Читать книгу Режиссёр. Бестселлер МГО СПР - С. Е. Ковалёв - Страница 7

После окончания средней школы я поступил во Львовское высшее военно-политическое училище на факультет культурно-просветительной работы на заветное театральное отделение. Впереди маячил неизведанный мир сценического искусства.

Училище на меня произвело очень положительное впечатление. Понравились мне и преподаватели своей интеллигентностью, и гуманитарные учебные дисциплины, и старинные здания учебных и жилых корпусов, и красивый город, в котором находилось училище, и даже сам дух и атмосфера изящного искусства и культуры, царившие в этом прекрасном и единственном учебном заведении на все Вооружённые Силы, считавшемся по праву элитным. Не зря многие называли его «военным институтом культуры».

Только одно мне поначалу казалось тягостным – военная форма одежды. Но когда я увидел восторженные взгляды одноклассниц и своих родителей во время своего первого зимнего отпуска, я полюбил и военную форму на все последующие годы курсантской учёбы и офицерской службы.

Учиться было интересно и познавательно. Большая часть преподавателей была из числа гражданских лиц. Я с жадностью впитывал теорию и практику культпросветработы, изучал с интересом историю кино, театра, музыки, литературы, постигал азы актёрского мастерства, искусства грима и, наконец, тайны режиссёрского ремесла.

Надо сказать, что давнее и жгучее желание стать режиссёром непроизвольно выработало у меня необходимые знания и навыки делового общения с людьми, выработало организаторские способности, качества руководителя, появилось умение предвидеть на несколько шагов вперёд различные ситуации и развить в себе творческое воображение. Всё это не могло не сказаться на моих успехах в учёбе и службе. Даже на комсомольском, а затем и на партийном поприще, я был избираем в когорту вождей. Я стал замечать, что мои друзья – курсанты стали чаще и с уважением прислушиваться к моим деловым замечаниям, жизненным предложениям и бытовым советам. Мне нравилась роль этакого духовного наставника и учителя, хотя я числился в младших чинах. На моих погонах не красовались ефрейторские или сержантские лычки. В курсантской среде нашего училища – центра духовной культуры и высокого искусства – эти знаки воинских отличий были большей частью формальными, особенно на старших курсах.

К высотам прекрасного наставники-преподаватели вели нас, можно сказать, принудительно. Хочешь не хочешь, но после занятий нас строем отправляли в театры, концертные залы и музеи старинного Львова, поражавшего наше воображение удивительной красотой архитектуры, скверов, парков и улиц, мощёных булыжником. Посещение учреждений культуры для нас большей частью было бесплатным, и я называл такие культпоходы «через насилие к культуре», с благодарностью понимая, что для многих из нас такого прекрасного шанса приобщения к прекрасному может и не быть на офицерском поприще. Это были и многочисленные музеи, и различные театры, и цирк, и концертные площадки, и кинотеатры, и мой любимый органный зал.

Не всем, увы, курсантам нравилось такое «принуждение». Ведь не все мои сверстники стремились к глубоким знаниям и отличным оценкам, а красота, по их мнению, в своей основе порочна. И что уж тут говорить о красотах города, в котором удовольствий и развлечений было множество. Только бы вырваться в увольнение.

Однажды нам предстояло сдать сложный экзамен по философии. Мало того, что сам предмет был весьма объёмным и надо было запомнить множество исторических фактов, примеров, высказываний и имён великих мудрецов, так надо было ещё и уметь рассуждать. Мало того, что преподаватель попался нам настоящий любитель и знаток философии, так и прозвище у него было какое-то пугающе звериное – «Волкодав».

Как всегда, перед сдачей экзаменов, свет в ленинской комнате в эту ночь горел до утра. На столах в полумраке шуршали конспектами три основные категории курсантов: обречённые отличники, явные завистники из числа троечников и безнадёжные трусы из числа двоечников. А те, кого мы называли «пофигистами», мирно спали или гуляли в самоволках по Стрийскому парку города с романтическими барышнями и пудрили им голову поэзией, звёздами и несбыточными обещаниями.

