Читать книгу Снимок, который звенит. Роман-репортаж - Руслан Рузавин - Страница 7

Кварталы, где никогда не ступала нога человека. Только низшие касты живут, старятся, умирают, и дети их. Так же проживут всю жизнь свою в этих же клетках, слепленных стенами друг с другом. И только некоторые, упираясь и живя впроголодь, поставят себе у дверей богатый алтарь. Бессмертному Будде, как этот вот. Или духам предков, как три метра назад. Или Ганеше с одним бивнем, как при входе на улицу. Какая разница, чей бог вытащит тебя из грязи – индийский, тайский или китайский? Лишь бы вытащил!… Или хотя бы дал надежду, с ней как-то легче барахтаться, и даже тонуть с ней легче.

Все-таки этот мистер По со странностями. Зачем делать тайный дом в таком квартале? Вечером туда ведь можно просто не дойти. На машине приличной не подъехать, все население придет глазеть. А утром один скелет останется. А полиция, так она и в дорогом отеле не найдет. И даже искать не станет среди тех-то постояльцев, себе дороже. Нет, странный, странный…

Эйприл идет по улочке, где с обеих сторон смотрят дома чуть больше собачьей конуры. Современная архитектура для бедных, гипсовые домики-соты. За решетчатой оградой одного в круглом пластиковом тазу сидит ребенок.

– Ну что? Начали купать и забыли тебя? Или, может, сестренки заигрались? – незнакомая тетя опускается на корточки рядом. Малыш делает рот подковкой и пытается выбраться из таза. Чуть не опрокидывает и ревет уже в голос.

– Ну куда ты, глупый? – Эйприл ловит мальчика, почти выпавшего из своей купели. – Что? Тетя не злая, нет. Не надо плакать, не надо…

Пожилая женщина, вытирая руки о невообразимо грязный фартук, выбегает на призывный плач.

– Вот, чуть не упал. А я мимо шла… поймала. Как же совсем одного оставлять так?..

– Ой, спасибо, – женщина улыбается и оказывается не такой уж пожилой, просто жизнь износила. – А я довариваю уже, и тут рев… Тихо, тихо было, а тут… – забирает всхлипывающего малыша и осекается. Вдруг. Понятно. Руки Эйприл, ее гордость – ухоженные кисти с длинными пальцами, все-таки слишком велики для женских. Быстрый взгляд на шею, на грудь, и свинцовая штора понимания в глазах.

– Вы зря беспокоились. Ребенку просто жарко в доме.

– Нет-нет, я… Просто он упал… Ну, чуть не упал, а я просто вот здесь…

– Зря беспокоились. Мы очень вам благодарны.

И ушла, обтирая насупленного ребенка все тем же фартуком. Маленькое смуглое тельце, ушки оттопырены, глаза-пуговицы. Мальчик отворачивает лицо от фартука и засовывает палец в рот.

Почему?.. Ну почему?.. Никогда не спрашивай «почему» и «за что». Все и обо всем можно спросить, но только не два этих вопроса. Их правила игры не допускают. Как?.. Как оказалось здесь это плетеное кресло, пусть и с продранным сиденьем, но все равно явно не из этого квартала. Здесь табуреток на всех – роскошь, а тут целое кресло. Выброшенное на пустырь за ненадобностью. Да сиденье зашить, или заделать, или кусок картона толстого, наконец… Выбросили.

На кресло вспрыгивает грязно-белая курица, склонив голову набок, глядит глупым глазом. И чего ты собралась клевать здесь? Иди вон лучше к своим родичам. Под манговое дерево. Интересно, у куриц бывает круг сансары? И должны ли они вернуться по этому кругу именно сюда, именно под это дерево? Да, сегодня оно выглядит совсем не так, как в детстве. И какой-то липкий кустарник уже подбирается к нему. И сам пустырь, такой знакомый раньше, выглядит теперь – без их дома – не так. Он ведь никогда так не выглядел. Здесь, рядом с деревом, стояла деревянная лачуга – их дом. Сделан хлипко, но по размерам больше, чем нынешние. «Ребенку жарко в доме…» Будет тут жарко, если еще и плита греет. Не так, не так, все теперь не так.

