Читать книгу Город - Савелий Лукошкин - Страница 2

Интермедия первая

На берегу серого, холодного моря стоит город. Дома в нем невысокие, в 4-5 этажей, выстроены из камня и потемневшего от времени кирпича, а железные крыши всегда мокрые.

По вечерам в городе быстро темнеет, и так же быстро зажигаются желтым квадратные окна. Высоко над всеми остальными, так высоко, что ночью его можно перепутать с луной, загорается и круглое чердачное окошко. Это Маленький Мик, сидя на чердаке, зажигает старую керосиновую лампу.

Лампа освещает клеенку в сине-белую клетку, фарфоровую чашку с чаем, выплывающую из темноты пыль. И Мика. Ростом он невысок, худой, и лицо у него по разные стороны носа неодинаковое. Мик носит шелковые чулки мышиного цвета, короткие штаны и бархатную черную курточку. Вместо пуговиц на курточке две позеленевшие монетки, сушеный орех, обкатанный морем кусок дерева и куриный бог.

Мик сидит у окна, глядя, как стремительно и почти одновременно зажигаются, а затем долго и поодиночке гаснут окна. Он представляет усталых людей, возвращающихся домой, чтобы поужинать всей семьей, послушать радио и поделиться новостями.

Мик тоже не одинок. Над его палаткой, прячущейся в пыльной полутьме чердака, висит овальная картина в медной раме. А в картине живет девочка в старинном платье и с белым платком на голове.

Когда Мик во сне попадает в плохое место или к плохим людям, тут же появляется она. Девочка берет Мика за руку – и стремительным рывком они поднимаются вверх: к смятому одеялу, огоньку свечи и уютной темноте чердака, где пахнет птицами. Они просыпаются, еще держась за руки. Мик ставит кофейник на огонь. Дети сидят до рассвета, болтая и вслушиваясь в ночь.

***

В серый город у моря я приехал по поручению пароходной компании. Задачей моей было осмотреть порт, ознакомиться с достопримечательностями и написать отчет. Все это я сделал за пару дней, а на третий день…

Утром я распахнул окно, за которым были серая морось, мокрые крыши и шум моря. Поставил кофе на плиту, ушел в душ.

А когда вернулся, турка была пуста. Только гуща на дне. И плита выключена.

На мгновение меня охватило зыбкое чувство сомнения в себе и окружающей действительности.

– Забыл, – неуверенно подумал я, но тут же увидел на столе клочок тетрадного листа в клеточку. На нем лежала ракушка и две старинные монетки: очень маленькие, тонкие и позеленевшие.

На листке корявыми печатными буквами написано: «Спасибо за кофе. Ракушка волшебная». Конец надписи неудержимо загибался вверх – признак хорошего настроения.

Кто-то в хорошем настроении купил мой кофе. За волшебную ракушку и две монетки.

Я проверил дверь (закрыто), выглянул в окно (третий этаж, ни канатов, ни приставных лестниц), заглянул под стол (пора прибраться).

Взялся за монетки. Они были почти одинаковые, только одна истерлась побольше. Рисунков и надписей было почти не различить. На одной стороне вроде бы птица, на другой – то ли цифра 7, то ли 3. Семь чего? Три чего? Я такие монеты первый раз в жизни видел.

Волшебная ракушка была на вид самая обыкновенная, только сильно пахла морем, как будто ее только что выловили. Я послушал ее, понюхал и загадал ей желание, но ничего не случилось.

В легком ошеломлении я позавтракал и рассеянно перечитал отчет. Ничего, можно отправлять. Собрал отпечатанные листы в большой конверт и сунул в карман пиджака.

Подумав, написал на тетрадном листке: «Ты переплатил». Листок я оставил мокнуть на подоконнике, а сверху положил одну монетку.

Натянул шляпу, пальто, и вышел.

В городе опять моросило. Сквозь серебристые капли радужно светило маленькое солнце. Каштаны на бульваре были мокрые и ярко-зеленые.

На почте посетителей не было. В тишине, неожиданной после шума дождя, тикали часы. По стеклу дверей и окон стекали капли, а внутри было сухо и светло.