Когда утром прозвучала команда «подъём», все выскочили из своих коек без уговоров – впереди был ответственный экзамен по философии. И тут я заметил, что один из курсантов с прозвищем «Петруха» после ночного романтического возвращения в казарму оказался в розовых женских трусах. Видимо в темноте он что-то перепутал. В казарме тут же поднялся саркастический смех и дикое ржание. Сам виновник после бурной ночи не сразу сообразил в чём дело, протирая сонные глаза. Весь розовый от стыда, как и его розовые трусы, он, прыгая на одной ноге, старался как можно быстрее надеть штаны, потому что свои казённые трусы он оставил на свидании, в чём никто не сомневался. В конце концов, он запутался и свалился в одном сапоге всем на радость между коек, вызывая очередную порцию казарменного гогота и смеха.

Тем не менее Петруха мужественно держался. Он одновременно боролся с насмешками и явным недосыпанием. Похоже, его ночь в самоволке была романтически бурной, но его, как и всех нас, ждал впереди страшный экзамен по философии. Судя по его измученному лицу и потухшим глазам, ему явно было не до экзамена.

Подойдя ко мне, Петруха решил посоветоваться, поскольку в то время я уже обладал незыблемым авторитетом отличника учёбы, специалиста по разрешению конфликтных ситуаций и даже был активистом первичной комсомольской организации.

– Послушай, – произнёс почти полушёпотом Петруха, – помоги сдать экзамен. Давай зайдём вместе, может, подскажешь или свои «шпоры» дашь?

– Ты же знаешь, шпаргалками я не пользуюсь, – ответил я ему, – ни совесть, ни статус комсомольца не позволяют.

– Жаль, – болезненно произнёс Петруха, хотя взгляд его выражал страдальческую надежду.

– Ладно, – произнёс я судьбоносное слово, словно бросил долгожданную кость для умирающего от голода, – есть одна идейка.

Глаза ничего не подозревающего друга вспыхнули верой в неземное чудо. Я понял, что отступать мне уже некуда, поскольку впереди может ждать или бесславие, или почёт. Надо было отстаивать честь лидера учёбы и подтвердить самому себе школьное прозвище «режиссёр».

– Вот что…, – задумчиво произнёс я, совершенно не представляя, что скажу в следующую минуту. Мозг усиленно работал, в голове мелькали сценарий за сценарием, и наконец-то меня осенило. – Давай, Петруха, сыграем больного.

– Это как так?

– Да вот так! – слегка огрызнулся я и стал развивать только что рождённый сценарий гениального, как мне казалось, замысла. – Доложим преподавателю, что ты немного болен, и мы всей учебной группой попросим для тебя снисхождения. Чтобы педагогическое сердце нашего Волкодава поверило и дрогнуло, чтобы его охватило человеческое чувство жалости по отношению к тебе и ниже тройки в зачётке и ведомости он не поставил. Предлагаю, давай по-тихому возьмём из театрального реквизита нашего учебного спектакля костыли и готовую заготовку на ногу из гипса. Будешь на время якобы со сломанной ногой.

– Здорово! – воскликнул Петруха, скривил страдальческую рожицу и наигранно застонал от воображаемой боли: – Ой-ой-о-о-ой…

– Помнишь кинокомедию «Праздник святого Йоргена» 1930 года выпуска? Вот и играй, как актёр Игорь Ильинский такого же несчастного собрата, прикинувшегося юродивым. У тебя до начала экзамена остался один час на то, чтобы ты вошёл в роль. Давай помогу тебя загримировать. У тебя потом останется минут двадцать, чтобы прорепетировать несчастного больного.

– Ладно. Согласен.

Подготовка к сцене великого и благородного перевоплощения закипела полным ходом. Петруха безропотно подчинялся моим режиссёрским указаниям. Вместе с ассистентами-добровольцами мы пристегнули ему на правую ногу реквизитный гипс, с помощью грима и пудры сделали бледное выражение лица с посиневшими от «боли» веками, вручили костыли и выпустили ошалевшего актёра на сцену жизни.