Да семья как семья, нормальная была. Ну отец бухал время от времени. Не больше, чем соседские рыбаки-грузчики. Деньги какие-то приносил из мастерской своей, моторы они чинили тем же рыбакам. А бухал на левые. Да бухал – черт с ним, не это главное, все бухали вокруг. Главной особенностью его была всегда готовая выплеснуться злоба, будто за пазухой носил килограмм пятьдесят ее. И тогда надо было как можно скорее куда-то шкериться. Потому что злоба эта непременно получала свое. Однажды своей любимице, средней дочери, влепил подзатыльник с такой силой, что расквасил нос. Точнее, она клюнула стол с такой силой. Сначала вообще думали – сломал, захлебываясь воем, Сом уползла в угол, да только вот незадача… Злоба, злость-то осталась нерастраченная, больше половины еще осталось. Хлобыстнул об пол большую тарелку праздничную, только черепки брызнули. Они со старшей сестрой наперегонки заползли под кровать, мертво вцепились в ножки, не вытащишь. И уже оттуда слушали заглушенные удары во что-то мягкое и какие-то утробные выдохи в ответ. Мать никогда не кричала и не голосила, как соседские бабы, зная, что от криков ярость отца будет больше и дольше. А так надо минут пять только вытерпеть, и все. Выплеснет и скопытится. И та сестра, что только что стучала зубами с ним под кроватью, и вторая, кровь остановилась, но взбухли черным синяки под глазами, могли ластиться и выпрашивать у отца какие-то обновы-ленточки. Недосягаемое коварство, с этим нужно родиться. Всегда он завидовал им. Их простеньким сережкам в ушах. Как-то попросил старшую проколоть ему уши, можно вставить потом кусочки проволоки, будут почти что серьги. Как они потом издевались над ним! И платья предлагали поносить. И отцу рассказать грозили. А еще могли в присутствии отца, но так, чтобы он не видел, задирать подол и вытанцовывать, бесстыже вихляя бедрами. У него, конечно, не было таких бедер. Зато у него был друг-цыпленок, они тогда держали кур. Друг был пушистый и желтый, его можно было носить за пазухой и поить водой из консервной банки. Сначала он пронзительно пищал и убегал от него, услышав квохтанье наседки, но потом привык. И даже клевал рис с руки. Правда, как-то очень быстро он вырос в голенастую бело-серую курицу, такую же глупую, как все они. Но ручным остался, вернее, теперь уже осталась, и, когда она пила с его руки, Сомчай все пытался разглядеть в ней желтый пушистый комок. Потом отец зарубил ее, не то чтобы по злобе, как раз наоборот. Решил как-то устроить всем праздничный ужин, такое тоже бывало. Не надо дружить с едой.

А мать…

Эйприл проводит рукой по шершавой коре. Манговое дерево, на котором никогда не росло манго. Что-то с ним, видимо, было не так, только вот что? Дерево как дерево, борозды морщин по коре, неотличимое от тысяч других вокруг. Не было.

Мать всегда и всех жалела. Вечно стертыми руками прачки гладила его по спине после очередного вразумления. Уже когда пошел на муай-тай, он узнал, как трудно продержаться пять минут, если защитой тебе – только твое тело. Узнал и ужаснулся – как же она… все эти годы – как? Но когда отец падал, пьяный «в дрова», не дойдя до родного порога, она тащила его волоком в дом. Тащила, надсаживаясь, свою карму покорно и жалко. Была ли эта жалость добром? Добро ли это, когда жалко всех? И почему… Нет, нет, помню. И как так все устроено, что кто-то терпит всю жизнь и ничего не получает взамен? А куда потом денут Бессмертные твой атман, еще большой вопрос. Может, будешь вечно летать по окрестностям… Может, и мать сейчас где-то здесь? Она первая умерла, и болезни никакой серьезной не было. Просто что-то надорвалось внутри, такое ощущение. Отец запил сильнее, начал все тащить из дома, из мастерской его уже на тот момент выперли. Еще как-то попробовал по старой памяти поучить их с сестрами. И тогда Сомчай без особого труда захватил его шею одной рукой, пригнул и второй защелкнул «замок». И чувствуя слабые трепыхания отца, выбраться тот гарантированно не мог, думал, как соблазнительно поддавить немного сильнее, и еще думал – Великий Будда, это вот это… вот этого мы боялись все эти годы?!. Вот этого, Великий Будда! И так и сгинул он где-то, кто-то из «друзей» тогдашних пристукнул, скорее всего. Сестры перебрались в Бангкок к дальним родственникам. А он был на тот момент уже крепким бойцом-середняком. И даже, казалось, пробьется выше. Не жалко ни себя, ни других было. Остался. Сестры писали какое-то время, но недолго. Была ведь нормальная семья, не хуже, чем у других. Была семья, нет семьи. Почему же… А, да. Потому.