– Мне нужно отправить это в Гамбург, в пароходную компанию, – протягиваю конверт.

Девушка за стеклом вздыхает, – Сейчас непогода. Последний почтовый самолет как раз вернулся в город. Не смог пробиться через облачный фронт.

– А кораблем?

Она смотрит на меня, как на дурачка.

– Я издалека, – объясняю я, – У нас моря нет.

– Кораблем тем более не получится.

– Ясно, – говорю я, хотя ничего мне не ясно. Что за облачный фронт и что за шторм? Над городом все было спокойно.

– Когда погода наладится?

Она пожимает плечами, – Когда-нибудь. Возьмите марки.

Я расплачиваюсь, наклеиваю марки на конверт – одна с белоснежным самолетом на голубом небе, другая с портретом бородатого улыбающегося человека.

Придется задержаться в Городе. Мне нельзя уезжать, пока в Гамбурге не одобрят написанное.

Дождь тем временем усилился. Капли тяжелели на глазах, падали быстрее и чаще, сливаясь в сплошной прозрачно-серый поток. Из-за стекла слышен был приглушенный шум воды. И правда, может, шторм.

– Скоро трамвай проедет, – говорит из-за стойки девушка, – Доберетесь.

– Спасибо, – киваю я, не отрываясь от окна. В непрерывном сером потоке, распарывая его, движется резкий черный силуэт прохожего. Одинокий, он упорно идет вперед, выставив перед собой зонт.

Я думаю о кофе, о старых монетках. Шуршит и перестукивает дождь, еле слышно журчит вода в водоотводных трубах. Вроде бы что-то звенит тихонько, и дребезжит где-то вдалеке.

– Подъезжает, – говорит девушка.

– Ага, – соглашаюсь я.

Трамвай показывается: смутный красно-белый прямоугольник за сотнями струй. Я говорю «до свиданья», распахиваю дверь и бросаюсь под дождь.

Отчаянный рывок, веселый плеск луж под ногами – и вот я, насквозь мокрый, внутри.

В трамвае уютно светят желтые плафоны и никого нет. Я пробираюсь на заднюю площадку и сажусь у окна. Позвякивая и дребезжа, мы трогаемся с места и, покачиваясь на поворотах, едем сквозь город и дождь.

Сквозь стекло видно только струи воды и размытые силуэты домов. И когда дождь кончается, я оказываюсь в незнакомых местах.

Дома здесь маленькие, темные и усохшие от времени. Перед домами – палисадники с умирающими от старости вязами и тополями. Трамвай дребезжит, вкатываясь на мост, и в окно я вижу море. В просвете между домами по сторонам канала, медленно и бесконечно выливающегося в серый океан. Как на краю света.

На остановке в трамвай входят трое портовых рабочих. Все такие здоровенные, что не помещаются на сиденьях – стоят в проходе, настоящая толпа великанов. Я тайком приглядываюсь, но про нужную остановку не спрашиваю.

Трамвай поворачивает, и дождь мгновенно исчезает, как будто кулисы раздвинули. Уже вечер: карандашные, розово-синие сумерки опускаются на город. Мы набираем скорость, отчаянно дребезжим, звеним на всю улицу, рабочие улыбаются.

– Смотри, – говорит мне один из них, указывая рукой.

За мокрым окном – небольшой круглый сквер с очень старым дубом в центре. Дуб красив и огромен: могучие ветви, прихотливые узоры крепкой коры, тяжелые изумрудные листья. Он мелькает в окне всего на секунду, но и потом еще долго кажется, что трамвай едет в тени его кроны.

Дома, под кухонным окном меня дожидается лужа – настоящий океан, в котором отражается небо с отблесками заката и плавают занесенные ветром листья. На подоконнике лежит монетка и промокшая, в расплывшихся чернилах, записка .

На следующий день я организую засаду. Открыв окно и поставив кофе на огонь, я прикрываю дверь кухни и сажусь под ней. Гляжу в замочную скважину.

