званию. В том же году опубликовал статью, ставшей лучшим до сих пор исследованием об отношениях Византии и Древней Руси во время балканских походов Святослава. Дальше его понесло время Первой мировой войны и революции – сначала в Петроград, где, отступая от немцев, застал революцию, затем – мобилизация в Красную армию, он дошёл с ней до Монголии, демобилизовался и поехал в Северную коммуну, как звали тогда Петроград[13]. По дороге заболел тифом и, принятый за покойника, был выброшен из вагона в Златоусте, где ему суждено было стать директором школы. Директором был хорошим, преподавал от истории до математики, построил в школе обсерваторию, пристрастил школьников собирать почтовые марки. Среди его учеников – один из создателей советской атомной программы и партийный деятель М. А. Первухин и много других людей. Потом – арест, счастливый выход из Тобольского лагеря в 1936 г., преподавание итальянского и латинского в Свердловской консерватории, в пединституте, защита кандидатской в 1943 г. и докторской (1954), с 1955 г., после объединения истфаков, он перешёл из пединститута в университет[14]. Его ученики – генералы и адмиралы, инженеры, учителя и пенсионеры – до самой его смерти ежегодно собирались у своего учителя.

Теперь добавлю – о каждом периоде своей биографии Сюзюмов рассказывал с удовольствием, с кучей подробностей, он сам был воплощением истории. Рассказывал, как был секретарём Луначарского во время поездок наркома по Уралу, о дискуссиях Луначарского с обновленческим митрополитом Введенским. Михаил Яковлевич, как лагерный сиделец, объяснял нам, в чём, по его мнению, причины репрессий 1937-38 гг.[15]

Как мне кажется, он всегда воспринимал самого себя как участника корпорации Дерптского императорского университета. Сюзюмов жил в двух временах. Образцом, нормой университетской жизни для него был Дерпт – с его профессорским судом, студенческими корпорациями (немецкой, русской, эстонской, польской), диспутами, лингвистической открытостью, профессиональной взыскательностью. В нём было что-то мальчишеское в сохранении в себе этого «Дерптского комплекса». Но жил он в иное время, не в Дерите, а в Свердловске, не в Российской империи, а в Советском Союзе.

Мне кажется, он иногда специально эпатировал, дразнил посланцев власти, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что верил сам. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника Гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина, недалеко от Зимнего дворца, и артиллерийского выстрела не слышал. Его частая и не только мной слышанная присказка – «русская история заканчивается восстанием декабристов. Дальше начинается журналистика».

Такую ересь, подрывавшую основы советской мифологии и политической символики, не простили бы никому. Профессору Сюзюмову это сходило с рук. Он раздражал и злил одних, которые могли шипеть и говорить гадости вслед, вызывал восторг и почитание у других и у всех – бесспорное признание его учёности.

Он был еретиком: в 1950 году выступал против «революции рабов», разваливал, основываясь на источниках, примитивные концепции «классовой борьбы» в Византийской империи, попытки представить движение зилотов или спортивно-политические группы – «партии ипподрома» (δήμοι) – как свидетельства классового противостояния. Его девизом было утверждение, что «если бы в историографии не появлялись ученые, которые не боялись выступать против «прочно установившихся взглядов», историография и ныне находилась бы на позициях блаженного Августина»[16].

На третьем курсе Михаил Яковлевич читал для студентов два больших курса – годовой курс «Историография средних веков» и двухлетний курс «Римское право». Слушало его несколько человек – Таня Райс, Валера Ц,ыганов, Володя Вахрушев и я. Может быть, я кого-то забыл, так что заранее прошу извинения.

Курс по историографии средних веков стал для меня самым важным за весь период обучения на истфаке. Сюзюмов подробно исследовал и объяснял развитие историографического процесса с начала нашей эры: от Августина Блаженного до середины XX в. – «школы Анналов». Каждая тема рассматривалась Сюзюмовым в нескольких ракурсах. Прежде всего, это был рассказ об эпохе, которая создала историка. Во-вторых, это был блистательный очерк об историке – будь то Августин Блаженный, О. Конт, Фюстель де Куланж, Л. Ранке или А. Допш. Ядро же лекции составлял анализ тогдашних философских концепций истории, а также свойственного той эпохе понимания природы исторического источника, изменения методов исторического исследования. Концепции понимания истории сменяли друг друга, конкурировали, иногда – возвращались. Бесспорное нарастание знаний о прошлом, происходившее во времени, дополнялось неоднозначностью понимания прошлого.

