Читать книгу Классики жанров - Сборник - Страница 8

Известно, что Ф. М. Достоевский был «образованнее многих русских литераторов девятнадцатого века, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя». В его лице взошёл российский Светоч – человек, новое божественное существо, являющееся общепризнанным источником истины, просвещения, свободы. 28 января (9 февраля) 1881 года не стало Фёдора Михайловича Достоевского – одного из самых значительных и известных в мире русских писателей. Он остался в человеческой памяти как великий мыслитель, оставив после себя целое философское наследие. Он описал «страдания маленького человека» как социальную трагедию и провёл психологический анализ расколотого сознания с глубочайшим психологизмом и трагизмом. Творчество этого удивительного человека оставило неизгладимый след в жизни каждого и оказало мощное влияние на русскую и мировую литературу. Его произведения никогда не выйдут из моды, потому что его темы вечны, как и сам Достоевский. Он во многом своей жизнью повторил образ Иисуса Христа.

Громкая слава позволила Достоевскому значительно расширить круг своих знакомств. Многие стали прототипами героев будущих произведений писателя, с другими связала многолетняя дружба, близость идейных взглядов, литература и публицистика. В январе – феврале 1846 года Достоевский по приглашению критика В. Н. Майкова посещал литературный салон, где познакомился с И. А. Гончаровым. А. Н. Бекетов, с которым Достоевский учился в Инженерном училище, познакомил писателя со своими братьями. С конца зимы – начала весны 1846 года Достоевский стал участником литературно-философского кружка братьев Бекетовых. Многие его друзья и единомышленники видели в нём огромный заряд прогрессивной энергии и в жизни старались найти в нём надёжную опору.

Осенью того же года члены этого кружка устроили «ассоциацию» с общим хозяйством, которая просуществовала до февраля 1847 года. В кругу новых знакомых Достоевский нашёл истинных друзей. 26 ноября 1846 года Достоевский писал брату Михаилу, что добрые друзья Бекетовы и другие «меня вылечили своим обществом». Весной 1846 года А. Н. Плещеев познакомил Достоевского с почитателем реформаторских идей Ш. Фурье М. В. Петрашевским. Достоевский начал посещать им устраиваемые «пятницы» с конца января 1847 года, где главными обсуждаемыми вопросами были свобода книгопечатания, перемена судопроизводства и освобождение крестьян. Осенью 1848 года Достоевский познакомился с называвшим себя коммунистом Н. А. Спешневым, вокруг которого вскоре сплотилось семеро наиболее радикальных петрашевцев, составив особое тайное общество. Достоевский стал членом этого общества, целью которого было создание нелегальной типографии и осуществление переворота в России. Здесь Достоевский несколько раз читал запрещённое «Письмо Белинского Гоголю».

Ранним утром 23 апреля 1849 года писатель в числе многих петрашевцев был арестован и провёл восемь месяцев в заключении в Петропавловской крепости. «Члены общества Петрашевского, – говорил в своём докладе следователь Липранди, – предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченко. Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

На основании предъявленных ему обвинений суд признал его «одним из важнейших преступников» за чтение и «за недонесение о распространении преступного о религии и письма литератора Белинского». До 13 ноября 1849 года Военно-судная комиссия приговорила Ф. М. Достоевского к лишению всех прав состояния и «смертной казни расстрелянием».

22 декабря 1849 (3 января 1850 года) на Семёновском плацу петрашевцам был прочитан приговор о «смертной казни расстрелянием» с преломлением над головой шпаги, за чем последовала приостановка казни и помилование. При инсценировке казни о помиловании и назначении наказания в виде каторжных работ было объявлено в последний момент. Один из приговорённых к казни, Николай Григорьев, сошёл с ума. Ощущения, которые Достоевский мог испытывать перед казнью, отражены в одном из монологов князя Мышкина в романе «Идиот»[1]. Так, петрашевцу Ф. Н. Львову запомнились слова Достоевского, сказанные перед показательной казнью на Семёновском плацу Спешневу: «Мы будем с Христом!», Ф. М. Достоевский с тех пор был с Иисусом Христом неразлучен.

19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. В конце ноября император Николай I при утверждении подготовленного генерал-аудиториатом приговора петрашевцам заменил восьмилетний срок каторги Достоевскому четырёхлетним с последующей военной службой рядовым.