Петруха неестественно скривил страдальческую рожу, дико застонал и даже завыл от якобы нестерпимых физических страданий, неуклюже двигаясь с костылями и на одной ноге. Его тело содрогалось при каждом шаге, и взор выражал не только физическую, но и духовную муку глухонемого Герасима из жалостливого рассказа Ивана Тургенева «Муму». Всё пока шло по плану. Новоиспечённый герой полностью вошёл в роль юродивого, сжился с ней, как будто он с детства был больным придурком, и, похоже, готов был даже умереть ради маленькой положительной отметки в своей зачётке.

Настал ответственный момент сдачи злополучного экзамена. Командир нашей учебной группы старший сержант с уважительным прозвищем «Молоток» построил нас перед началом экзамена в коридоре перед учебной аудиторией.

Он до поступления в училище отслужил один год в войсках и знал все тонкости и премудрости уставной жизни, поэтому учил нас всё делать строго по уставу. Старший сержант Молоток был крупного телосложения, обладал огромной физической силой, был не лишён чувства юмора и справедлив по отношению к подчинённым. Частенько шёл нам навстречу по доброте своей души. Пользовался авторитетом среди курсантов и вышестоящих командиров.

Без пяти девять показался наш преподаватель по философии. Старший сержант выдвинулся навстречу, отпечатав положенные уставные шаги, бодрым голосом доложил ему о готовности всех курсантов к сдаче самого любимого предмета – «философия». Его командный голос немного стих, и он прискорбно добавил, что, к глубочайшему сожалению, один из лучших по успеваемости курсантов слегка приболел. Посвящённый из числа немногих в истинную суть спектакля, командир учебной группы сам вошёл в роль и чуть было не переиграл, сгущая краски. Мол, возможно, больного ждёт сложнейшая операция или того хуже – гангрена и даже ампутация конечности.

У Волкодава очки упали на переносицу, глаза вначале широко раскрылись от удивления и сострадания, но затем вспыхнули красными огоньками от неминуемого вопроса:

– Позвольте, а как же он будет сдавать экзамен, будучи больным? Может экзамен он пересдаст потом? И, кстати, как его с гипсом выпустили из медсанчасти?

Тут Молоток понял, что хватил лишку и быстро успокоил преподавателя железной логикой, что, дескать, пересдача экзамена возможна будет только после каникулярного отпуска, что «больного» выпустили только на время сдачи экзамена, а впереди отпуск и там неизвестно, что может случиться в нелёгкой судьбе Петрухи. Вдруг чего пойдёт со здоровьем не так, как надо. Того и гляди, комиссуют.

Мы с облегчением выдохнули и немного успокоились. Не зря наш Молоток носит такое почтительное прозвище за умение выходить из любых сложных ситуаций. Как говорится, наш Молоток, он и в Африке всем молоткам Молоток.

Прозвучала команда «вольно», и все разошлись по коридору в ожидании начала экзамена.

Подойдя к двери учебного класса, Волкодав вновь засомневался в «больном», подозвав его к себе поближе. Некоторые курсанты вместе со мной обступили преподавателя и Петруху на костылях.

– Вы действительно готовы сдавать экзамен? – спросил напрямую преподаватель нашего «юродивого».

– Так точно, товарищ майор, – отчеканил Петруха.

Спасая свой тщательно разработанный сценарный план, свой престиж инициатора, я тоже вмешался в разговор, заметив, что философию этот несчастный курсант безумно любит чуть ли не с детства, уважает методическое мастерство преподавателя, что впереди у него возможно предстоящая свадьба и, вообще, он герой, когда помогал переходить дорогу слепой старушке и его сбил выскочивший из-за угла грузовик, гружённый кирпичами. В последний момент он, естественно, успел оттолкнуть несчастную старушку на тротуар и тем самым спас ее от неминуемой гибели, но при этом сам жестоко пострадал. Отсюда появились и гипс, и костыли. Говорил я более чем убедительно, поэтому вся эта бредовая фантазия внешне выглядела почти правдоподобно. Только у самого несчастного Петрухи и большинства курсантов глаза от удивления полезли на лоб.

Наконец, все сомнения преподавателя были развеяны, бдительность его была усыплена, он взглянул на стрелки своих часов, поправил свои огромные очки, махнул рукой и произнёс:

– Ну что ж, давайте начнём, а то уже давно пора. Постараюсь учесть героический поступок вашего курсанта.