Кухня пуста. Слышу, как гудит на сквозняке газовое пламя. Как из крана капает вода. Как кричат вдалеке чайки.

Кофе сейчас выкипит, а я буду сидеть под дверью дурак-дураком.

Но в тот момент, когда над краем турки поднимается коричневая пена, в окне вдруг мелькает темный силуэт. Я неуклюже вскакиваю, распахиваю дверь…

На кухне никого, в проеме окна – светло-серое небо и крыши домов. И кофе нет, но на столе стоит маленькая, с большой палец руки, деревянная статуэтка.

Она очень здорово сделана, эта фигурка, и я долго ее рассматриваю, верчу в руках и провожу кончиками пальцев по гладкому дереву. Если смотреть с одной стороны, то фигурка – старичок в халате и колпаке, с хитрыми круглыми глазами и бородой. А если смотреть с другой, то старичок превращается в ворона. Колпак – это клюв, а рукава халата – прижатые к телу крылья. Удивительная вещица!

Налюбовавшись, я снова ставлю кофе и заправляю бумагу в печатную машинку. Надо систематизировать имеющиеся факты.

Но ничего не систематизировалось. Он появился из окна. По веревке спустился? Смешно. По водосточной трубе? Она метрах в трех от окна. И главное, скорость. За то время, что я открывал дверь, невозможно было сделать ничего из того, что успел мой гость: выключить газ, перелить куда-то кофе, оставить статуэтку и сбежать.

Я скрутил себе папиросу, сунул в карман пальто ворона-старичка и вышел из квартиры.

Фасадом дом мой выходит на широкий бульвар, обсаженный раскидистыми тополями и каштанами. Я прошелся по нему взад-вперед, оглядывая окна, водоотводные трубы, балконы. Нашел свое окно – единственное открытое. Ничего, что объясняло бы стремительное появление и исчезновение гостя, я не увидел.

Тогда я сошел с бульвара и по узкому переулку вышел на заднюю сторону. Здесь дом выходил на пустырь, заросший исполинскими лопухами и репейником. Пустырь был просторный, свободно раскинувшийся под диким небом. Только три дома редкими зубьями создавали ему границы. По вечерам здесь носились с ликующими воплями дети, рассекая сумрак белыми улыбками, но сейчас пустырь был тих и пуст.

Дом мой с изнанки казался брошенным. Глухая стена из темно-красного кирпича, по низу обведенная мутной каймой из сливающихся рисунков и надписей. Рисунки простирались на высоту человеческого роста, а дальше, до самой крыши, был только пустой кирпич. У подножия дома приткнулась маленькая трансформаторная будка. Я увидел на ней какой-то яркий белый мазок и подошел. На сером металле красовалась надпись: «Пока мы спим, они живут».

Единственная свежая надпись, к тому же написанная отдельно от всех других, чтобы можно было заметить. Но при этом маленькая, чтобы заметили не все.

Это явно был какой-то знак, но для меня или нет – я не знал. Я прислонился к будке спиной и вытащил папиросу. Покурил, прислушиваясь к шелесту травы под мелким дождем и плеску волн. Море было далеко от этого района, но волны было слышно везде, в каждом уголке города. Так уж он был выстроен.

Поднимаясь в квартиру, я встретил соседа. Маленький, рыхлый и взъерошенный человечек, похожий на старую крысу. По ночам у него всегда тихо жужжало радио – может быть, он не мог без него заснуть. Сейчас он широко и весело улыбался, и это было очень неожиданно.

Остаток дня я провел, листая газеты. Ничего полезного не нашел, конечно. Ни об облачном фронте, ни о тех, кто «живет, пока мы спим», ни о тайном покупателе кофе.

Той ночью я долго не мог заснуть: тишина комнаты казалась незнакомой. Лежа в полудреме, я нащупал смутную идею, которая позволила бы наладить контакт с утренним гостем. Чтобы не забыть ее наутро, я воспользовался одним трюком, которому меня научила в детстве мама.