Этот историографический курс стал для меня и курсом истории философии, намного более основательным, чем официальный университетский курс.

Важно и то, что Сюзюмов приобщал нас к «большой истории», профессиональному поиску понимания исторического процесса. Я не случайно так часто повторяю слово – понимание. Потому что это – суть, видимая и ускользающая, однозначная и многомерная, всегда изменчивая.

Очень жалею, что не осталось моих конспектов этого курса. Курс был уникален. Прекрасная книга – учебник Е. А. Косминского по историографии средних веков – доведена была до середины XIX в., возможно, по причинам, от автора не зависящим. Сюзюмов же доводил курс практически до середины XX в.

Сюзюмов, как и некоторые его сверстники-медиевисты, был марксистом, только не по советскому изложению марксизма, а по своему собственному его пониманию[17]. Дорога Сюзюмова к марксизму шла от позитивизма (мне он рассказывал, что самой популярной книгой среди дерптских студентов была «История цивилизации в Англии» Бокля, своего рода евангелие для историков-позитивистов). По своим убеждениям Сюзюмов был скорее последователем Д. М. Петрушевского, также настаивал на континуитетности, непрерывности исторического наследия. В споре германистов и романистов его симпатии были на стороне последних. Впрочем, были и две важные «сюзюмовские» проблемы, которые всегда присутствовали в его представлениях об историческом процессе. Это, во-первых, извечный конфликт центра и провинции и, во-вторых, роль власти в конструировании новой социальной реальности – от кодификации римского права до сталинской коллективизации, которая заставляла задумываться об обстоятельствах появления средневековой общины.

Впрочем, многое из того, что Сюзюмов говорил свердловским студентам, вроде меня, дошло до понимания спустя десятилетия.

М. Я. Сюзюмов считал важным, чтобы его студенты изучали римское право. Прежде всего Кодекс Юстиниана, Дигесты, Институции и Новеллы были поистине сокрушительными источниками, разрушавшими наши штампы в представлениях о рабовладельческом строе. Римское право раскрывало перед нами историю очень сложного, очень развитого общества с промышленностью и торговлей, кредитом, рыночными отношениями, наличием свободной рабочей силы, совершенной системой регулирования, своей логикой, прямо-таки математической. (Возникало подозрение – всегда ли развитие истории связано с прогрессом?)

Римское право самым детальным, тщательным и подробным образом регулировало и разделяло отношения собственности и владения, и пользования.

Невольно в голову закрадывалась мысль – а не является ли главным отличием России от Западной Европы – с её Кодексом Наполеона, наследником римского права – то, что в России никогда не было различия между собственностью и владением. И тогда, когда отписывали вотчины на государя, и тогда, когда условное владение – казённые заводы с приписными – превращали в собственность, да и много позже…

Нельзя не отметить отношение Сюзюмова к источнику. Уважение к невероятной глубине информации, содержащейся в документе, необходимость сопоставления и противопоставления сведений, извлекаемых из документа, присутствие самого историка как условия формулирования целей получения информации – это все входило в суровую школу сюзюмовского источниковедения. Он презирал, не скрывая своего отношения, гиперкритиков, которые своим отрицанием ценности источника только маскируют собственную беспомощность его анализа[18]. Он высмеивал теоретизирование в отрыве от анализа источников – то, что позже стало называться постмодернизмом.

Учителем был требовательным. Тему ставил, как правило, неподъёмную и с интересом смотрел – выплывет или не выплывет под её тяжестью студент или аспирант. Если, по его мнению, новичок выплывал – тогда профессор Сюзюмов начинал помогать.

С лекциями Сюзюмова с их мощным философским наполнением перекликались лекции Г. Бондарева по диамату. Он читал курс философии, в центре которого были проблемы диалектики. Достоинством этого курса было приваживание студентов к овладению понятийной системой, к пониманию роли понятий – как скелета любого сколько-нибудь научного исследования в области общественных наук.

