Читать книгу Ханидо и Халерха - Семен Курилов - Страница 5

О большом камлании в Улуро люди потом говорили много и много лун. Вспоминать предсказания знаменитых шаманов приходилось и по воле и поневоле. Зима сменялась летом, лето – зимой, а несчастья не покидали окрестные тундры. То само собой выстрелит новенькое ружье и убьет охотника, отдавшего за него ворох шкур, то болото проглотит доброго пастуха и оставит об этом примету – малахай между кочками, то уйдет из жизни молодая жена, бросив несчастного старика с младенцем и детьми от первой жены…

Сперва редко, а потом все чаще шаманы опять стали валить вину на Мельгайвача. Все упорней и упорней говорили о том, что его слабые духи, которых не передушили на камлании, обрели злую силу и мстят за своих сотоварищей.

Сам Мельгайвач за это время многое пережил. Узнав, что он никогда своими духами не управлял, люди быстро от него отвернулись; потом многие стали желать ему всяческих бед – чтоб он поскорей покинул мир, а духи нашли другого хозяина – где – нибудь за горами – лесами. И хоть он оправдывался, хоть напоминал кому только мог, что никогда настоящим шаманом себя не считал, большое богатство его перестало расти. Постарел Мельгайвач, сдал лицом.

Однажды заехал к нему Кака. Сели пить чай.

– Знаешь, что меня мучает, мэй? – сказал ему Мельгайвач. – Одно сомнение мучает. Уж если столько бед людям приносят мои кровожадные духи, то почему не натравить на них Токио? Он ведь может покончить с ними. Но раз Токио не делает этого – значит, виноват не я, а другие шаманы. Но мне кажется, что ни Токио, ни я тут ни при чем. Слушай: а не портят ли все – таки наших людей духи шамана Чери? Сам подумай – зачем было хоронить его, а сверху на могилу класть камень? Я что хочу тебе предложить? Давай поедем к Прорве и положим на его могилу еще камней и сверху и кругом могилы. А? Как думаешь ты? Попробуем и поглядим, что будет…

– Нет, – отказал Кака, немного подумав. – А если Чери привязал своих духов к могиле? Они же съедят нас с тобой! Нет, ты лучше посоветуйся с шаманом Пэлтэном или с самим Сайрэ… А вот помочь тебе обрести власть над духами – это бы я согласился.

– Полстада отдать за это – как говорил?

– Но ты же снова разбогатеешь! А так, без славы шамана, ты потеряешь больше.

– Нет, пусть стадо походит…

И только ушел Кака – Мельгайвач стал собираться в дорогу. Он решил ехать к Сайрэ; встречаться с Пэлтэном – дело пустое, Кака мог бы и не говорить о нем… Понимал Мельгайвач, что показаться в Улуро, да еще в тордохе шамана, разбившего всю его жизнь, – значит унизиться до конца. Тем более нелегко ехать, что придется встретиться с Пайпэткэ, которая стала женой шамана Сайрэ, – каждому из троих будет тяжко, неловко, тесно… Дело, однако, слишком серьезное, чтобы со всем этим считаться. Даже больше того, с этим давно не надо было считаться. Кака путал его. Вот уже больше двух лет он предлагает одно и то же: или половина стада, а стадо огромное, или унижение перед Сайрэ. И Мельгайвач содрогался – слишком дорого ценится унижение. Но сегодня он словно прозрел: да ведь Кака вымогает, запугивает и вымогает! Все надо было сделать наоборот, и сделать сразу, давно. Ведь если поехать к Сайрэ, все обернется как нельзя лучше: и стадо останется, и травле придет конец, а может случиться и так, что обольщенный старик захочет стать покровителем. Есть у унижения другая цена, есть! Да к тому же и само унижение – то не вечно – дряхлый Сайрэ долго не проживет, а смерть его можно будет использовать как угодно…

С такими мыслями, ободренный, Мельгайвач и погнал оленей по крепкому, как головка сахара, снегу. За всеми этими предчувствиями удач уже стояла и более близкая радость: вот вернется он из Улуро – и первое, что сделает, это молча повертит перед носом черта Каки своей огромной хваткой рукой… Лютый холод был ему нипочем: оделся он славно – два таких же мороза не одолеют, да и ветра нет в тундре. Глянув на яркие звезды, впервые за эти долгие годы повеселевший шаман – не шаман Мельгайвач – затянул песню, как заправский каюр.