Эйприл вдруг понимает, что плачет. И еще понимает, что плачет она красиво. Опершись одной рукой о родное дерево, голова приподнята, чтоб не смыло тушь, слезы из широко открытых глаз. И это все не специально, как-то оно само так… плачется. А она только сторонним зрителем наблюдает, да аккуратно сложенной салфеткой промокает уголки глаз. Ч-черт… Лицемерие, ложь, калиюга. Неужели и в прошлом нет ничего настоящего?.. Нет.

Ничего. Для нее сегодняшней – ничего. И дерево это… Липкие кусты выстрелят лианой, обовьёт и задушит. В джунглях такие не растут. Есть только настоящее, и ничего больше, и нигде. Жарко. В этом настоящем жарко. Недалеко, к счастью, идти, но жарко, жарко. Как? Как, прожив столько лет в этом месте и с такой погодой, как ей может быть сейчас так?.. Недалеко, недалеко. Стоп. Автомат с водой и три «стиралки» рядом. Все приковано цепями к стене. Хм-м… Раньше не было никаких автоматов, но и приковывать никому бы в голову не пришло. Надо бы почаще, пожалуй, заходить… Ладно, что рассуждать, если вода, и если работает, и… Эйприл бросает мелочь, выхватывает бутылку – теплая! – и тут же выпивает ее залпом почти всю. Ф-фу, жарко. И мокро теперь еще, мокро везде. Ладно, это недалеко, недалеко. Персональное жарко-влажное облако словно бы окутывает ее. Так бывает, всем вокруг жарко, но не так, в них не упирается персональный световой тоннель от Солнца. И будто не струйки пота текут по спине, а извиваются горячие змеи. Как она раньше жила здесь? И никаких ведь кондиционеров тебе, и льда никакого. Цивилизация… Говорят, дети бедуинов, уехав из пустыни, никогда уже не могут вернуться. Организм не выносит. Жарко когда. Жарко, жарко. Что ж он… не выносит-то? И может, им некуда податься больше, кроме как обратно в бедуины? А тут – на тебе, говорит организм. Нет тебе прошлого, и нечего тут шариться. Ушел – и ушел. Где ж силы-то… Недалеко, недалеко уже, вот поворот и уже. Человек, что прячет один из своих домов в таком месте, либо идиот, либо настолько изворотлив… А что лучше? Вот он, дом. Обычная коробка, чуть больше соседних, но тоже одноэтажная. Без окон почти, невыразительная абсолютно. А и хорошо, что один этаж. А ну как было бы пять, да без лифта. А лифт нам очень нужен, без лифта нам вообще никак. Человек, спрятавший здесь дом, очень изворотлив, но движется пока куда надо. Пока он вполне может быть лифтом. Поэтому следует предостеречь его насчет того чиновника, что делил аренду. Чиновника, купленного на корню Триадами, а с Триадами спорить не стоит. Главное, чтобы человек этот двигался и завтра туда же, куда сегодня. Жарко, жарко… Дети бедуинов, вот как они. Может, им хреново там, куда они переехали. И может, вот именно сейчас вот особенно хреново. Хотя и все в порядке вроде. И нужна вот сейчас особенно им опора какая-то. Где-то. А в прошлом этой опоры нет. Приехали такие. Вот стул, подарки положи… ну сюда хоть, водички вот выпей теплой. Все? Все. Давай, не скучай. А чего ты хотела, жить все равно здесь не сможешь. Так что давай к кондиционерам своим…

Выдохнув, Эйприл открывает своим ключом дверь. Входит, дверь за ней закрывается. Личное облако жара невидимыми змеями просачивается следом.

Дом-коробка. То ли склад, то ли… не пойми что. Коробка-дом. Жара больше, гораздо больше, чем на улице. Будто его спрессовали и упаковали в эту коробку. Где-то ведь есть здесь кондиционер, не может не быть. Целая коробка жара, кто-то взял и уложил его сюда, не подумав, как сквозь это идти. Даже цвета деформировались. Все стало более сгущенных оттенков, чем на самом деле. Вот комната со стенами цвета «какао с молоком», а они наверняка бежевые. Бежевые стены, бежевый стол, бежевый…

– Садись, – стены? В таком месте всего можно ожидать.