Говоря о философии, добавлю, что в 1965 г. профессор-философ Μ. Н. Руткевич открыл философский факультет, сначала – как отделение нашего истфака, а на следующий год – как самостоятельный факультет. Он привлёк к чтению лекций для своих студентов лучших профессоров УрГУ – читал Сюзюмов, Адамов, академик математик Η. Н. Красовский, будущий академик биолог Г. В. Мокроносов, физик А. К. Кикоин. Естественно, читал лекции и сам Руткевич. Μ. Н. Руткевич был автором одного из лучших советских учебников по диамату. Особенностью свердловской философской школы, как мне кажется, было особое внимание к проблемам диалектики. Я с моим другом М. Гуревичем частенько бегал к философам на лекции Μ. Н. Руткевича.

В это время на нас обрушилась социологическая литература. В Свердловске под руководством того же Руткевича было создано отделение Советской социологической ассоциации; на философском факультете появилась лаборатория, занимавшаяся переводами западных работ по социологии; а затем – переводные книги, главным образом – по технике социологических исследований, издаваемые Советской социологической ассоциацией. Читали, продираясь через сложности в терминологии, Т. Парсонса, прежде нам неизвестного и увлекательного П. Сорокина, польские лекции по социологии…

На курсе было несколько человек, которые намеревались заняться в будущем социологией – это М. Гуревич, Л. Аверьянова, Т. Баженова (Райс). Они уже тогда принимали участие в социологических исследованиях.

Социология интересовала и меня. Она воспринималась (да и сейчас воспринимается) как история современности, написанная на основе специально созданных для целей исследования источников – опросных листов, интервью, анкетирования, включённого наблюдения. В известной мере социология отвечает на извечный вопрос истории – как люди живут.

Знакомство с тогдашней социологической литературой свидетельствовало, что в социологии гораздо чётче, чем в истории, прописаны такие понятия, как социальное структурирование общества, социальная мобильность и условия её реализации. Социологи работают с такими категориями, как социальные ожидания, ролевое поведение. Убеждён, что эти основы не худо знать и историкам. Мне, во всяком случае, это очень помогало.

Не помню, кто у нас читал лекции по истмату. Насколько хорош был диамат, настолько банальным был истмат и, к моему удивлению, политэкономия капитализма. В основе её всегда лежало изучение «Капитала» Маркса, книги сложной и умной. Но это прошло мимо меня, сдал – и забыл.

Зато лектора по политэкономии социализма молодого доцента И. М. Тёмкину помню. Этот курс традиционно считался неинтересным и пустым – так же, как истмат по отношению к диамату. Но не тут-то было! Ириша Тёмкина, как фамильярно звали её студенты между собой, прочитала интереснейший курс. Она в полной мере использовала тот преобразовательский, реформистский потенциал в подходах к советской экономике, который сформировался в ходе так называемых «косыгинских реформ». Это были в полном смысле проблемные лекции. Но и в отношениях со студентами она была человеком справедливым и, что называется, с понятием.

Помню, как на экзамене один из наших однокурсников нахально списал на глазах Тёмкиной и пошёл отвечать. Отвечал он ясно и толково. Тёмкина, побрезговавшая ловить парня со шпаргалкой, едва ли не её сверстника, задала ему единственный вопрос: «у меня два платья одинакового фасона – шёлковое и штапельное. За пошив какого платья я заплатила в ателье дороже?»

Студент ответил: «за шёлковое, конечно!»

«Неверно, – весело возразила ему Тёмкина. – Одинаково. У нас расценки такие дурацкие».

Парень получил три балла.

Говоря о дисциплинах специализации, отмечу, что на третьем курсе я начал учить греческий у М. А. Поляковской, что помогло мне в будущем при изучении византийских источников древнерусской покаянной дисциплины. Курс Η. Н. Беловой по эпиграфике был интересен для тех, кто специализировался по античной археологии, но не имел отношения к моим занятиям.

Хуже получилось с курсами, которые я взял на кафедре истории СССР. К сожалению, курсы исторической библиографии и археографии, важные для образования историка, оказались никак не связанными с реальными историческими штудиями. А жаль.

К концу третьего курса вставал вопрос – что дальше? Писать, конечно, я хотел только у Сюзюмова. Совпадало много. Мне нравилась тема, мне хотелось заниматься историей Древней Руси. А учиться у Сюзюмова было радостью и чудом. Но попасть в аспирантуру было практически нереально. Аспирантуру давали только по истории КПСС. Кроме этого, я не хотел быть учителем средней школы, а выпускники дневного отделения подлежали обязательному распределению в распоряжение облоно. Заочников же не распределяли.

Надо было искать работу на будущее, тем более что на очереди была свадьба с моей однокурсницей Л. Аверьяновой.

