Читать книгу 1812—1814: Казаки. Киноэпопея - Салават Асфатуллин - Страница 23

Рано утром 2 (14) -го сентября, оставляя Москву, Растопчин и Кутузов приказали полицейским сжечь через сутки, по занятию города неприятелем, склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов, которые не успевали вывезти. Дополнительно, Кутузов и Ростопчин, также независимо друг от друга, распорядились вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд». Сам Ростопчин признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарникам с 96 пожарными насосами». Такая мера, «говорит сама за себя: лишить город средств защиты от огня – значило готовить его к сожжению».

Действительно, Ростопчин и Кутузов придавали такое значение вывозу «огнегасительного снаряда», что заняли под него и время, и транспорт, бросив при этом громадное количество оружия. Трудно было все это вывезти, легче – уничтожить; проще же всего и полезнее было бы раздать москвичам, вооружить народ, но пойти на это царские чиновники и военачальники не рискнули. Растопчин доносил: «Жители требуют оружия, и оно готово, но я им вручу его накануне дня, который должен будет решить участь Москвы».

Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», царские власти оставили в городе, обреченном на сожжение, 10 тыс. раненых, из которых большинство погибли от огня, голода и издевательств неприятеля. «Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских знамён и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели». Почти все раненые, оставшиеся в Москве, – это «нижние чины», а власти заботились преимущественно о «благородном» сословии: чтобы в Москве «ни один дворянин… не остался» (Кутузов – Александру I 4 сентября 1812 г.). Так раненые солдаты и были оставлены, хотя уходящие войска «с негодованием смотрели» на это. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», – говорит Ермолов. Ему вторит Карл фон Клаузевиц: «Самое тягостное зрелище представляло множество раненых, которые длинными рядами лежали вдоль домов и тщетно надеялись, что их увезут. Все эти несчастные были обречены на смерть».

Утром и днем извилистые узкие улицы и переулки Москвы запружены пролетками, каретами, телегами. А рядом по мостовой и по тротуарам тащатся с узлами, держа малых детей на руках, москвичи и хлынувшие в столицу жители окрестных деревень. В строю молча, соблюдая безукоризненный порядок, идут солдаты. Страшно идти в бой, но еще страшнее без боя уходить из Москвы… Гремят колеса пушек и обозных повозок. Цокают копыта измученных, некормленых лошадей. С плачем, со стонами расстаются москвичи с родной столицей. Великое, полное страдание и изгнание…

Но Кутузов твёрдо диктует донесение императору об оставлении Москвы: «Вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на тульскую дорогу. Сие приведёт меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный завод, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тормасова и Чичагова»

У моста через Яузу схлестнулись потоки беженцев и воинских частей. Лачин приказывает Буранбаю: «С первой и второй сотнями остаться на берегу и следить за порядком. Пресекать любыми мерами мародерство, грабежи. Помогать престарелым и детям». А сам повел полк далее мимо Старообрядческого кладбища, через Коломенскую заставу на Рязанский тракт.

3 сентября французы вступают в город, а Наполеон въезжает в Кремль.

«К ночи Москва была объята пламенем, и пожар приближался к Кремлю, истребляя на пути своём всё, что могло служить на пользу врагу. В ночь над городом носился необыкновенной силы вихрь, который разносил головни на громадные расстояния; жар был так велик, что металлы плавились и, как лава, текли по улицам. Огонь ничего не щадил: гибли сокровища наук и искусства, запасы, древние палаты царей, храмы Божии и жилища частных лиц! 8-го числа пожар начал утихать, а разбой за это время шёл рука об руку с огнём. Шайки Наполеона поступали в Москве хуже, чем монголы и татары во время нашествия на Россию. Наполеон, избалованный уже, что столицы всех государств падали беспрекословно пред ним, не мог простить обиды, нанесённой ему Москвой, и в бессильной злобе осыпал русских ругательствами, называя татарами, калмыками и варварами. Все французские писатели и журналисты, как эхо, повторяли за своим властелином брань и твердили, что русских необходимо загнать в Азию, очистив от них Европу».

Москву, с первых же дней, жгли и сами жители – из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства на этот счет, подтверждаются русскими источниками. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза… до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». О том же свидетельствовали Глинка и, главное, сам Кутузов.

