Читать книгу Прошу простить, а не прощать - С. Негодов - Страница 6

Анна не появилась в моей жизни неожиданно. Кажется, что вся моя сознательная жизнь была подготовкой к этой встрече. Среди дней, пропитанных язвительностью, мрачностью и угнетенностью, давным-давно появилось благодатное место для Анны. Поначалу это был просто клочок земли, невспаханный, поросший бурьяном и всяческим сором. Родник был отдален, а солнце едва пробивалось сквозь металлические грубые ставни моего сознания, исполняющих роль неба. С самого детства я боялся смотреть ввысь. Просторы небес откликались во мне невероятной болью, давящей и унижающей. Сам себе я казался неплотно прибитым к полу гвоздем, об чью шляпку вечно спотыкаются, рассекают до крови кожу, рвут носки, колготки, подошвы. Я мешался. Постепенно пара соток земли была вычищена, трава сравнялась по высоте, кое-где уже набухали бутоны, а посередине взрастала береза, еще тоненькая, неуверенно шатающаяся, как жеребенок, трогательно перебирающий оловянно прямыми ногами. Ставни несмело приоткрыты, и я на цыпочках подсматриваю за происходящим вокруг. Кажется, обо мне совсем позабыли, накинув на гвоздь половик. Была бабочка-махаон, перелетающая от травинки к травинке, так вот запросто кружась среди моих убогих владений. Ее крылья были хрустально чисты, а переливы синевы звучали во мне ноктюрном Австрийских ночей, ослепленных навек великолепием Альп. Участок продолжал преображаться: от далекого родника была вырыта канавка, через которую вода бойко и шумно потекла, радуясь свободе и пока еще неизведанным местам. Была заложена первая дощечка дома, обещающего стать преданным другом. А в ночи появилось первое созвездие, будто бы благословляющее мои старания. Год за годом, пол, стены, потолок да покатая простенькая крыша, крохотная веранда… Окрепла береза, закостенел ствол, разошлись ветви, как разводит руками цирковой силач. Тогда я еще не знал, какие цветы любит Анна, потому сажал по несколько семян всех мастей, надеясь, что хоть одно взошедшее творение понравится ей, понравится настолько, что она припадет к нему, вдохнет запах и с наслаждением устремит взгляд в даль, туда, откуда она пришла ко мне. Туда, куда Анна не захочет возвращаться. Белоснежные тюльпаны с ярко-желтыми тычинками, блекло-фиолетовые безвременники с широкими лапами-лепестками, манящие леопардовые иридодиктиумы, раскрытые крокусы, толстенькие мускари. Чего только не было в моем саду. Но какое горе случалось в моем сердце, когда лето проходило, цветы гибли, осыпаясь и прощаясь на девять месяцев. Очередное лето, когда Анна не появилась. Очередная бесцельная, тягучая, лихорадочная зима была все ближе.

Мы познакомились на праздновании дня рождения общей подруги. Нас не сводили искусственно. Просто мое место оказалось напротив ее, поэтому мы чокались чуть с большей близостью. Нас не представляли официально, просто мне до зуда захотелось узнать, какова ее ручка на ощупь. Бархатная, податливая, пахнущая цитрусовым кремом, крепкими сигаретами и.… Впрочем, я не решился дотронуться. Издали на меня с укором смотрел участок, тоскливо поникла береза, искривившись и будто бы даже закричав мне. Трус!

На Анне была черная обтягивающая водолазка, узкие брюки, чуть подвернутые до верха голенищ сапог. Во всех своих очертаниях Анна была скорее эскизом красоты, на который я, лишенный всякого вкуса, пытался посягнуть с дрожью и подобострастием. Не было ни единого изгиба, о котором я мог бы забыть. Анна была творением поистине гениального художника, в чьих манерах так и сквозила одухотворенность и преданность эстетизму. Впервые я не мог сравнивать эту женщину с кем-то. Не мог и не желал, как не желают приравнивать бога и дьявола, передергиваясь от всякого помысла о дуализме. Впервые я устыдился предыдущих связей, любовных, постельных, дружественных, пошлых, продажных, любых, где мои руки прикасались к женщинам, лишенных эскиза. Эти женщины создавались на фабриках, таких затхлых и очерненных, что не было место ни девственности, ни мечтательности, ни покою. Я не мог представить Анну в собственной постели, нагую, утомленную, беззащитную и прочитанную. Не мог, хотя и хотел. Неистовая жажда писать об Анне была неутолима, потому что слишком велик был страх очернить этот эскиз, дарованный мне за бесценок по воле случая. Начало абзаца всегда ревниво поглядывало вперед, опасаясь за случайно оброненную пошлость. Всяческие упоминания об ее внешности казались мне черствыми и неуклюжими, недостойными быть напечатанными даже самым незаметным и крошечным шрифтом. Себя я представлял деревенщиной, поверившим, что ему хватит ума описать этот эскиз. Анна не могла быть законченным произведением, ибо на всякой картине есть роспись, последний штрих. Но Анна могла принадлежать лишь себе. Она была окутана величавым достоинством. Она была неподконтрольной никому стихией, порожденной самой собой. И как явление Абсолюта, Анна представлялась мне далекой, отчужденной и неприкасаемой.