Представьте глубокий колодец с темной, недвижной водой. Представьте крепкие деревянные ящики, в которых запечатан мой неясный план. Один за другим я кидаю ящики в туннель колодца, и они идут ко дну, протягивая вверх серебряные струи пузырьков. Я слежу за их медленным падением в темноту.

Утром я приступил контакту. Распахнул кухонное окно навстречу крикам чаек и мокрому небу. Поставил кофе на синий огонек газа. Вышел, аккуратно прикрыв дверь.

Захватив в коридоре пачку бумаги и ручку, возвращаюсь и сажусь в коридоре, под кухонной дверью. Пишу на листке крупными печатными буквами «ПРИВЕТ» и просовываю под дверь. Следом ручку. Жду, прислушиваясь, но из вежливости не подглядываю.

Скрипит подо мной пол. На кухне капает из крана. Еще слышу гудение газа и какие-то тонкие всхлипы – наверное, это обрывки чаячьих криков. Все это вместе складывается в тишину, сплетается в мягкую тихую ткань, обнимающую меня, как одеяло перед долгим сном

Идет секунда за секундой, я мысленно прикидываю, за какое время кофе должен (должен был?) дойти до кипения…

А потом я вдруг почувствовал шаги. В пустой кухне кто-то осторожно и быстро подбежал к двери.

Останется он или уйдет? Я затаиваю дыхание – и, готовый разразиться сотней приветственных гиканий и криков, слышу скрип пера по бумаге.

Он просовывает лист обратно.

«Привет! Ты кто?»

Почерк аккуратнее, чем на записке с волшебной раковиной.

Не просто ответить на такой вопрос.Склонившись над бумагой, я быстро пишу:

«Я здесь живу. Я приехал в город, чтобы рассказать о нем другим людям. А ты кто?»

С азартом я проталкиваю листок обратно. Мгновение – и я уже слышу скрип пера по ту сторону двери.

«Ты ошибаешься. А меня зовут Мик»

Подумав, я написал:

«Ошибаюсь в чем?»

Лист мгновенно исчезает под дверью. Секунда, вторая, пятая.

Я вслушиваюсь в тишину за дверью, ища скрип пера, шорох бумаги, уходящие шаги – что угодно, только не голос, поэтому он оглушает меня, как гром среди ясного неба.

– Овеваемый ветрами, – он говорил звонко, очень внятно и нараспев – Что колышут стебли листьев, что несут нам запах моря, запах солнца, соли, ветра!

Я подождал, но продолжения не последовало.

Что? – глупо спрашиваю.

Но он уже ушел.

Я как-то сразу устал. Посидел немного, прокручивая в голове его слова. Еле-еле поднялся. Медленно вошел на кухню, проверил плиту – турка пуста. И теперь он расплатился строчками, как древний скальд.

Я заправил бумагу в машинку, застучал по клавишам:

Овеваемый ветрами,

Что колышут стебли листьев

Что несут нам запах моря

Запах солнца, соли, ветра

И тут, после мгновенной заминки, пальцы застучали сами собой, и цокот клавиш совпадал с каждой буквой каждого слова.

Зарастающий бурьяном,

Лопухом и зверобоем

И кустарником незванным

И лихим чертополохом

Вот – пустырь между домами!

Под косматым ясным солнцем

Под дождем и быстрым ветром,

Загорелыми ногами

Вечером там свищут пули,

Стрелы меткие индейцев

Раздается крик победный

Среди криков в небе чаек

Там колдуют твои дети

Там сплетают из крапивы

Обереги и браслеты

И дары приносят духам

Что живут среди крапивы

Среди зарослей бурьяна

А один – под старой шиной

А один – во тьме оврага

Слушай песню же о ветре

Об осеннем славном солнце

О полях быстрых сражений –

Пустыре между домами!

Стремительным ритмом я вбил последнюю фразу, и вдруг стало очень тихо. Очень. Так тихо, что я сообразил, что только что и печатал, и декламировал вслух.

Интересно, – иронически констатировал я.

Любопытно, – поразмыслив, добавил я.

