Читать книгу Вечный эскорт - Саша Кругосветов - Страница 9

Почему-то большинство моих самых интересных встреч происходило осенью.

Звонит мне хороший московский знакомый Юрий и сообщает: «Я в Питере. Остановился в гостинице Москва. Подъезжай, поболтаем». И вот мы сидим в лобби-баре. Юрий – респектабельный, элегантно одетый, усы и бородка аккуратно подстрижены. Группа женщин сомнительной профессии с интересом поглядывает на двоих ухоженных мужчин.

К нам подсаживается симпатичная, улыбчивая особа. Высокая, худощавая, бедовая. Похожа на ундину – жаль, что путана. «Угостите девушку, ребята». Наливаем ей белого вина. Подсаживается вторая барышня. Ее тоже угощаем. Несколько ничего не значащих фраз. Первая говорит: «Могу вас обоих обслужить. Если хотите – обслужим вдвоем». – «Вы, девушки, не по адресу». – «Гомики, что ли? Или денег жалко?» Решили отшутиться. «Мы – ваши сестрички», – говорим. «Как это? Не поняла». – «Мы тоже на работе. Ждем богатых клиенток». Вздох разочарования. Сконфуженные ночные бабочки возвращаются к подругам. Путаны шепчутся, поглядывают на нас. Объясняют друг другу: «Сестрички!» Смеются. Наверное, поверили. А мне понравилась высокая путана, подошедшая первой. Длинное пальто, очень короткая кожаная юбка, черные колготки. Не размалевана. Держалась с нами просто, буднично, доброжелательно. Обычная молодая женщина, знающая себе цену. Может, не такая уж и молодая. На увядающем, густо напудренном лице выделялись большие черные глаза с неожиданным для подобного персонажа, каким-то очень уж человеческим, затаенно-ласковым выражением.

Через пару месяцев я встретил ее в холле Прибалтийской. В черном длинном мужском пальто, незастегнутые полы которого открывали аккуратные шорты и длинные мускулистые ноги. Непонятно, почему она мне тогда понравилась? На этот раз я пригляделся – лицо так себе, брекеты на зубах. Посмотреть не на что. Теперь, в ярко освещенном лобби, было видно: ей хорошо за сорок, может, даже за пятьдесят. Но что-то в ней все-таки было. Не знаю что… Ленивый голос, царская осанка. Будто она выше всего того, чем занимается. Да, вот еще – потрясающая улыбка, которая буквально меняла ее. В порывистых движениях сохранился еще, по инерции юных лет, какой-то неповторимый образ полета. И я подумал о том, что много лет назад эта женщина была чудо как хороша.

Она узнала меня, подошла и, казалось, была приятно удивлена неожиданной встречей. «А, это ты! Привет, сестричка, не угостишь кофе?» – «Привет, что здесь делаешь?» – «Итальянцев жду. Я по итальянцам специализируюсь». «Специализируюсь» – слово явно не из лексикона скромной труженицы на ниве сексуальных услуг. Агент органов, что ли? «Трудная у тебя работа?» – «Совсем не трудная. Снимаешь клиента. Берешь деньги, – ответила она будничным голосом и как бы между прочим. – Презерватив – и вперед! В чем проблема?» «Грубо, грубо, что-то непохоже это на тебя, подруга», – подумал я тогда. «Брекеты не мешают?» – «Мы не целуемся с клиентами. А вот тебя я бы с удовольствием поцеловала». – «Спасибо, как-нибудь в другой раз», – сказал я безответственно, не ведая, что этих «следующих раз» у нас еще будет предостаточно.

Получилось так, что в конце восьмидесятых в Прибалтийской время от времени организовывались междугородние совещания по той инженерной дисциплине, которой я тогда занимался, и мы часто сталкивались с моей неожиданной приятельницей. И всегда задерживались в лобби, чтобы поболтать. Не знаю почему, но она была откровенна со мной, и я старался отвечать ей тем же.

Она говорила на таком прекрасном русском языке, какой редко услышишь даже в моей рафинированной инженерно-интеллигентской среде. Я неизменно угощал ее кофе или горячим шоколадом с сэндвичем, иногда – бокалом шампанского. Она ела сэндвич, отрывая длинными, удивительно белыми и чистыми пальцами маленькие кусочки, и старалась положить их в рот, не касаясь помады на губах. Если у нее был неудачный день, я давал ей деньги на такси. Вначале она пыталась со мной рассчитаться – натурой, конечно, – но я неизменно отказывался, и со временем она оставила эти попытки.

Ее звали Ева Яблонская. «Случайно не родственница членкора Яблонского?» – «Кто знает, кто знает, милый». Она была из Костромы. «Если бы ты видел, какой это красивый город. До сих пор люблю Кострому». Мать – учитель математики, отец – истории. Отец ушел к молодой, оставив жену с тремя дочерьми. Но детей любил, особенно младшую Еву – помогал, часто виделся с ней, сумел привить любовь к истории и хорошей литературе. После школы Ева уехала в Ленинград, училась на филфаке.