Не знал Мельгайвач, однако, что приедет он не совсем кстати.

Вот уже несколько суток на берегах озер трещали бешеные морозы. Лед на Малом Улуро то и дело ухал – будто предупреждая людей, что земля может лопнуть и поглотить в свой нижний мир все живое. Еще до этих морозов стойбище опустело – все уехали дальше от берега, где всегда тянет железным ветром, кто в тундру уехал, кто в лес. Шаману Сайрэ незачем было трогаться с места: он не охотился и не пас оленей, еды в мешках было достаточно, а люди все равно вернутся сюда… Оставшись в одиноком тордохе вдвоем, Пайпэткэ и Сайрэ или молчали, слушая грохот озерного льда, или принимались за привычное дело – за упреки и ссоры. Чем же заняться еще? Ну, вытащит Пайпэткэ полог, кое – как собьет с него иней и лед – и опять к очагу. А очаг – то еле горит, разжечь бы его посильней – может, и повеселело бы, но тальника заготовлено мало, а зима только на середине… Пайпэткэ была никудышной хозяйкой. Да она и не думала стать хорошей, а Сайрэ упрямо надеялся – и то ругал ее, то учил, то просто ворчал. Первое время молодая жена сносила все это, а потом язык ее развязался…

Пайпэткэ не помнила ни матери, ни отца. Бездетный дядя Амунтэгэ не умел возиться с ребенком, тетка же Тачана невзлюбила девочку сразу и на всю жизнь. Под градом ругани и оплеух прошло ее детство, да что оплеух – если бы навсегда оставались на теле следы хворостины, то Пайпэткэ была бы вся полосатой. Никогда в жизни она не надевала новой одежды – ей перешивали старье и обноски. У очага было ее постоянное место, она ломала тальник, носила воду – но это считалось прогулками, а ведь чтоб вскипятить чайник, тальника нужно не меньше вязанки. И лед таскала, и шкуры скоблила… Гнула спину, страдала и мало спала девочка, но выросла очень здоровой и крепкой. В детстве на нее никто не обращал внимания, однако потом люди как – то вдруг обнаружили, что это уже не девчонка, а девушка, причем заметная, очень красивая, но, правда, и странная. Лицо у Пайпэткэ было белым – белым, как шкурка песца, а еще белей были зубы – белее самого чистого снега. Черные маленькие глаза на таком лице могли свести с ума самых достойных парней; эти глаза безостановочно двигались, они как будто жадно и боязливо искали что – то необычное и нездешнее… Если бы ее дядя не женился на Тачане, то женихом Пайпэткэ стал бы внук Тачаны. Однако дядя женился; оказались родственниками и все другие люди Улуро. Однажды с Индигирки приехал очень хороший парень. Увидел ее – изменился в лице, а послушал ее разговоры – нахмурил брови. Уехал жених: понравились, но и насторожили его эти бегающие глаза, да и вообще она показалась ему неуравновешенной, непонятной. Потом появился купец Потонча, а вместе с ним и слухи о каких – то его тайных порывах и тайных мыслях. И стоило болтливому Потонче чуть – чуть приоткрыть эти тайны, как Пайпэткэ метнулась к нему – и уж ничего не понимала, ни в чем не отдавала себе отчета… Вторым был шаман Мельгайвач. Этот тоже привез с собой слухи о тайных делах, только был он очень уравновешенным, очень уверенным и очень красивым… Знал все это отчаянный, резкий в словах Эргэйуо, но она отказала ему – и не потому, что он оказался моложе ее, а потому, что в сравнении с Потончей и шаманом – чукчей он был маленьким, незаметным парнишкой, который и сказать – то ничего интересного не умеет. И она не считала бы его женихом, но он оставил на ее сердце шрам: Пайпэткэ казалось, что именно ее отказ заставил Эргэйуо отчаяться до конца и совершить страшное дело…