Но на самом деле мне было страшновато. Эти строчки сложил не я. Четверостишья сами разворачивались у меня в голове, а я только кричал и печатал.

Как радиоприемник.

Или как одержимость, если я правильно понимаю, что это слово значит.

Остаток дня я провел дома, листая газеты, поглощая чай с молоком и иногда робко возвращаясь к машинке. Читал осторожно, не полностью.

Мне все больше нравились эти неожиданные подражания карельским рунам, но я боялся. Вдруг прочитаю – и снова превращусь в барабан, по которому застучат ритмы чужих слов.

Намек и так был понятен. Вечером я отправился на пустырь.

Было прохладно, на серо-голубом небе поблескивали первые звезды. Легкий ветер гладил лицо. Я прислонился к трансформаторной будке и закурил.

В центре пустыря, сливаясь с сумерками, стояли кругом темные невысокие силуэты.Стая детей собралась на вечерний совет?

Я ждал, приглядываясь, принюхиваясь, отдыхая.

Дети наконец заметили меня. Развернулись полукругом, двое направились ко мне.

Они приближались, я ждал.

Дети – когда они оказались ближе, я увидел, что это мальчик и девочка, близнецы с бледной кожей и темными волосами – развернулись, не дойдя до меня пяти шагов, и бегом бросились прочь, за угол дома. Остальные медленно попятились подальше от меня, в сумерки и заросли кустов.

Я затушил сигарету и пошел домой. Все это было странно и тревожно.

За углом меня встретил здоровенный толстяк в подозрительно сверкающем фартуке и с пиратской бородой. В тени этого гиганта, так что я их не сразу и заметил, скрывались близнецы.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросил он.

Это было чересчур.

– Гуляю, – коротко ответил я и собирался пройти мимо, но не тут-то было.

Здоровяк ухватил меня за борт пиджака и развернул к себе, – Стойте на месте, не то позову полицию.

– Отпустите, – как мог твердо сказал я, – Не то я сам позову полицию.

– Он на нас смотрел, – пискнул из подножья здоровяка один из близнецов. Вот поганцы!

Однако мужчина все-таки отпустил мой несчастный пиджак и чуть отодвинулся. То, что я не попытался броситься прочь, явно его успокоило.

– Что вы здесьделали? – уже миролюбиво спросил он.

Я пожал плечами и честно ответил, – Гулял.

– Вы приехали погулять из другого района? Я вас не знаю.

Я начал раздражаться. В конце концов, какого черта!

– Я вас тоже. Сторож местный что ли? Ну так сторожи повежливее..

Он перебил меня звучным вздохом могучей груди, – Извините. У нас дети пропадают. А тут новый человек, на пустыре – сюда взрослым вообще не положено.

Слово «взрослые» очень странно звучало в его исполнении. Оно удивило меня даже больше, чем сам запрет.

– Я запомню, – улыбнулся я.

Он кивнул и протянул мне руку, – Я Клаас.

– Артем.

Отпустив мою руку, Клаас сказал, – Вы уж простите малышню. Давайте, бегом отсюда.

Но близнецы, оказывается, уже успели когда-то исчезнуть.

– Осторожные ребятки, – заметил я.

– А то, – он ухмыльнулся, сверкнув в сумерках белоснежными зубами, – Ну что, Артем. Давайте я вас пивом угощу?

– С удовольствием.

С нашего тихого бульвара мы свернули на неоожиданно оживленный проспект. Таким я города еще не видел: в сумерках сиял свет фар и фонарей, мимо проходило множество людей (мужчины были одеты более-менее привычно, зато женщины светились яркими красками – бирюзовым, пепельно-розовым, желтым, зеленым). Плеск волн был еле слышен из-за оживленного гула голосов.

Я думал, Клаас отведет меня в какую-нибудь местную пивную, где собираются жители окрестных домов. Но, распахнув, дубовые двери, он ввел меня в тихий и просторный ресторан, сверкающий белыми скатертями и хрусталем. Посетителей было немного, несколько пар – мужчины, как я успел заметить, во фраках, а женщины в вечерних платьях. Мы здесь смотрелись, как персонажи агитационного плаката: «Нищие пролетарии и жирующие за их счет высшие классы».