Но нет, не стены. Просто человек, сидящий за столом, безжизнен, словно статуя Будды. Нет, от Будды всегда проистекает жизнь. А от этого…

– Садись, – с той же интонацией.

– Ф-фу, душно как, – послушно садится. – Что, кондиционер не работает?

– В этой стране не было не то что кондиционеров, даже просто льда не было. Совсем недавно. Ты еще должна помнить.

Слова не сразу долетают сквозь эту прессованную стену жара. Да еще такие стертые.

– Я помню. Я не должна приходить сюда без особых причин…

– Но пришла.

– Да, как раз особый случай. Тот политик на острове, как-то мешал все время. Он не сам это… В общем, по роду службы ему дали задание найти арендаторов на остров, а те люди, что ему по-настоящему платят…

– Кто?

– Это… китайцы.

– Китайцы.

– Я бы назвала их… синдикатом. Китайский синдикат дал ему задание остров придержать для каких-то своих, видимо, целей. Это очевидно. Одна подружка узнала его. Официантка из «Черного тигра»…

Человек в бежевом танчжуане за бежевым столом. Кожа его в этом странном свете тоже бежевая, похожа на воск. Человек совсем не похож на мистера По, и дело даже не в одежде. В конце концов китайскую одежду для торжественных случаев может надеть каждый. Дело скорее в каком-то отстранении от жизни, от всех зацепов, связывающих его с этой страной, с этими людьми и с людьми вообще. Почему вот он не слушает сейчас, хотя два дня назад сам сплел хитроумную комбинацию, чтобы забрать этот остров? Насколько она сумела его изучить, появление на поверхности Триад должно раззадорить. Азарта добавить. Насколько она сумела его понять… Не слушает. Сигарету достал.

– …Так вот, они там каждый четверг, – достает сигарету тоже. – Своего рода отчет за неделю, видимо. Деньгами не швыряются, но деньги есть, это видно…

Человек в бежевом протягивает к ней руку с дорогой зажигалкой. В шелковый рукав танчжуана намертво впечатана бурая струйка. А зажигалка… Зажигалка была Ситарапана. Единственного тайца в команде. Так. Прикурить. Так.

– К черту их. Как прошел твой день?

– День… как обычно.

– Ну нет. Всегда есть что-то необычное на съемке вашей. У кого-то не встал. Или кто-то не удержался в сложной позе и упал. Или… а от тебя режиссер требует стояка? Или вот еще, – постепенно глаза его загораются. Злым интересом. – Как ты узнаешь, что партнер болен? Он ведь может и сам еще не знать. По запаху?

Вот так.

– Ну так же, как и ты, видимо, – что ж, примем правила игры. – Как-то же ты чувствуешь, что предатель рядом, да? А он, может, еще и не решил предать…

Страшно вспыхивают глаза его. Но жар поглощает и эту вспышку. Только слышно – огонек по сигарете бежит.

– Хотя все ведь вокруг обманчиво. Может, он и не решит, а партнер может и не болеть. Так на чем я… Каждый четверг они встречаются. Ресторан «Черный тигр». Отчитывается, видимо…

– Ты веришь в Будду?

– Как? – умеет он сбивать с толку.

– Ну, – мистер По выпускает облако душистого дыма, – я не спрашиваю, кажется ли тебе реальным исторический персонаж по имени Сиддхарта Гаутама. Я про Будду вообще. Которым может стать любой.

– Да. Наверное. Не знаю… Так вот, когда они встречаются, очень четко видно, кто заказывает музыку. Остров нужен Синдикату. И весь этот тендер на лучшие условия аренды…

Он встает. Бежевый человек перемещается вдоль бежевой стены. Ситарапан, Ситарапан…

– Что у тебя в пакете?

– Платье и туфли. Сегодня четверг, – облизывает губы, чуть. Как будто можно таким способом избавиться от жара. Жар, плотный жар. – Можно пойти в «Черный тигр» и разыграть начало партии. Наш друг всегда приходит раньше…

– То самое? Платье? – он сзади. Погружает руки в ее волосы, вдруг. Вот… это номер. Как-то… резкий очень переход. От обычного делового партнерства, основанного на взаимном уважении…

– После Гаутамы было множество Будд. Но все они остались неузнанными. Потому что нет критериев, понимаешь, никто в этом долбаном мире не знает, что означает «просветленный», – пальцы мистера По шевелятся в ее волосах, как-то… необычно, необычно. – И все эти красочные метафоры… «цветок лотоса… распускается, пройдя сквозь грязную воду… где паразиты и рептилии», все это такая балда! Цветок лотоса… А это тяжкий труд. Тягчайший. Впрочем… кому я рассказываю? Вы, чтущие Будду и проповедующие ахимсу, с удовольствием пожираете жареных тварей, и даже необязательно животных. К чему вам знать корни буддизма? К чему?!. Четверть населения верит в Духов предков, еще треть – индуисты, а по сути, никто не верит ни в бога, ни в черта. Скучно, скучно как. Всё было… – приподнимает ее волосы. – Умеешь на скрипке играть?