И все-таки слова сами закопошились в голове, ведя себя крайне распущенно. Анна закрутила на пальце прядь каштановых волос, которые порой казались чуть рыжими, стоило только приглушенному свету осмелиться осветить их. Глаза темные, при одном взгляде на них я ощутил, что в глубине их раскинулась таинственная тьма, сокрытая, но в момент ставшая желанной для меня. Прямой лоб, с достоинством сливающийся с гордым, даже высокомерным выражением лица, в котором было что-то, напоминающее о боли, о горьком, растоптанном сердце. Чуть круглые щеки, обманчиво наталкивающие на образы истинно русских красавиц, описанных в литературе девятнадцатого века. Таких нежных, беспечных, впитывающих в себя всякую шалость. Россыпь озорных веснушек, покрывших красивое лицо Анны, также привела меня к желанию бежать тотчас домой, дабы описать скрупулезно увиденное. Что-то родное мне увиделось в Анне, а может померещилось… Отчего же я не могу высказать хотя бы часть этих смелых, наивных, полных искренности мыслей? Береза с хрустом прижималась все ближе к земле. Мой отец как-то сказал, что моя обыкновенность убога, постыдна. Ординарность в голове, трусость в сердце.

После пятого глотка разбавленного виски я принялся влюбляться. Алкоголь пока не был вульгарен и лишь ускорял мысли. Тотчас Анна стала неотъемлемой частью моей книги. Сюжет уже зародился и тяготил меня ежеминутно. Я хожу с ним, как с раковой опухолью. Всюду мне помогают, уступают место в транспорте, полицейский перекрывает движение, а девушки склоняют головы к моим плечам. Откуда им известно, что я болен? Нет ни капельницы, ни бритой головы. Лишь впавшие глаза, костлявость. Блеклость моего мира оттеняется карнавальной пестротой окружающего мира, мира других людей, где нет злобы, лицемерия, лжи, крови, предательства, рекламы безалкогольного пива, сигарет без табака, секса без оргазма, любви без износа. Анна уже повернута ко мне в профиль, кажется, алкоголь все же начал замедлять меня. Она разговаривает с каким-то мальчишкой. Двести лет назад я бы с легкостью убил его на дуэли. Образы времен, когда вспыльчивость пресекалась взмахом пистолета, а расстояние двадцати шагов давало хлипкую надежду на жизнь, заворочались в моей голове, но быстренько встали шеренгой, весьма услужливо и покорно переговариваясь с соседом спереди, по-приятельски положив тому на плечо руку. Там мог быть и я. Вытоптанная полянка за церквушкой, откуда прелестнее всего вслушиваться в перезвон колоколов. Я представлял их столь явно, что слился со звуком, будто превратившись в ноту. Я слышал их и переносился на картину Левитана. Щурился от солнца, прощальными вечерними лучами пробивающегося сквозь толщу сизых облаков. Дрожал, объятый холодом и брызгами, пришедшими с реки. Впрочем, вода также съежилась и пошла рябью. Мне хотелось воссоединиться с русской самобытностью, поистине русским величием, но я лишь маленькая точка на пейзаже, мазок, такой же неизмеримо убогий и бестолково визжащий, как блоха на заде бизона. Зачарованный монументальностью природы, такой бесконечно свободной и неподатливой, я позабыл о сопернике, который подло и хладнокровно уже целится в меня. Страх не успевает прийти и начать душить. Мною овладевает равнодушие и вера в случай, авось… Конечно, он промахивается, в конце концов, это моя фантазия. Я предпочитаю кончать с собой наяву. Самоубийцы в мыслях- трусы и дегенераты, податливые, самовлюбленные. Влюбленного в себя мужчине место у параши, которую не смоет разбушевавшаяся Нева. Боже мой, как меня заносит. Это все алкоголь. Кажется, Анна всерьез увлечена этим пареньком. И черт с ней. Закажу еще виски. Чего я хочу? Хочу стать личностью. Хочу умереть без непроизвольных испражнений. Вспышками обрисовывается Гродно с его домами, которые будто проектировал ребенок, умеющий рисовать лишь двухэтажные домики с треугольными крышами. Ратуши с пестрыми крышами. Преследующие меня церквушки на возвышениях. Меня к ним тянет физически. Религиозно сомневающиеся всегда спиной отходят к иконам, желая видеть впереди озлобленность мира, а затылком ощущать покой, спасение, блаженный дурман.

– Когда ты наконец разговоришься?

Как грубо Анна одергивает меня. Губы ее полны усмешки, оскорбления. Отчего-то меня возбуждает подобная пощечина. Мое душевное уродство, карликовость души, если угодно, так и стремится увидеть в окружающих вещи отталкивающие. Но Анна отдаляется. А я продолжаю молчать, ощущая остекленевшие глаза, сухость в горле, насмешливое перешептывание сидящих вблизи людей. Кажется, будто они сдерживаются, чтобы не захохотать. Какой трус. И падшая береза отозвалась вдали, переломившись надвое. Разбушевались небеса, вскипела непогода. Цветы припали к земле, убитые градом. И крыша пошатнулась, не выдержав порывов озверевшего ветра. Доска за доской отрывается, вновь обнажаются гвозди. Я судорожно силюсь прикрыть ставни, дабы спасти свое крошечное богатство, обитель, которая обещала стать… Но так и не стала. Створки раскрыты, мне не хватило сил. Уже проходит ураган, оставляя омертвевший участок и меня, шляпку от гвоздя, поржавевшую, лишнюю.

По обе стороны от нашего стола сидели юноши в крошечных шапочках, сдвинутых на еврейский манер. Одетые в короткие штанишки, обтягивающие голени. Упитанные, угластые. Излишне гомогенные, пробирочные. Мальчики предпочитали белое вино, активно жестикулируя и привлекая внимание неудачной бранью. Анна задерживалась на них взглядом, вызывая во мне раздражение. Я предложил подсесть к парням. Анна отказалась. Я никогда не знал, как правильно говорить с женщинами, тем более, как привлечь их внимание, не сняв штаны посреди ресторана.