– Какой язык был основным?

– Французский, хотя я знаю несколько – испанский, итальянский и, конечно, английский.

– Почему тогда клиентура из итальянцев?

– Итальянцы похожи на русских. Открытые, веселые, красивые. А французы… Маленькие, потные, волосатые. Так и смотрят, как бы поменьше заплатить, а то и вообще сбежать. Чуть что – милиция, милиция!

Мы подолгу говорили с ней. Почему я так привязался к Еве? Мне было двадцать пять или чуть больше. Конечно, она была ундиной. Вне сомнения. Смеялась совсем как молодая. В ней была особая пронзительность. И потом она была по-настоящему умна – каким-то необычным, снисходительным и ленивым умом, в котором совсем не было места ни озлоблению, ни резкому осуждению. Это казалось удивительным.

– Встань рядом со мной, – сказала она мне однажды почему-то особенно медленным голосом, как бы нараспев. – Встань, прошу тебя, тетя ничего дурного мальчику не сделает.

Я выкарабкался из глубокого кресла и подошел ближе. Она стояла напротив и вплотную рассматривала мое лицо. Ева была на огромных каблуках и поэтому смотрела на меня сверху вниз. На нас поглядывали посетители бара, все это выглядело довольно нелепо.

– Тебе не кажется, что эта работа тебе не подходит? – спросила она.

– Какая работа, что ты имеешь в виду?

– Инженер, мой милый, инженер. Не для тебя это. Неужели ты подумал, что я могла принять тебя за проститута? Ты зарабатываешь гроши. Один клиент дает мне больше, чем ты получаешь за месяц. Тебе не кажется странным, что ты инженер?

– Но у меня нет другого выхода. Жить-то надо. И потом я хороший инженер и люблю свое дело.

– За гроши сидеть под лозунгом «Коммунизм победит!» от зари до зари и не иметь возможности купить своей женщине настоящие французские духи?

– У тебя неплохое лицо, – добавила она после некоторой паузы. – Похож на молодого Мишу Козакова. Ты еще очень молод, хорошо сложен и, кажется, здоров. Поверь, я разбираюсь в мужчинах. Я могла бы устроить твою жизнь совсем иначе. У меня есть знакомые женщины. Жены иностранных дипломатов. И русских тоже. Жены безупречных партайгеноссе. Все они хотят иметь немного радости в жизни. В конце концов, они еще нестарые, сорок два – сорок три года.

Я оглушительно захохотал, смеялся до слез, на меня уже начали оборачиваться.

– В конце концов, как ты сказала, это очень даже неплохо, что тебя заботит мое будущее. Если бы я искал женщину постарше, я, конечно, предпочел бы тебя.

– Что тут смешного? В тебе говорит советское воспитание, ты находишься под влиянием доминирующих в обществе предрассудков. Вообще-то, я тебя не осуждаю. По большому счету, все мы родом из детства, мы родились под розовым небом зари коммунизма.

Ева была философом, она всегда была настроена снисходительно и примирительно. Не очень высоко ставила человеческие добродетели и людей в целом, но считала их недостатки естественными.

Ева знала лучшие времена и тогдашних «лучших» людей: партийных боссов, озабоченных построением светлого будущего для всего человечества, которые при этом не хотели забывать о своих маленьких человеческих слабостях; богатых сынков известных и обласканных партией деятелей культуры, разъезжавших на престижных тогда «Волгах» и «Победах»; самих старцев от искусства, которым давно уже все в жизни было дозволено; надменных кавказцев, которые гроздьями падали к стройным ногам северной богини; номенклатурных небожителей – любителей и содержателей балетных девочек, травести, доступных актерок, косящих под инженю, дам полусвета; владельцев подпольных борделей, фарцовщиков и валютчиков, без которых в те времена невозможна была настоящая «роскошная» жизнь. Вокруг Евы вращались толпы посредников, сутенеров, держателей бандитских пирамид, работников разных органов, курирующих эти параллельные миры и снимающих с них дань в пользу блюстителей правильной жизни самого передового в мире общества.

Многие прошли через ее объятия или соприкасались своими орбитами с ее орбитой. В сущности, все эти люди были испорчены видимостью культуры… Для них культура, тысячелетиями выстраданная человечеством, была заключена в шутовские наряды и приобретала в их восприятии опереточный характер. «Гамлет» – оперетта; «Король Лир» – оперетта; Великая Отечественная – бравурный марш; Гулаг – явное преувеличение, а может, и просто выдумка космополитов; жизнь – череда маленьких радостей и удовольствий. Они недотягивали даже до гедонизма и эпикурейства.

Я говорил, а она слушала, не сводя с меня привычно насмешливого нежного взгляда и лениво помахивая огромными, словно крылья бабочки, идеально обработанными ресницами.