– Нет… Откуда? – и лучше бы, наверное, волосы отобрать. Как тогда руку. Ученые ведь уже. Лучше бы, лучше бы…

– Ну а что? Четыре коротких струны, один смычок. А?

– Боюсь… что нет. Не смогу.

– Тогда почему, – пальцы его в волосах медленно сжимаются, – почему ты думаешь, как говорил один вымышленный герой, что можешь играть на мне? Что стоит меня немного раззадорить – а ты ведь для этого предостерегла, да? – и я пойду на верную, гарантированную смерть. Схватившись с одной из самых мощных преступных организаций мира. Схватившись причем не за мировое господство, это бы еще ладно, а за сраный кусок земли в море. И куда ты потом, интересно, денешься, а? Когда я покину страну?

– Послушай, – она пытается осторожно потянуть волосы вперед, вправо. – Послушай, допусти на секунду, на секунду только, что всё может… быть… не так…

– Конечно, может, – сжимает волосы уже сильно. – Может быть, что цель у тебя и твоих хозяев, просто чтоб я свернул башку, схватившись с Триадами. Вот тогда все встает на свои места! И Ситарапан твой… Знаешь, что он говорил? Что надо этому чиновнику дать и дать много. Но сначала давануть. Что он недавно на посту, еще по-крупному не брал. Давануть на Триад… А тут – ты, – запрокидывает ей голову. – Так о какой встречной партии ты говоришь мне? Ты, раскрашенный пи**р?..

Бурая струйка с его рукава испускает в воздух невидимые флюиды. И кровью, кровью пахнет этот жар. Но так же не может, не может так быть, еще вчера ведь – партнеры, и взаимное уважение, и…

– Я расскажу тебе, пи**р, что такое быть просветленным! Это когда у всего в этом огромном мире появляется свое место. У слона и ящерицы, у монаха-отшельника и серийного убийцы, у меня и моего врага. У мертвого врага тоже есть свое место. И только вы норовите занять чужое. С бабой вас не перепутаешь, пахнете не так. Да никто и не путает, в этом-то вся экзотика, слышишь, что не баба! А у мужика в этом мире свое место, от которого ты отказался…

– Да что ты, – гортанным шепотом, голова запрокинута, – что ты знать можешь о моем месте!.. Приперся в чужую страну, всё знаешь, всё видел, всех купишь! – хватает его запястья. – Что, уделал Ситарапана? А он тебе правильно говорил всё, только про Триад не знал!.. – втыкает ногти и проворачивает. Вдох сквозь зубы, и волосы отпущены. – Да один же хрен, куда ты ни ткнись – и героин, и рабы – здесь все под Триадами ходят! Один же хрен ты в них упрешься!..

И кошачьим движением, перекрутив ему руки, отталкивает вбок. Мистер По теряет равновесие и отлетает, но осязаемо плотная стена жара удерживает его.

– Ты же шагу, – привстает и поворачивается, опасно скалясь, – слышишь, шагу по этим джунглям не ступишь! Ты же щенок слепой! Это там ты, может, умный и всемогущий, а здесь – вообще никто! Буддизм он учил… Что, и меня уделаешь? – надвигаясь на него. – Уделаешь бабу, а? Большой белый сакхиб…

С чуть искаженным лицом мистер По делает знак. Словно бы от стен отделяется охрана. И все цвета вокруг сгущаются в тьму.

– Сейчас ты сделаешь всем нгиен-пау по очереди и не спеша. Ему и ему особенно нежно в качестве компенсации за вывих кисти и отбитые ребра. Будем надеяться, только отбитые. Сделать надо так, чтобы они забыли про боль, причиненную тобой, – мистер По где-то далеко, очень далеко, в этом своем «далеко» он достает сигарету, но зажигалка Ситарапана отказывается служить.