Была ли последняя фраза преподавателя искренней или иронической было уже неважно. Из фуражки старшего сержанта Молотка курсанты дружно стали вытаскивать свёрнутые бумажки с номерами, обозначавшими очерёдность захода на экзамен. «Юродивому» Петрухе достался предпоследний номер, а значит свободного времени у него было предостаточно.

Первая пятёрка отважных курсантов понуро вошла в класс. Остальные стали готовиться к экзамену, судорожно листая и читая скудные конспекты и толстенные учебники по марксистско-ленинской философии, которые невозможно вдумчиво прочитать и за неделю, чтобы как следует всё понять и запомнить. Петруха, предвкушая счастливый конец экзамена, взял костыли и стал, прихрамывая, перемещаться, наигранно издавая стоны и всхлипывания. Его лицо изображало различные страдальческие гримасы. Ковылял он по длинному коридору учебного корпуса под лёгкий смех и подтрунивание товарищей. Вдруг с ведром и шваброй с тряпкой в коридоре показалась уборщица, которую все ласково называли «баба Маня». Это была легкоранимая, впечатлительная и трудолюбивая женщина преклонного возраста, не один год проработавшая в училище. Увидев курсанта в гипсе и на костылях, она тихо заохала, скороговоркой запричитала какую-то молитву и, подойдя к «тяжелобольному», тихо и сочувственно спросила:

– Сыночек, да что ж такого с тобою случилось?

Петруха, войдя в многоликую роль хромого, юродивого и «жертвы автокатастрофы», уже не мог остановиться. Ему нравилось, что его актёрская игра убедительна. Он возомнил себя Бог весть каким великим сценическим дарованием. В богатом и больном воображении всплывали картины киносъёмок, театральных постановок на столичной сцене, крупные портреты его профиля на обложках цветных журналов и рекламных щитах, многочисленные букеты цветов от юных поклонниц его непревзойдённого таланта. Он явственно ощущал желанные поцелуи влюблённых красавиц, представлял свои щёки в помаде и рот в шоколаде и, конечно, завистливые взгляды теперь уже бывших друзей – курсантов и всех тех, кто незаслуженно недооценил его талант раньше.

Оторвавшись от сладких грёз, Петруха, выдавив из себя страдальческую физиономию, стал долго и убедительно пересказывать бабе Мане мою режиссёрскую версию о сломанной ноге с наездом на него автомобиля, о возможных катастрофических последствиях, которые его ждут впереди.

– Переходил дорогу. Вижу на слепую старушку несётся грузовая машина, гружённая кирпичами. Я её успел оттолкнуть на тротуар и спасти, а вот сам не успел, – пробормотал наш горе-герой, тяжело вздохнув.

На щеках Петрухи все увидели профессиональные слёзы, его губы мелко дрожали, голос взволнованно хрипел. Я торжествовал – плоды моих режиссёрских рекомендаций и наставлений не прошли даром. Тут уже я и вообразил себя великим режиссёром, развалившемся в кресле на киносъёмочной площадке и отхлёбывающим сладкий индийский чай из стакана в золотом подстаканнике. Кругом горят яркие софиты, гримируются знаменитые артисты, снуют толпами журналисты из телевидения, газет и журналов, то там, то тут слепят многочисленные вспышки фотоаппаратов. С трудом очнувшись от своего пылкого воображения, я вдруг увидел Петруху, рыдающего вместе с бабой Маней на её плече. Она по-матерински гладила наглого больного по стриженной голове и утешала его ласковыми словами:

– Да ты не горюй, сынок. Жизнь на этом не кончается. Помолись Богу, он поможет, глядишь, и не ампутируют твою ногу.

– Верю, надеюсь и уповаю на Господа нашего, – запричитал без пяти минут будущий кандидат в члены партии Петруха, осеняя себя многократным размашистым крестом.

Баба Маня достала платок, стала вытирать его и свои слёзы. Чем бы закончилась эта мизансцена неизвестно, но настала очередь Петрухи идти в учебный класс «на Голгофу» для сдачи экзамена. Куда он и заковылял, стуча костылями по паркету.

Баба Маня перекрестила его вслед, утирая слёзы платком.

Через полчаса открылась дверь, и показался с задумчивым выражением лица Петруха.