Потом было раннее – раннее утро, которое она никогда не забудет. Несчастливая, неудачливая сирота в тот рассвет собрала свои потертые шкуры – подстилки и выползла из тордоха. Она увидела солнце, но такое, какого она не видела никогда: туча отрезала верхнюю половину красного шара. Серый туман застилал тундру, серым было и небо – и ей показалось, что солнце не встает, а садится или что все на свете перевернулось кверху ногами… Прячась от людских глаз – обходя тордохи стойбища сзади, с потертыми шкурами на плече, перебралась бедняга в тордох к шаману Сайрэ.

Жизнь Пайпэткэ с гадким, уродливым стариком поначалу казалась ей таким жутким сном, который не протянется долго и все равно оборвется. Сон, однако, не обрывался, а Сайрэ относился к ней ласково, часто как к дочке, и она поняла, что здесь все – таки лучше, чем у старой сатаны тетки. Хуже стало, когда наступила осень: уходить из тордоха надолго она не могла, спать хотелось все больше и больше, а лежать рядом со стариком было самым тяжким мучением. Как долго на земле живет человек – это она поняла к весне: зима для нее тянулась также медленно, как все ее годы, прожитые у Тачаны. А вот лето принесло радости – это когда собиралось большое камлание. Сайрэ тогда принарядился, помолодел. Люди всячески выражали ему почтение, приносили подарки. Пайпэткэ было приятно. Но лучше б радости не приходили: кончилось лето – и во всем своем ужасе встало будущее; Пайпэткэ поняла, что больше никогда и ничего хорошего не случится – напомнив о себе людям, шаман будет с каждым годом стареть и стареть, а потом станет беспомощным, неподвижным. И так пройдут ее годы. После сиротства в детстве, сплошных обид, унижений и мук в лучшую пору жизни – еще и одиночество в старости… Пайпэткэ вспомнила, что не так давно она была очень решительной. И, начав упрямо думать, что же ей делать, она пока что стала поругиваться со стариком. Время шло, а выхода она не находила.

И вот неожиданно, в тот самый день, когда из стойбища укочевали последние семьи и тордох Сайрэ остался брошенным среди безлюдного мира, под страшный грохот озерного льда, Пайпэткэ почувствовала, что радость все – таки может прийти. Словно сам бог подсказал ей желание – желание ощутить в животе тяжесть. Мысль о ребенке захватила ее властно и целиком и словно озарила всю ее изнутри. С этой мыслью она начала пересиливать отвращение и прижиматься к дряхлому старику, с этой мыслью она во сне бродила по цветущей тундре, с ней вставала, с досады ссорилась с мужем и в задумчивости шевелила угли в затухающем очаге…

– Ты чего это, ке, опять шкурки перебираешь? Лежат они в мешке – ну и пусть лежат… – с этих слов Сайрэ и началась нынешняя перебранка.

– Гляжу, из чего пеленки можно бы вырезать…

– Пеленки! А огонь совсем угасает, и чайник пустой.

– А зачем тебе огонь и горячий чай? Все равно ты бодрее не будешь…

– Тебе бы только одно…

– Да, одно. А тебе… тебе и одного не надо! Прежде чем брать молодую жену, нужно было подумать – справишься ли.

– Я же не сам – люди меня попросили. От злых духов тебя оградить…

– Меня? Люди просили? От каких духов?

