Читать книгу Собачья площадка - Рута Юрис - Страница 5

И в этой суматохе переезда папа словно растворился. Его хватились только к ночи. Ни чемодана, ни саквояжа, ни картонки со шляпой нигде не было. Футляр с аккордеоном тоже исчез. Два дня мама не смыкала глаз. На третий день она решила подать заявление в милицию о пропаже.

Но к вечеру вдруг зазвонил телефон и Катя, первой схватив трубку телефона, чёрного и тяжёлого, услышала голос отца: «Катя, дочка, вы меня не ищите и не ждите. Я не приду. Никогда…»

– Папочка! – заорала Катя в трубку, но оттуда неслись уже частые гудки.

А мама, сидела на своём любимом, старомодном диване и молча укладывала складочками салфетки. Монотонно и очень ровно. Очень-очень ровно. Бабушку в ту ночь парализовало. Другая бабушкина дочь, чудаковатая Зинаида, старая дева, стала подёргивать головой, и всё что-то бубнила себе под нос. Катина старшая сестра, Надя, ушла в себя. Приходила из школы и сразу за книжки, даже гулять не ходила. В институт готовилась. Так и стали жить они бабьим царством. Мама сняла со стены и запрятала куда-то свадебную фотографию. Старую, отретушированную, уже начавшую желтеть. Да и то сказать, где 1945-ый, а где 1964-ый. Осталась в рамке над диваном только одна фотография, где бабушка с дедом Григорием. Он в лихо заломленной фуражке, а она в ярко алой косынке (так фотограф отретушировал), стоят, улыбаясь, у дверей того, канувшего в вечность, дома на Собачке.

Лет через пять после переезда, летом, получив деньги за практику после девятого класса, Катя со Щучкой поехали прогуляться по Москве.

– А ты чего на дачу не едешь? – спросила Катя у подруги.

– Да ну её, эту дачу. Мать заставляет грядки полоть, а я терпеть этого не могу.

– И я, – сказала Катя, вспомнив, как в лагере их возили в совхоз на прополку.

На полученные от практики деньги Катя купила себе в комнату эстамп, а Ленка – две пары капроновых чулок «рижская сетка» в галантерее у метро «Кутузовская». Они сели на троллейбус «двойку» у метро и доехали до «Глобуса». Так называли первый дом на новом Калининском проспекте.

На крыше этого дома, действительно, стоял огромный глобус. По вечерам на нём зажигались огоньки, глобус вращался, и создавалась впечатление, что самолёт, приделанный к глобусу на уровне экватора, облетает вокруг Земного шара.

Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то была Собачья площадка, Собачка, так любимая москвичами. На месте сломанных домов, сквериков и переулком широкой лентой поднимался от Москвы-реки Калининский проспект, заканчиваясь у метро Арбатская.

Этот продуваемый всеми ветрами проспект с его высотками-книжками был похож на вставную челюсть пожилого человека, который и жить без зубов не может, но и зубы эти искусственные ему мешают.

Катя глазела на манекены, выставленные в витринах, облизывая эскимо, когда Ленка вдруг схватила её за руку и затащила за угол. Головой она мотнула в сторону улицы. Катя посмотрела в сторону улицы и обомлела. Держа в руках три эскимо, к машине бежал папа. У него же никогда не было никакой машины! В машине сидела девочка лет шести и женщина с причёской бабетта и в модных чёрных очках. На руках она держала маленького мальчика.

– Ой, папочка, мороженное! – заверещала девчонка, увидев отца с мороженым.

Катя прижалась к холодной кафельной стене колонны. Сердце стучало просто где-то в горле, как будто хотело выскочить.

– Не вздумай подойти! – рявкнула Ленка.

Домой Катя пришла чернее тучи. Даже купленным эстампом не похвасталась.

Мама что-то штопала, а Надька, как всегда, зубрила.

– Я видела отца.

В доме стало так тихо, что даже, показалось, ходики перестали стучать.

Мама посадила Катю рядом, прижала к себе и сказала: «Я давно всё знаю. И Надя. Ты поплачь».

Но плакать Катя не стала. Закусила губы до крови, вспомнив, как разъезжала на отцовских плечах по весенней Москве. Как в Зоопарке у неё, зазевавшейся по сторонам, какая-то наглая птица сквозь сетку выхватила клювом остаток ромовой бабы с изюмом. И как смеялись они с папой вместе со всеми над ловкой птицей.

И всё же выкатилась предательская слезинка.

А вот мама стала с того дня болеть и болеть. Даже умершую бабушку не ездила хоронить. Не было сил. Осталась стол накрывать для поминок. Её родная сестра, старая дева, чудная и ворчливая, казалось, совсем помешалась. Что-то бубнила себе под нос и пыталась Кате напихать конфет в портфель утром. Надю Зина побаивалась.

«Эх, – думала Елена Григорьевна, – случись, что со мной, что станет с Зиной? Девчонкам-то и 18-ти ещё нет».

Зину она жалела. Ещё до войны, малолетними девчонками, они по всему лету гостили у тётки в Перхушкове. Когда было им лет по шесть, поехали с братьями за сеном для коровы. Ребята нагрузили высоченную копну на телегу, стянули её верёвками и посадили младших сестёр на самый верх. Здорово было на высоченной копне, словно играли в «царь-горы».

Но на подъезде к деревне им навстречу попался громко стрекотавший милицейский мотоциклет. Лошадь, испугавшись, дёрнула воз с сеном, и Зиночка, не успевшая ухватиться за верёвки, стягивающие стог, упала с самой высоты на дорогу, ударившись головой о камень. Старший двоюродный брат бегом донёс её на руках до Перхушковской больницы. Три дня была она без сознания. Сказали, сотрясение мозга. Потом очнулась, сперва никого не узнавала, стала плохо слышать. В школу её не приняли: на лицо была прогрессирующая умственная отсталость. Бабушке предлагали сдать её в специнтернат, но она не согласилась, оставила девочку дома. Так и выросла Зиночка, не научившись ни читать, не писать. Даже не поняла, что мать с фронта на их с Алёнкой старшего брата похоронку получила. Просто и жила при матери и сестре.