– Ну, что? – почти в один голос спросили его с десяток курсантов.

– Пока не знаю, – пролепетал «великий актёр», рассчитывавший получить хотя бы скромную «троечку».

По окончании экзамена, Волкодав собрал в классе нашу учебную группу, подвёл общие итоги, публично объявил оценки, поблагодарил всех за качественную подготовку и, пожелав счастливого отпуска, распрощался и вышел из класса, оставив нас одних.

Петруха неожиданно для всех и даже для самого себя получил оценку «хорошо». На радостях он чуть не подпрыгнул со стула.

Да, похоже, жалость – это великая сила благодаря актёрскому искусству. А я бы добавил, и благодаря ещё режиссёрскому мастерству.

Командир нашей группы Молоток тоже поздравил всех со сдачей экзамена по философии и отпустил нас, слегка пожурив Петруху за то, что ему и мне пришлось из чувства солидарности придумывать легенду и выкручиваться перед преподавателем.

На этом история не заканчивается.

Ошалевший от счастья Петруха отстегнул от ноги тяжеленный реквизитный гипс, оставил его на время в классе и помчался на двух ногах по длинному коридору, широко держа в руках костыли. Увы, он забыл незыблемое правило – из любой роли нельзя выходить раньше окончания пьесы. Что только он ни делал по ходу движения со своими костылями. То махал ими, как орёл крыльями, то победно размахивал одним из них над своей головой, как знаменем, то превращал его в пулемёт-автомат и строчил во всех встречных курсантов под дружный смех, громкими словесными очередями:

– Тра-та-та-та! Тра-та-та-та!

И тут случилось непредвиденное. Перед внезапно «исцелившимся героем» появилась в дверях дальнего лестничного пролёта баба Маня с двумя полными вёдрами воды. Не придумав ничего умнее для этой внезапной мизансцены, Петруха подлетел к ней и в угаре шутливого актёрского порыва выпустил из костыля в неё воображаемую автоматную очередь:

– Тра-та-та-та!!!

На её лице застыл весь ужас испуга, негодования, прозрения от жестокого обмана. Она охнула, сползла по стенке и только выкрикнула в ответ:

– Иуда!

На пол упали два ведра, наполненных водой, которая с шумом побежала по широкой мраморной лестничной клетке с третьего этажа на первый, а за ней, гремя на все лады, летели, перегоняя друг друга, пустые вёдра.

Народ грохнул от смеха. Хохотали до посинения и взахлёб.

Баба Маня, сидя на полу, не переставала креститься. А где-то снизу лестничной клетки послышался в это время голос начальника училища, который поднимался со своей свитой, сопровождая зарубежную делегацию для ознакомления с красотами и достижениями вверенного ему учебного заведения. От страха перед их появлением у Петрухи чуть было не отвалилась челюсть и не свалились костыли.

Он упал сам на колени перед душевно ранимой уборщицей и стал её просить никому ничего не рассказывать о его неуместной актёрской игре. Бедолага полушёпотом умолял о пощаде и прощении, без устали извинялся, искренне уверяя, что его попутал бес искусства и что больше этого никогда не повторится, только не надо о случившемся говорить отцам-командирам, иначе его ждёт неминуемое жестокое наказание с лишением отпуска.

К бабе Мане вместе со мной подбежали старший сержант Молоток и ещё несколько курсантов. Мы стали её хором уговаривать никому ничего не рассказывать о случившемся. Мол «хромого актёра» мы накажем сами. Уборщица покачала головой и, наклонившись, тихо сказала старшему сержанту Молотку и Петрухе, чтоб никто из начальства, поднимающегося по лестнице, её не услышал:

– Хорошо, уговорили. Только пусть этот хромой богохульник сходит непременно в церковь и покается перед Богом. Это моё назидательное условие. Вставай уж, горе-актёришка, а то вон твои розовые трусы из задравшихся штанов за километр видать. Срамота полная.

– Вот те крест. Обязательно схожу в церковь, покаюсь и помолюсь за тебя, – пролепетал на радостях Петруха и, стоя на коленях, в очередном порыве чувств перекрестился.