– Как же ловко ты манипулируешь словами – словно юбкой в канкане! В чем же, по-твоему, разница между гедонистами, эпикурейцами или, например, сибаритами?

– Гедонист – Ноздрев; эпикуреец – Йозеф Швейк или Омар Хайям; начинающий сибарит – Никита Михалков.

– Тебе хотелось бы все это взорвать, подобно Монике Витти, взрывающей форт в «Забриски поинт»[3]?

– Взорвать, не взорвать… Но я бы не пожалел, если бы все это внезапно исчезло.

– Но все, кого ты перечислил, – разные люди, просто достигшие в жизни успеха и определенного уровня благосостояния. Ты тоже стал бы таким, как они, если бы в кармане советского инженера по воле провидения вдруг появилось достаточное количество денег. Настоящих денег, с которыми можно жить на широкую ногу.

– Никогда! – воскликнул я с юношеской запальчивостью.

– Милый мальчик, мне нравится твой задор. Хотелось бы надеяться, что это будет именно так. Тебе предстоит длинная жизнь и еще представится возможность все взорвать… Может быть, и не раз. Хотелось бы надеяться, что ты не станешь таким, как они. Но я бы, честно говоря, за тебя не поручилась.

Внешне Ева ничем не отличалась от своих товарок. Отличие было в одном. Ее глаза. У проституток глаза кажутся мутными, будто нарисованными на стекляшке. У думающих людей глаза светятся изнутри. У Евы – светились.

Все смешалось в пространстве моей прошлой жизни: мотивы и ритмы, не достигающие моих барабанных перепонок; усыхающее, словно старая груша, лицо моей подружки, проститутки Евы, с умным, ласковым взглядом; белорусские усы самодеятельного сексолога-ветеринара с красными шелушащимися щеками; непроницаемое, спокойное лицо бритоголового красавца Лени Мелихова.

Взять и застрелить его, что ли, – что у него там было с Аной? А может, ничего и не было? Из глубины воспоминаний всплыло некрасивое, но безумно притягательное лицо моей Ирочки, первой ундины, которая подарила мне пронзительное чувство неземного полета и неизведанного прежде блаженства.

Так случилось, что после знакомства с Ирочкой Котек я уже не встречал Еву в Прибалтийской. Бывал в этой гостинице по делам, бывал в Москве. Знал места, где Ева обычно барражировала, – ее нигде не было. Да я и не искал ее. На некоторое время она исчезла с моего горизонта.

Порой я спрашивал о Еве у пожилых таксистов, ошивающихся вблизи злачных мест. Ее хорошо знали.

– Да-да, была такая. Девушка из Костромы, немного акала, когда приехала. Давно это было. Нормальная девка, и без всяких загибонов. Ее видели с самыми крутыми мужиками – номенклатура, режиссеры, скульпторы, звезды рока. Говорят, из-за нее целые сражения были, двое даже погибли.

– Какого-то англичанина выдворили из Союза, не хотел без нее уезжать!

– Могла выйти на сцену на официальном мероприятии, Дне милиции, например, станцевать канкан, помахать своими длиннющими ногами, спеть что угодно. Ей все с рук сходило.

– Чуть не влипла по делу Рокотова – Файбишенко, она тогда совсем еще молодая была. Любила хорошие шмотки, фарце платила валютой, вот и влипла. Помогли ей отмазаться. Наверное, дружки из органов. Иначе секир башка, тех-то всех расстреляли. Хрущ лично курировал.

– Марихуаной баловалась.

– Нет, Евочка Яблонская уже не та. Покатилась по наклонной. Я тоже давно ее не видел. Вроде за рубеж подалась.

– Может, и нет ее? Какой-нибудь сутенер грохнул или сама заболела и умерла? – предположил я, выслушав очередного очевидца.

– Это вряд ли. Все бы знали. Фигура она, эта Евка, заметная. Что-нибудь слышно было бы.

И какое мне, собственно, дело до нее? Интересный человек? Первая знакомая ундина? Но у меня теперь малышка Ирочка. Ростом почти метр восемьдесят. Малышка – потому что ей восемнадцать, студентка – учится и работает. А мне уже под тридцать.

Ева – приезжая, из Костромы. Ана – из Нового Уренгоя. Все девушки восемнадцати лет, входящие в неизвестное будущее, испытывают, наверное, похожие чувства и переживания. А если не в восемнадцать, а раньше? Если в четырнадцать – пятнадцать? Такое ведь тоже может быть. Что, интересно, эти девушки-подростки чувствуют, покидая родные пенаты? Да и такими ли уж родными были пенаты для моей Аны? Но Ана, кажется, ничего не боялась, она отважная. Ева тоже не из робких – обе они ундины, что тут скажешь? Ундины людей не боятся, а вот нам следовало бы остерегаться этих загадочных и опасных русалок, еще вопрос, есть ли у них душа.

Но что это я все – ундины, русалки? Такова, наверное, особенность моего восприятия. Сами-то эти девушки, скорее всего, и не догадываются, что они особенные.