Но Клаас уверенно провел меня к столику в уютной нише. Мы уселись и я, вздохнув в глубине души, взял меню. Опасения мои были не напрасны.

– Я здесь работаю, – понял меня Клаас, – Нам подадут из кухни, платить не нужно.

Я кивнул и отложил меню.

Подошедший официант – высокий, тонкий и черно-белый – весело улыбался, – Привет, Клаас.

– Привет, Тим. Как жизнь?

Тим – веснушчатый, курносый, улыбающийся и, несмотря на это кажущийся очень серьезным и опытным человеком, – пожал плечами, – Неплохо.

– Принеси два мартовских, пожалуйста. И Фрюлингсброт.

Тим кивнул и удалился.

– Что такое Фрюлингсброт?

Клаас довольно улыбнулся, – Весенний хлеб, если дословно переводить. Но это не хлеб… Попробуете. Его только у нас в городе делают.

– Что ж, будет материал для обзоров.

Клаас помрачнел при этих словах, – Да, я как раз спросить хотел… Вы сами придумали сюда приехать?

– Нет. Меня направила Гамбургская пароходная компания.

– Да видишь, Артем… – начал он, но тут вернулся Тим с запотевшими кружками темного пива и белой керамической миской, пахнущей чем-то весенним и острым.

– Спасибо, – сказали мы с Клаасом и Тим ушел.

Пиво было терпкое, густое, с сильной хмелевой ноткой. Пригубив, я попробовал Фрюлингсброт – мелкую хрустящую рыбку, обжаренной в тертых помидорах, моркови и перце.

– Вкусно. А почему весенний хлеб?

– Когда город был основан, хлеба постоянно не хватало. Его возили в основном с материка, морем. А с морем были те же проблемы, что и сейчас.

– Облачный фронт? – попробовал блеснуть я.

– Да, вроде того. В общем, того, что здесь выращивалось, хватало дай бог на зиму. А к весне муки в городе никогда не бывало. Зато как раз весной приплывала вот эта рыбка.

И Клаас захрустел рыбкой.

– Интересно, – сказал я, – А с пропажами детей?

Дожевав и выпив, Клаас отер бороду и посмотрел на меня, – Пропадают. Что тут еще скажешь.

В газетах, – говорю, – Ни слова не видел.Ты, наверное, недавно в городе, – пожал плечами Клаас.Две недели.Последнее исчезновение было месяца два назад. Насколько я помню.И никого из пропавших не нашли?Кого-то находят. Но многих нет, – он вздохнул, откинулся на спинку кресла и иронически поглядел на меня, – Ты думаешь о каком-то журналистском расследовании? Или, не дай-то бог, планируешь добавить остренького в свои отчеты?У меня полно времени, – честно говорю я, – А тут интересное и доброе дело. Соблазнительно.

Клаас рассмеялся, но тут же посерьезнел и сказал, – Я бы на твоем месте лучше изучил историю города. И подыскал бы себе работу. Так, на всякий случай.

– На какой еще всякий случай… – начал я, но Клаас махнул рукой.

– Но можно заняться и расследованием, – сказал он.

Мы взяли еще по пиву, закурили, и Клаас начал рассказ.

– Дети пропадают всегда, это понятно. На то они и дети.

– Стало пропадать больше?

– Больше, – кивнул он, – И не только в этом дело. Город не такой и большой. И уехать отсюда не так-то просто,. Поэтому так или иначе дети обычно находились. Это тоже по-разному бывало…

Он глубоко затянулся, и выпущенный дым струйками завился вокруг бороды, – Я об этом много думал. Свое детство вспоминал, какие тогда ходили истории… Читал всякое. В общем, дети обычно возвращаются. Раньше возвращались, то есть. Чаще всего вообще через две-три недели, продрогшие и оголодавшие. Жили по чердакам, на островах, в шалашах на пляже… Был случай, когда ребенка нашли через двадцать лет. Он был уже, конечно, никаким не ребенком. Здоровый парень, трубочист – я фото в газете видел. Пришел к своим же родителям камин продувать. А пропал он в пять лет…

– И что же он делал все это время? – скептически спросил я.