Курс четвёртый И последний. После третьего курса я перешёл на заочное отделение и устроился, с помощью И. М. Тёмкиной, лаборантом в лабораторию при кафедре политэкономии Свердловского пединститута. На заочном отделении полагалось учиться 6 лет. Меня перевели на четвёртый, так как учебные планы на очном и заочном отделениях сильно расходились.

По хоздоговору пединститута с заводом им. Воровского, находившимся на углу ул. Белинского и Фрунзе, мне положено было исследовать «пути сокращения производственного цикла в условиях мелкосерийного производства буровых установок СБУД-1500-300». Это означало следующее – я должен был с секундомером отследить, как из заготовки появляется деталь, которая станет частью буровой установки; как загружен станочный парк завода.

Занятие было прескучное, создававшее возможность читать на работе. Именно там я перечёл незадолго до этого купленное собрание сочинений Е. В. Тарле. Полезное чтение, между прочим. И не только «Наполеон» или увлекательная «Крымская война», но и его дореволюционные исследования по истории социально-экономической истории Франции накануне и в годы Великой французской революции.

Итог экономических опытов был для меня неожиданным, если не шокирующим. Я самым добросовестным образом установил, что станки работают примерно половину рабочего времени. Но все рабочие выполняют план на 120%!

Вычтя необходимое время, которое по нормативам приходилось на техобслуживание станков, всё равно получил, что станки простаивают очень много. Дальше – больше. Я пошёл смотреть в заводоуправлении техдокументацию и нормы на производство деталей этой буровой. Из анализа документов следовало, что станки заняты на 98% времени!

Со сделанным мной открытием пошёл разбираться с научным руководителем договора, опытным доцентом-экономистом. Он рассмеялся. «Нормы, – сказал он мне, – устанавливаются не по реальным трудозатратам, а для того, чтобы платить рабочим в тех пределах, которые закладывает Минтруд для каждой категории рабочих, то есть станочник должен иметь 120-140 рублей в месяц, у других категорий рабочих – металлургов, строителей – свой предел оплаты, и под это подстраивается нормирование».

Как не вспомнить И. Тёмкину – «Нормы у нас дурацкие!»

Я понял, что реальная социалистическая экономика никакого отношения к науке не имеет, и собрался уходить.

Мой приятель А. Мясников, талантливый журналист и хороший социолог, которому я рассказал эту историю, предложил мне перейти на работу в Уральский политехнический институт, где создавалась социологическая лаборатория. Вскоре я был принят туда старшим инженером.

В начале 1968 г. мне удалось получить командировку в Москву, и я впервые работал в Институте научной информации по общественным наукам, тогда ещё находившемся рядом с Ленинкой. Поездка была удачной. Смог выявить и заказать микрофильмы источников, необходимых для подготовки дипломного исследования.

Учебный процесс свёлся к двум «секторам». Я по-прежнему старался прибегать на лекции М. Я. Сюзюмова по римскому праву, на занятия М. А. Поляковской по греческому. Все остальные дисциплины я «сдавал», благо, что из действительно сложных курсов оставались экзамены по разделам новейшей истории Азии и Африки, а также Запада.

В работе над дипломом наиболее сложной и важной частью стало выявление влияния греческого Номоканона, решений вселенских и поместных соборов на документы древнерусского церковного права.

К весне я умудрился за год сдать все экзамены и зачёты за три курса заочного отделения, каллиграфическим почерком написал дипломную работу.

Но не тут-то было! Закончить университет в один месяц с моими однокурсниками-дневниками мне не удалось.

Михаил Яковлевич, прочитав диплом, потребовал от меня исследовать чешско-сербско-болгарскую дискуссию о месте происхождения Закона Судного людем, обосновать собственное мнение по этому вопросу, просмотреть публикации на французском языке на эту тему, а переделанную работу не переписывать, а напечатать на машинке.

Делать нечего. Пришлось проводить исследование, делать переводы, печатать на машинке. Спасибо Сюзюмову. Этот раздел диплома практически без переделок вошёл в мою кандидатскую диссертацию.

Осенью 1968 г. я защитил дипломную работу и отправился к проректору по заочной работе за дипломом. Тогдашняя проректор, увидев, что я поступил в 1964 и закончил в 1968, – ахнула. «Разве вы не знаете, что экстернат запрещён?»