Получив донесение об оставлении Москвы, Александр I велит обнародовать манифест, где столь же твёрдые мысли: «Не в ту страну зашёл он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их… Конец венчает дело».

Лишь через двое суток непрерывного марша штабные офицеры начали разводить наши полки по привалам, выяснять численность частей и наличие боеприпасов.

Буранбай без помех привел сотни в полк, доложил майору: «Потерь нет, но лошади заморены, вот-вот рухнут. Да и люди держатся только дисциплиной – некормленые, без отдыха».

– Иван Владимирович, что же дальше? – умоляюще спрашивает есаул.

– А что дальше? Будем воевать!..– Лачин держится увереннее, чем в то роковое утро. – Сейчас главное – спасать лошадей. Разослать сотников с надежными парнями по деревням за сеном. Искать еще не топтаные луга. Искать интендантов и требовать, слышите, есаул, не просить, а требовать провианта для людей. В случае необходимости применять оружие! Нам, есаул, надо воскресить Первый башкирский полк. И мы его воскресим!

Буранбай с облегчением вздохнул, вера Лачина в возрождение полка пробудила и в нем духовную силу: «К лицу ли джигиту предаваться унынию? Пока крепка рука, крылата стрела, остра сабля – батыр непобедим! И ведь во всех схватках, от самой границы до Можайска, французы ни разу не одолели корпус Платова, а в нем и славные русские казаки, и башкиры, и калмыки. Нет, не устрашатся джигиты и захватившего столицу неприятеля». Из разговоров с пехотинцами, с казаками и калмыками из соседних полков Буранбай уяснил: «Армия верит мудрости Кутузова».

Постепенно, день за днем, прояснялось гениальное желание полководца провести буквально на глазах противника фланговый марш и прикрыть южные плодородные губернии и Тулу с Брянском. Фельдмаршал приказывает князю Васильчикову: «С двумя полками казаков демонстративно отступайте в прежнем направлении – по Рязанской дороге, увлекая за собою конницу Мюрата». Когда 10 (22) сентября маршал наконец-то смекнул, что его одурачили, и повернул обратно к Москве, русская армия была уже в Подольске, Красной Пахре и Тарутино, начала закрепляться на этих рубежах. В башкирских полках и люди, и лошади, наконец-то, отдохнули. Буранбай эти дни душевно беседовал с джигитами: – Слава Аллаху, пришел конец и нашему отступлению. Соберемся же с силами и зададим жару наполеоновским воякам!

Он старался расшевелить, приободрить парней и обычно просил молодого кураиста Ишмуллу: «Ты почаще исполняй народные башкирские мотивы». И сам с упоением заводил песню: Как заблудший олененок, Томлюсь на чужбине…

Джигиты вздыхали:

– И-эх, за душу берет!

– До самой глубины сердца доходит!..

А затем кураист заводил шуточную песенку, и джигиты веселели, подпевая своему есаулу, гордясь: «Буранбай и в бою, и в пении мастак!» Вечерами мулла Карагош благостно возглашал: – Мусульмане, ночь близка, ведите на водопой коней, сами на берегу совершите омовение и приготовьтесь к намазу! И вскоре лагерь затихал, лишь часовые, как пешие, так и конные, неусыпно несли службу, охраняя сон полка.

Как-то после делового разговора майор Лачин сказал есаулу:

– Помнишь молоденького офицерика, спасенного тобою на Бородинском поле?

– Перовского?

– Да, да, Перовского… Так вот, он попал в плен!

– Василий Алексеевич Перовский, – припомнил Буранбай. – Я же проследил, чтобы его увезли в лазарет.

– Нет, он уже оправился, вернулся в строй, опять служил в штабе и вот вчера-позавчера ехал с пакетом и угодил в руки французов.

– Молоденький, совсем мальчик! – расстроился Буранбай. – А откуда узнали, что попал в плен?

– Казак-ординарец ускакал.

– Как же он бросил на произвол судьбы своего офицера? – возмутился Буранбай.

– Всякое бывает, – пожал плечами майор. Задумавшись, он добавил хмуро: – А в Москве пожары бушуют. Горит первопрестольная!.. И князь Багратион скончался от тяжелой раны. Укрепи свое мужество, есаул, и верь в победу!

– Я в Михаила Илларионовича верю, – без колебаний, горячо произнес Буранбай.

– И я верю! Значит, будем воевать!