Читать книгу Собачья площадка - Рута Юрис - Страница 4

Катя и Лена были одногодками, с детства дружили. Когда они ещё жили на Собачьей площадке, мамы их работали на Трёхгорке, а девчонок водили в свой клуб, в танцевальную студию, чуть ли не с трёх лет. Вот и отплясывали они три раза в неделю всякие там польки и кадрили. Да выезжали на всякие городские клубные соревнования.

Приближалось одно из таких мероприятий. Платья и туфельки у всех девочек были одинаковые: фабрика не жадничала, дети были одеты всегда очень красиво и ярко. Но банты из шёлковой сильно накрахмаленной ленты достаточно быстро теряли свою пышную форму. Только Ленкина мама, Фрося, умудрилась где-то достать капроновую ленту, которая тогда только появилась в продаже вскоре после Американской выставки 1961 года

В народе говорили, что американцы подарили нам после выставки целый цех по производству капроновых лент и чулок. Очереди за этим заморским чудом были бешеные, а в руки давали только по три метра. Четыре часа отстояла Фрося в универмаге на Добрынинской площади. Банты у Ленки были шикарные, чего нельзя было сказать о волосах. Матери даже пришлось прикрепить их к волосам заколками-невидимками.

Пары на соревнования были уже утверждены. Катя стояла в паре всегда с миленьким блондинчиком Димкой, сыном какого-то бухгалтера с фабрики. Их пару всегда вызывали на бис. Да что там, на бис! Приезжал как-то балетмейстер из ансамбля им. Локтева, всех пересмотрел и выбрал Катю с Димкой. Сказал, что с нового учебного года их зачислят в ансамбль, а уже предстоящим летом поедут они с ансамблем на два месяца в «Артек». Сказал, когда и куда подойти с документами на оформление и получение путёвки в лагерь. Катя ликовала! А Елена Григорьевна готовила документы для поездки.

И вдруг эти банты! Руководительница не смогла устоять перед такой красотой, да и заменила в паре Катю на Ленку. Мол, надо всем на соревнованиях побывать (а Ленка-то выезжала редко: она была из тех танцоров, которым ноги всегда мешают, и мама водила её на танцы для укрепления здоровья).

На соревнованиях Катя с Димкой должны были солировать, они специально месяц репетировали по субботам. Катя думала, что Димка откажется танцевать в паре с Ленкой. Они ведь не просто в паре танцевали, а ведь очень они дружили, их даже женихом и невестой звали.

Да и Ленка ни одного па не знала из их сольной программы. Но Димка уже как конь гарцевал в предвкушении соревнований, забыв про Катю. Кто-то крикнул, что автобусы уже подошли, дети построились парами и пошли к выходу.

Увидев, как поникла Катюша, чья-то мама сказала: «Вот щучка какая, – недаром фамилия Щукина». А Ленкина мама, услышав это, бочком, бочком вышла из зала, понимая, что и дружба их с Еленой Григорьевной, наверное, на этом и закончится. Так и стали в семье у Кати за глаза звать Ленку Щучкой.

– Пойдём, Катюш, – позвала мама, – в другой раз поедешь.

Но другого раза уже не было. Какая-то балерина в жюри на соревнованиях признала Димку очень одарённым ребёнком, и его зачислили в балетную школу. В пару Кате поставили другого мальчика. Но она, расхотев танцевать без Димки, бросила занятия танцами. И в Артек не поехала. Рыдала и умоляла родителей не отправлять её в лагерь.

И с тех пор танцевать вообще никогда не ходила.

Ни разу.

А Ленку из студии отчислили, потому что чуть не сорвала выступление своими заплетавшимися ногами. Да и музыки она как будто не слышала. Зал просто покатывался со смеху.

Вскоре начался переезд с Собачьей площадки. Почти каждый день во двор въезжали грузовики. Уезжающие жильцы грузили вещи, плакали навзрыд и обнимались с остающимися. Да обещали сразу же сообщить новые адреса. Дед Феодосий, живший в полуподвале в Катином подъезде, даже соорудил доску объявлений, чтобы уехавшие могли прийти и повесить записки с новыми адресами.

Вокруг уже ломали старые дома, освобождая место для нового проспекта. Первой жертвой строительства пала детская площадка и любимые Катины качели. Те самые, которые поглотили в песке подаренное папой колечко. Гусеничные краны размахивали круглыми шарами на цепях, поднималась пыль от рухнувших стен. Совсем рядом уже, словно из-под земли, как грибы после дождя, торчали первые сваи новых высотных домов.

Кто-то не скрывал радости, предвкушая квартирку в черемушкинской пятиэтажке, но кто-то осознал вдруг, что никогда уже не будет того Старого Арбата, сердцем которого была Собачья площадка. И осознание этого высекало слезу. А по вечерам, когда строители заканчивали работы, на развалины снесённых домов стекалось множество народу. Это были искатели кладов и всяких старинных вещей. Милиция периодически гоняла их. Они прятались на время в разные щели, как тараканы, чтобы через некоторое время опять продолжить свои поиски.

Ветер, прилетавший с Москвы-реки, свистел среди новостроек, гонял пыль и обрывки бумаг по Собачке. А Собачья, Собачка, площадка, старинный московский район, где держал Иван Грозный свои псарни, умирала.

Тоска.