Конечно, не знал. Но деваться было некуда, тем более что диплом был с отличием, и закончил я с рекомендацией в аспирантуру.

Другое дело, что получить место в аспирантуре по истории древней Руси или средних веков было практически нереально. Я продолжал заниматься темой, определённой Сюзюмовым, но одновременно активно работал как социолог.

В социологической лаборатории Уральского политехнического института мы занимались профессиональной ориентацией студентов, нас интересовали возможности повышения качества образования. Эту работу активно поддерживал ректорат УПИ. Мы изучали уровень представления студентов разных курсов о своей будущей профессии и сравнивали их с оценками выпускников, работавших на крупнейших заводах, Белоярской атомной станции, в НИИ. Первая статья, опубликованная мной, была статьёй по социологии образования.

Окончательный выбор был сделан осенью 1969 г. …В тот день я вернулся с конференции по социологии, которая шла в г. Горьком. Поздно вечером дома зазвонил телефон. Звонил заведующий кафедрой истории

СССР В. В. Адамов. Он сообщил, что на факультете появилась вакантная ставка аспиранта. Она предназначалась для истории КПСС, но кандидата на неё не было, и мне предложили аспирантуру у М. Я. Сюзюмова по русско-византийским отношениям.

Утром я отнёс заявление о поступлении в аспирантуру Уральского университета.

Студенчество закончилось. Сейчас, вспоминая прошлое, подведу некоторые итоги. Что университет дал мне?

• Прежде всего, систематическое образование. Традиционный набор дисциплин истфака – это необходимое условие для историка. Боюсь, что никакие учёные степени по истории, полученные физиками, химиками, медиками и иными, историками их не делают;

• овладение важнейшими методами исторического исследования, опытом работы по анализу текста документа, без чего историков не бывает;

• основательную теоретическую подготовку по проблемам философии истории, прежде всего, благодаря урокам М. Я. Сюзюмова;

• навыки самостоятельного обучения.

Отдельная тема – это счастье учиться у М. Я. Сюзюмова, который олицетворял собой преемственность лучших традиций исторической науки.

Сложнее с вопросом, что я не получил за время обучения. Констатируя субъективность своих оценок, разделю их на две части.

Если речь идет о стандартной подготовке историка, то, полагаю, недостатком было сравнительно формальное преподавание курсов источниковедения и историографии (отечественной истории). Эти курсы должны занимать одно из центральных мест во всей системе подготовки историка, причем чтение их обязательно должно сочетаться с «прикладной составляющей» – практическими занятиями, в том числе связанными с темой будущего дипломного сочинения студента. Нет нужды говорить, что именно состояние разделов по историографии и источникам служат основой квалификационной оценки любого исследования.

Выше я писал о том, что спецкурсы по археографии и исторической библиографии, безусловно важные, были прочитаны, пожалуй, для образования «вообще», а не как обучение необходимым приёмам профессиональной деятельности. Они, по сути, игнорировали подготовку публикаций реальных документов, библиографическую эвристику.

Впрочем, если главной задачей обучения провозглашалась подготовка учителей, то часть преподавателей считала, что этих общих сведений достаточно.

Вторая часть «недополученного» – это вопросы узкой специализации. Тут я убеждён, что университет, как правило, не может дать весь тот объём исходных знаний, которые требуются для узкого исследования. Учёный, будь то дипломник, аспирант или докторант, сам ставит задачи изучения и должен – с помощью научного руководителя или без него – самостоятельно искать ответы, изучать те проблемы, которые возникли в ходе работы.

Для меня главной проблемой было отсутствие элементарной подготовки по работе с рукописными документами XI-XVI вв. Естественно, ни о каком знании палеографии и филигранологии говорить не приходилось. В дальнейшем потребовались знания древнерусской литературы, определённые сведения по славянской лингвистике. Я ничего не знал о наличии огромного массива научно-справочной литературы по этим проблемам.

Истфак дал много. Там было, у кого учиться. Не могу не сказать о нашем курсе. Сочетание людей взрослых и школьников создало особый эффект соревновательности, соперничества и сотрудничества, полезных для учёбы и науки. Сложилась атмосфера, когда каждый знал, для чего он пришёл в университет и что он ждёт после университета. Каждый надеялся только на себя.

Я не повторю избитое выражение, что «студенчество было самой счастливой полосой жизни».

Это была работа.

Это была интересная работа.