– Говорил, что жил на крышах, – пожал плечами Клаас, – Много чего говорил, но это давняя история. Лет 50 тому назад.

– Может, просто самозванец?

– Может. Хотя мать его признала, да и отец потом тоже. Были и другие истории. Тут кое-что уходит в давнюю-давнюю историю города, я сам толком не знаю, откуда все это пошло. Но есть такие места, куда взрослые не ходят. Неприлично это считается.

– Как пустырь?

– Да. Хотя он даже меньше, чем другие, – непонятно объяснил Клаас, – В общем, иногда дети, вроде бы, просто оставались в таких местах. Не выходили к взрослым, и все.

Я взглянул на Клааса. Он вроде не шутил.

– И их не искали. Потому что взрослым в такие места ходить неприлично. Я верно уловил?

– В таких местах их искали сами дети, – пожал плечами Клаас.

– Эффективно! – не удержался я.

– Я понимаю, как это все звучит. Но это действительно так.

Все это звучало нелепо, но я вспомнил про Мика.

– Среди пропавших в недавнее время не было никого, по имени Мик?

Клаас мгновенье подумал, – Нет. Из тех, о ком писали в газетах – точно нет. А что?

– Пока ничего. Так, странность небольшая…

Клаас посмотрел на меня с интересом, но расспрашивать не стал.

– Ладно, – сказал я, – Когда началась эта волна исчезновений?

Клаас пожал плечами, – По-разному можно считать. Я бы считал от исчезновения Эженки Новик, три года назад.

– Нужно составить список всех пропавших с этого времени.

– Уже сделан. У меня дома лежит. – Клаас затушил сигарету, – Пойдем?

– Пошли, – согласился я.

На прощанье мы помахали Тиму, возвышавшемуся за барной стойкой с книгой в толстом кожаном переплете. На носу его сверкали круглые очки, прятавшие глаза за блеском и придававшие Тиму немного зловещий вид.

Клаас, оказалось, жил в соседнем подъезде. Он вынес мне распухшую пачку газет, туго перевязанных бечевкой, и список.

Я пошел домой. Сумерки уже были на исходе, людей на улицах немного, а над острыми коньками крыш ярко светили звезды. Луна – идеально круглая и желтая – низко висела прямо над моим домом. Потом на луне мелькнул чей-то силуэт и я сообразил, что это чердачное окно.

А настоящей луны видно не было.

Дома я сложил всю свою добычу на столик в прихожей и сразу же лег спать. Из-за стены монотонно и тихо, на грани слышимости, жужжало радио соседа.

В ту ночь мне снился порт Гамбурга: звезды, яркий свет из приотворенных дверей забегаловок, звуки гитар и хриплых голосов. Затем мелькнуло лицо девушки, которую я когда-то знал – она улыбалась, но из глаз текли слезы, а вокруг вроде бы били стекло.

Проснулся я раньше обычного. Снова шептал за окном легкий дождик, но было солнечно. И-за стены все так же жужжало радио – спит он вообще когда-нибудь?

А на кухне, сидя на подоконнике и болтая ногами, меня ждал Мик. Кофе он уже сам сварил.

Он бледный, как новый холодильник, и, пожалуй, красивый – только слишком явная ассиметрия лица его немного портит. Одет Мик в старинный костюм из темного бархата, серые чулки и туфли со смешными щегольскими бантами. В руках у него белая фарфоровая кружка с синим рисунком – у меня такой нет.

«Точно такой, как я думал», – проносится мысль, а потом я немного пугаюсь, потому что вовсе не думал о том, как Мик выглядит. Но откуда-то это мгновенное узнавание все же появилось.

– Привет, – говорит Мик и спрыгивает с подоконника. Из мокрых волос падают на пол два маленьких красных листочка.

– Привет, – говорю, – Мне кофе не найдется?

Вот так я и познакомился с Маленьким Миком.