Моссовет принял решение – Собачку к чертям, забыв, что-то же самое изрёк ещё до войны сам Иосиф Виссарионович. Не нужен никому Дуриновский переулок, названный так по имени генерала Дурново, хозяина одного из Старинных уютных особнячков. Будет здесь проспект. Имени всесоюзного старосты. Калининский. Новомодный, широкий, с высотками и множеством магазинов, кинотеатром и ресторанами. Простой народ не знал, что проспект этот под копирку строился с Гаванской Авениды.

Катина семья уезжала почти самая последняя. Только две семьи, кроме них, оставались в расселённом подъезде. Не хотели ехать в Кузьминки.

Бабушка всё ходила по опустевшим дворам и плакала. Вся жизнь её прошла здесь, с тех пор, как замуж сюда в 25-ом году вышла. Всё вспоминала, как со своим Гришей после войны под баян почти в каждом Арбатском дворе танцевали. Вот и Катька в них с дедом лёгкой ногой пошла, уж как плясала. В балерины бы выбилась, не подвернись эта пигалица с бантами.

А теперь только ветер хлопает незапертыми окнами да дверями.

Дом опустел. Том дом, куда когда-то Катина бабушка принесла в 1926 году своих дочек-двойняшек, Алёнку и Зину. Куда привела Алёнка своего суженого Василия, а потом принесла из роддома сначала свою старшую, Надежду, а потом, через семь лет, Катюшку.

Тогда, после холодного лета 1953 года, наступила вдруг удивительно тёплая и сухая осень. Ни одного дождичка. Только жёлтые и оранжевые листья под ногами. По щиколотку. Вот в такой тёплый октябрьский день и появилась Катя на свет.

В роддоме на углу Б. Пироговской и Трубецкой. Бабушке, которая работала в ЖЭКе на Якиманке, позвонила соседка по квартире, сказала, что Алёну увезла скорая.

Бабушка!.. Да, какая ж бабушка, всего 53 года, бежала через Крымский мост в лёгком крепдешиновом платье, так тепло было в тот день. И плакала. Она всегда плакала.

И от горя и от радости.

И вот только 11 лет прошло. Прилетел ветер перемен, перевернул страницу жизни. Хочешь, не хочешь, а придётся смириться.

Бетонные остовы новых зданий ночью, в свете вспышек сварки, стали напоминать скелеты каких-то вымерших динозавров, и от этого делалось жутко даже днём.

Квартиру давали Катиной бабушке, двум её дочерям и двум внучкам, да зятю.

Улица, на которой им предстояло обживаться в новом доме, называлась Профсоюзная.

С утра до ночи шли сборы. Отец сам собирал свой чемодан и старого образца саквояж. Как-то по-особенному укладывал любимый белый чесучовый костюм и шёлковые сорочки с прошвами, даже маме не доверял. Где-то раздобыл картонку для велюровых шляп. Щёголь он был. И бабушка его не любила

Немецкий трофейный аккордеон был убран в специальный футляр, купленный несколько лет назад на Тишинском рынке у какого-то безногого инвалида-выпивохи.

Инвалид этот, сидевший на деревянной подставке с колёсиками из подшипников, своей синюшной и небритой физиономией напугал Катю, поехавшую на рынок вместе с отцом.

Инвалид вытащил из-за пазухи замурзанного петушка на палочке.

– Возьми, дочка… У цыганки на вокзале купил для своих деток.

Шестилетняя Катя попятилась и заревела, а отец повёл её скорее к воротам, где продавали эскимо. Облизывая мороженное, Катя шла за руку с отцом и читала названия магазинов и улиц. По слогам. Только-только читать научилась.

– Ма-ла-я Гру-зин-ская у-ли-ца…

– Молодец, дочка!

– Мос-ка-тель-на-я лав-ка. Пап, а это что такое?

– Это, Катюш, гвозди всякие там, замки. Зайдём?

– Не-а, я устала. Возьми на ручки!

Отец посадил Катю себе на плечи. Она обожала сидеть у отца на плечах. Так здорово смотреть на всех сверху! Иногда мороженное капало отцу в волосы, а Катя, думая, что отец будет ругаться, делала вид, что целует его, а сама слизывала мороженное с его головы. Отец всё понимал, но виду не показывал, только спрашивал: «Хорошо сидишь?»

Катя отвечала, как Машенька из сказки: «Высоко сижу, далеко гляжу!» Они смеялись вместе, и отец шёл дальше, специально подпрыгивая, да приговаривая: «По ухабам, по ухабам…»

Когда пришли домой, Катя тихонько посапывала у отца на спине, крепко обхватив его за шею.

– Вот, купил для аккордеона, – цокая языком, сказал отец, показывая жене и тёще купленный футляр.

Футляр был сделан из дорогой кожи цвета молочного шоколада, с красивыми медными замочками. Кате он очень понравился. От него приятно пахло чем-то совершенно непонятным, но очень приятным и загадочным. На внутренней стороне было что-то написано. По-французски. Так сказал отец. Вечером Катя залезла в купленный для аккордеона футляр и задремала там.

Их комната в коммуналке была одна на всех. Даже для лишнего стула не было места, поэтому папа разрешил Кате сидеть на этом новом футляре, в который он бережно уложил свой трофейный аккордеон.

Но это было давно.

Наступил день переезда. Подошли машины, началась погрузка.

Мама следила, чтобы не повредили вещи, а бабушка крепко держала завёрнутого в байковое детское одеяло кота Тимошку. Кате с Надеждой было приказано сидеть у машины на чемодане и никуда ни шагу! Мама помнила ту воздушную тревогу, когда бомба попала в театр Вахтангова, и очень боялась, что девочки в суете могут потеряться.