– Интересно, мужской и женский атман должны отличаться по всем признакам. Даже по цвету. Ну ты же хотел быть женщиной? Так вот. Докажи это. Можешь сразу всем, можешь по очереди.

Она хочет ответить, но только хрип. Это третий, гад, самый невыразительный. Пока разбиралась с первыми двумя, исхитрился воткнуть шокер ей в спину. И шею… К ногам. Давит.

– Ну ты согласна? Истинная женщина всегда выберет… правильно. И твой атман снова станет розовым. И я даже – слово джентльмена – отпущу тебя.

– Ну… рискните… Кто первый, – очень это, неимоверно трудно говорить с удавкой на шее. – Первый умрет… от потери крови…

– Босс, при всем уважении я бы не рискнул пихать ей, – тот, кто держится за ребра, проявляет больше всего благоразумия.

– М-да, здесь нужен фиксатор для челюстей. Как у дантиста. Только вот где его взять сейчас? До ближайшего дантиста километров пять…

И трое охранников делают приличествующие моменту задумчивые лица. Женщина в разорванной футболке – на коленях перед ними, кисти стянуты гибкой пластиковой струной, нос распух и в крови, что-то сверкающее и переливчатое обмотано вокруг шеи, ноги продеты в рукава этого чего-то. И мистер По на своем Олимпе. Вот только много ли ты, сидя на нем, увидишь? И много ли поймешь?

Удушье. Такое вот оно, значит. Каждого вдоха чуть-чуть не хватает.

– Но есть ведь проверенный способ, – хозяин-полубог вынужденно спускается со своего Олимпа, всего на пару шагов и протягивает руку к охраннику, зажимающему кисть. Тот с готовностью подает хромированную «беретту». – Ствол к голове, и…

– Тогда проще сразу ей башку прострелить, – горячо вмешивается Ребра. – Эти твари смерти не боятся. У них же эта, долбаная…

– …Эа-х-хх… эа-х-хх… даже помощник… умней тебя…. Буддизм изучал… эа-х-хх….

– Да. У них сансара, круг перерождений, – и опять уходит на свою Гору богов. Зря. Чем ближе к небу, тем холодней, кто сказал? И мистер По, словно почувствовав что-то, оборачивается к ней. Уже человеком.

– На кой черт тебя принесло именно сегодня, а? Не вчера и не завтра… Три! Нгиен-пау. Ерунда для тебя, в течение одного дня приходится делать больше, – подвигает стул и садится. – А ведь я посмотрел «Необратимость». Французского режиссера Гаспара Ноэ, все-таки маньяки они там в Европе своей, – снова пытается прикурить, снова зажигалка подводит. – Так вот, настоящий секс там только в эпизодах – у голубых в клубе, в квартире – так, по мелочи. Совсем не там, где Белуччи насилуют в переходе. Если б был там, она бы умерла за четыре дубля. Так что пока обычным актрисам до вас далеко.

Снова трясет зажигалку, щелкает раз, два. Не горит. Третий охранник зажигает спичку, и человек в бежевом прикуривает. Наконец.

– А ведь ты права, – приседает рядом на корточки, лицо близко, так близко. Втыкает ей сигарету в губы. Ждет, пока она затянется, и забирает. – Права, смерть не самое страшное, – тычковый нож в руке. Короткое лезвие на ножке касается ее щеки. – Ты краси-ива… Эти мужланы не видят, но что они понимают в красоте? Красота внутри. И сейчас мы ее вынем наружу. Правда… Если человеку отрезать нос, лицо становится похоже на череп. Не видела? Глаза живые только… гротеск такой, – острие чуть впивается в ноздрю. – Можно еще веки, уши, насколько у кого фантазии. Но главное – это нос, – нож обходит вокруг носа, чуть касаясь, будто примериваясь, – ключевая деталь композиции. Все меняет. Зато – внутренняя красота…

Слезы, слезы, стоп, нельзя, но не удержать, нельзя перед ним, текут ручьем. Смешиваясь с густеющей кровью, капли розовые.

– Нет… пожалуйста… Нет…

– Сделаешь им хорошо. Без всякого принуждения. Согласна?

– Да…

– Плачешь, – мистер По убирает нож и достает бумажную салфетку, аккуратно промокает ей лицо. – Эти слезы дорогого стоят. Видишь, у каждого есть свой пунктик. Можно долго бить и не выдавить ни одной, а можно… Очень дорогие слезы. А ты теперь не стоишь нихрена. Как закончите, выбросите ее, – вставая. – Скучно.

И выбросили.