Как только мы стали помогать бабе Мане подняться на ноги, так вышестоящее руководство и зарубежные гости с мокрой обувью поднялись к нам по мраморной лестнице. Представшая им сцена была трогательной. Было видно, что уборщица была в растрёпанных чувствах, что ей подняться помогли курсанты. Особо старался курсант на костылях.

Замыкал делегацию недавно назначенный заместитель начальника училища по прозвищу «Кобзарь», который считался не только грозой всех нерадивых курсантов, но и добрейшим отцом-командиром. В его руках были два пустых ведра бабы Мани, которые он успел подобрать, а на щеках, покрасневших от гнева, ходуном ходили желваки.

Все курсанты, которые в это время находились в коридоре, буквально корчились от смеха, увидев последствия трагикомической актёрской игры Петрухи, когда баба Маня сползла по стенке и выронила вёдра. Вот уж и вправду говорят, что в каждом трагическом есть элемент смешного. Многие курсанты, держась за животы, не видели пока ещё грозной делегации, поднимающейся по лестнице. Смех стоял неимоверный. Окончательно «исцелившийся» Петруха продолжал стоять на костылях с перепуганной рожей, отчего народ ещё сильнее ухохатывался. Даже при виде внезапно появившегося начальства смех притих не сразу.

Сцена была драматической и судьбоносной. Надо было срочно спасать ситуацию. Я понял, что за такие проделки Петрухе несдобровать, влетит по первое число и нашему командиру учебной группы. У меня мгновенно сверкнула в голове режиссёрская мысль для доклада начальству, которой я тут же поделился с Молотком.

– Что тут произошло? – спросил спокойным тоном начальник училища.

Надо отдать должное старшему сержанту, он быстро взял себя в руки и, с большим усилием подавив улыбку на лице, подошёл строевым шагом к начальнику училища. Уставным командным голосом он чётко доложил, что курсант хотел помочь пожилой уборщице, когда ей внезапно стало плохо, из-за чего она уронила вёдра с водой. Сам же курсант, первым пришёл к ней на помощь, невзирая на боль своей ноги, которую потянул на спортплощадке.

– Тогда откуда этот смех остальных курсантов? – строго спросил начальник училища.

– Курсанты только что успешно сдали очередной экзамен и находятся в приподнятом настроении, поэтому и не заметили сразу случившееся, – объяснил Молоток, не моргнув даже глазом. – Отсюда этот безобидный смех радости.

Зарубежная делегация после перевода на их язык случившегося по версии Молотка пришла в восторг от благородного поступка Петрухи, пришедшего на помощь простой советской уборщице, невзирая на костыли и боль в ноге. Лицо Кобзаря расплылось в широкой улыбке, и он вручил вёдра уборщице. Только начальник училища напоследок строго заметил, что надо срочно убрать с лестницы воду, а курсанта на костылях, который пришёл на помощь, невзирая на свою травму ноги, следовало бы поощрить за желание помочь женщине. Только ему на будущее не следует креститься. Как-никак училище-то политическое. И делегация удалилась, оставляя мокрые следы на паркете. Молоток тут же успокоил бабу Маню, что виновник случившегося всё протрёт за ними, и лестничную клетку в том числе. Окончательно исцелившийся Петруха, вздохнув всей грудью, взял швабру, пошёл собирать и отжимать разлившуюся воду руками в вёдра. Увы, искусство требует жертв.

За недостойное поведение курсанту Петрухе справедливый командир нашей учебной группы Молоток добавил ещё и три наряда вне очереди.

На этом история не заканчивается.

Страсти со временем понемногу улеглись. Полковник Кобзарь в качестве поощрения распорядился отпустить курсанта Петруху на один день раньше в очередной зимний отпуск за «благородный поступок», а баба Маня получила в подарок от виновника случившегося огромный букет цветов и торт.

В церковь наш герой всё-таки втихаря сходил во время отпуска в своём родном городе Мукачево, чтобы искупить свои грехи и помолиться Всевышнему один на один, где никто его не мог случайно увидеть из друзей и знакомых по училищу.

Режиссёру кроме «спасибо» не досталось ничего. И слава Богу. Не ради наживы существует искусство. Одних оно учит, других возвышает, а третьих выводит на чистую воду.