В 1849 г. Достоевский, замешанный в деле Петрашевского, был сослан в Сибирь.

4 февраля 1850 года привезли великого арестанта, которому предстояло отбыть в Омске четыре года каторги. Звали арестанта Фёдор Михайлович Достоевский. Теперь для Достоевского началась новая, каторжная жизнь. Ему выбрили переднюю половину головы (бессрочным каторжникам выбривали левую сторону), выдали «лоскутные платья» – арестантскую одежду со специальными метками (зимой чёрная, летом белая), надели ножные кандалы. Это был так называемый «мелкозвон», оковы весом в четыре-пять килограмм, которые снимались только при освобождении. «Форменные острожные кандалы, приспособленные к работе, – пишет сам Достоевский в “Записках из Мёртвого дома”, – состояли не из колец, а из четырёх железных прутьев почти в палец толщиною, соединённых между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку». Так поступили с великим писателем. Для него это был крест Господний. Уже тогда он был автором повестей «Бедные люди», «Двойник» и «Белые ночи», которые сделали его в глазах читателей и коллег «новым Гоголем». Несомненно, Ф. М. Достоевского, точно так, как и Иисуса Христа, сделали «козлом отпущения», чтобы «другим было неповадно».

Подобным образом поступали ещё в древнем Израиле. В великий день искупления во времена Иерусалимского храма (X век до новой эры – I век новой) первосвященник брал одного тельца и двух козлов. О козлах бросался жребий (считалось, что это по воле Божьей). Козёл отпущения – в иудаизме особое животное, которое, после символического возложения на него грехов всего народа Израиля, отпускали в пустыню. Один жребий предназначался для Иеговы; другой – для Азазела (демона пустыни, к которому евреи отпускали козла отпущения). Обряд исполнялся в праздник Йом-Кипур.

Когда священник закалывал козла для жертвы за грех, он поступал с его кровью так же, как с кровью тельца, окропляя ею крышку ковчега и перед нею, для искупления за народ. Священник брал козла, оставленного в живых, и исповедовал над ним все грехи сынов Израилевых. Живого козла, нёсшего на себе беззакония людей, отводили в отдалённое место и отсылали в пустыню (Лев. 16:6–22).

Ф. М. Достоевскому была очевидна вся абсурдность отпущения грехов гибелью невиновного. Тем более когда для «искупления грехов всего человечества» был принесён в жертву Иисус Христос, Который был послан создать на Земле Царство Божие. Он так говорил Своим последователям о Своём предназначении: «Я есть путь и истина и жизнь» (Ин. 24:6). Однако они стали почитать Его не живого, а распятого. Иудеи позволили Ему служить в этом качестве только три с половиной года. Своё почитание Иисус заслужил только здесь, на земле. Его крестная смерть была великим преступлением.

Для Ф. М. Достоевского инсценировка казни, каторга и кандалы наложили глубокий отпечаток и на его писательскую деятельность. Теперь для изложения своих сокровенных помыслов он использовал сновидения своих героев, что было весьма удобно для сокрытия своих тайных замыслов. Ведь это спонтанные явления во время сна, представляемые в них изображения исходят из мозга. В результате сновидения часто кажутся реалистичными, хотя по большей части это фантастика. Мир снов и сновидений всегда волновал писателей, учёных и поэтов. Многие русские и зарубежные писатели и до и после Достоевского пытались прибегать к помощи снов, чтобы раскрыть основную идею произведения, раскрыть душу и мысли героя, его внутренние качества и характер, отношение его к себе и к другим героям, чтобы понять, как к этому герою относятся остальные действующие лица.

Так, на протяжении всего произведения «Преступление и наказание» снятся Раскольникову сны. Скрытый символизм заложен автором в сновидения, с которым цензорам было невозможно поспорить. Обратимся к изображению снов Ф. М. Достоевского более внимательно. Начальная суть символичных видений заключалась в разрушении гипотезы Раскольникова и раскрытии правильной сути жизни. С помощью сообщений, посылаемых главному герою в сновидениях, автор пытается бороться с идеологией ненависти созданного персонажа. Расшифровка своеобразных символов – это ключи, отпирающие закрытые двери сложного замысла Достоевского.

Великое преступление Голгофской жертвы Иисуса Христа он также описал в сновидении. Страшный сон приснился Раскольникову. Он фантастичен. Приснилось ему его детство, ещё в их городке.

«Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, просёлок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая чёрная. Идёт она, извиваясь, далее и шагах в трёхстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь, с зелёным куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собой кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частью без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить. Но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал её. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые – он часто это видел – надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! – кричит один, ещё молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, – всех довезу, садись!» Но тотчас же раздаётся смех и восклицанья:

– Этака кляча, да повезёт!

– Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запряг!

– А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!

– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берёт вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушёл, – кричит он с телеги, – а кобылёнка этта, братцы, только сердце моё надрывает: так бы, кажись, её и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдёт! – И он берёт в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.

– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь пойдёт!

– Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

– Запрыгает!

– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

– И то! Секи её!

Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и ещё можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она… щёлкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобылёнка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздаётся: «ну!», клячонка дёргает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трёх кнутов, сыплющихся на неё, как горох. Смех в телеге и в толпе удваивается, но Миколка сердится и в ярости сечёт учащёнными ударами кобылёнку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдёт.

– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень из толпы.

– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезёт. Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они делают! Папочка, бедную лошадку бьют!

– Пойдём, пойдём! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки: пойдём, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дёргает, чуть не падает.

– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!

– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы.

– Видано ль, чтобы така лошадёнка таку поклажу везла, – прибавляет другой.

– Заморишь! – кричит третий.

– Не трожь! Моё добро! Что хочу, то и делаю. Садись ещё! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..

Вдруг хохот раздаётся залпом и покрывает всё: кобылёнка не вынесла учащённых ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а ещё лягается!

Два парня из толпы достают ещё по кнуту и бегут к лошадёнке сечь её с боков. Каждый бежит с своей стороны.

– По морде её, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.

– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздаётся разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабёнка щёлкает орешки и посмеивается.

…Он бежит подле лошадки, он забегает вперёд, он видит, как её секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нём поднимается, слёзы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает всё это. Одна баба берёт его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но ещё раз начинает лягаться.

– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берёт её за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.

– Разразит! – кричат кругом.

– Убьёт!

– Моё добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздаётся тяжёлый удар.

– Секи её, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.

А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дёргает, дёргает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают её в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвёртый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.

– Живуча! – кричат кругом.

– Сейчас беспременно падёт, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.

– Топором её, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.

– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом.

– Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошадёнку.

Удар рухнул; кобылка зашаталась, осела, хотела было дёрнуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю – и бегут к издыхающей кобылке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

– Доконал! – кричат в толпе.

– А зачем вскачь не шла!

– Моё добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит, будто жалея, что уж некого больше бить.

– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы уже многие голоса.

Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает её мёртвую, окровавленную морду и целует её, целует её в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.

– Пойдём! пойдём! – говорит он ему, – домой пойдём!

– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыхание ему захватывает, и слова криками вырываются из его стеснённой груди.

– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдём! – говорит отец».

О значении образа Миколки в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание»:

Миколка – это не второстепенная фигура, а образ огромного символического значения. Как раскрывается этот скрытый образ? Миколка совершил огромное моральное преступление, изуверски, общенародно убил «клячонку», которая символично подобна жертве Иисуса Христа. Когда Порфирий Петрович, как символ апостола Павла, не только обвиняет его за это злодеяние, а напротив, отменил наказание, в последнем свидании с Раскольниковым так рисует ему Миколку, как народ, распявший Иисуса Христа: «Перво-наперво, это ещё дитя несовершеннолетнее, и не то что бы трус, а так, вроде как бы художник какой-нибудь. Право-с, вы не смейтесь, что я так его изъясняю. Невинен и ко всему восприимчив. Сердце имеет; фантаст. Он и петь, он и плясать, он и сказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И в школу ходить, и хохотать до упаду от того, что пальчик покажут. И пьянствовать до бесчувствия. Не то, чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят, по-детски ещё». В образе Порфирия Петровича изображён апостол Павел, обосновавший невиновность иудеев и всего народа за казнь Иисуса Христа.

Таким образом, Фёдору Михайловичу Достоевскому удалось передать взыскательному читателю свои сокровенные мысли и желания. В то же время писатель был обласкан властью: он не раз обедал вместе с великими князьями Сергеем и Павлом, сыновьями императора Александра II, а в 1880 году состоялось его знакомство с будущим правителем Александром III.