Старик не проговорился: дело прошлое, и в свое оправдание можно было сказать самое главное.

– Ты же сидела тогда на камлании! – ответил он. – От духов Мельгайвача оградить.

– Что? Это так было со мной? – Пайпэткэ бросила на пол пыжиковые шкурки. – Люди просили? А людей натравил ты! Это значит, что ты с людьми делаешь что захочешь?.. Глупая, глупая, глупая… – Она закрыла лицо руками, и из – под ее ладоней на грудь покатились слезы. – Тачана меня наказала, – отняла Пайпэткэ от лица руки, – а я подчинилась ей по привычке. А если бы подумала лучше – ох, какой у меня слабый ум! – если бы догадалась людей расспросить, то всем вам назло ушла бы в лес, к стойбищу Мельгайвача, встречалась бы с ним. И хоть немного пожила бы в радости. И был бы теперь у меня ребенок…

– Да-а… – проговорил Сайрэ, раздумчиво моргая одним глазом. – С твоим умом что – то не то… Теперь я совсем хорошо вижу, что духи Мельгайвача жили в твоем теле. А знаешь ли ты, чьим ножом Эргэйуо ударил девочку? Ножом Мельгайвача. Поезжай к нему и спроси: менялся ли он с Эргэйуо ножами? Он подтвердит… А знаешь ли ты, почему не согласилась стать женой Эргэйуо? Потому что и в нем и в тебе жили духи, и ты не сама отказала ему. И Мельгайвач не мог взять тебя в жены – не мог же он жениться на своих духах! О, ты о себе только думаешь и ничего не знаешь…

В глазах Пайпэткэ потемнело. Она беспомощно опустилась на шкуры возле мешков.

– …А когда тебя прятали в мой тордох, то спасали детей, – продолжал старик. – И не ошиблись люди: на большом камлании что сказали? Что я был прав…

Если бы с Пайпэткэ случилась одна – вот эта беда, ей бы сейчас стало легче. Когда знаешь, с какой стороны подкралось несчастье, то уж непременно узнаешь, куда бежать. Но вся жизнь Пайпэткэ была словно накрыта черной ровдугой, и от еще более черной шаманской разгадки – путаницы ей стало совсем плохо. Так плохо, что она ничего уж не видела перед собой, ничего не могла услышать.

А как раз в это время донесся звонкий скрип полозьев и хруст снега под копытами бегущих оленей.

Сайрэ тревожно вскочил.

– Ке, встань… Потом… Ке… Гости… шкуры… в мешок… – зашептал он у самой двери.

Но Пайпэткэ так и не встала.

А Мельгайвач уже показался в тордохе.

– Гость? Мельгайвач? – отступая, спросил Сайрэ. – В такой мороз и ко мне?

– Рапыныл?[44] – поздоровался тот, сбивая с кукашки иней.

– Меченкин[45], – ответил Сайрэ, внимательно разглядывая чукчу. – Я так понимаю – только большая нужда заставила тебя ехать ко мне.

– Очень большая нужда, – подтвердил гость. – Ехал к тебе, чтоб совет получить, чтоб поговорить с глазу на глаз, рот ко рту, уши к ушам, лицом к лицу.

– Что ж! Если приехал – значит, и говорить будем. Садись. – Сайрэ расстелил шкуру. – Ке, – ласково сказал он жене, – гостю с дороги надо бы чаю согреть.

Пайпэткэ встала. Лицо у нее было чужим, почти мертвым, она не взглянула ни на Мельгайвача, ни на мужа – и стала бросать на угли тальник, даже не посмотрев, есть ли в чайнике лед или вода.

– Я готов слушать, – сказал Сайрэ, усаживаясь поодаль от гостя. – Жена моя мешать нам не будет, у нее свои, женские заботы и мысли. – Старик явно давал понять Мельгайвачу, увидевшему шкурки возле мешков, что жена вроде бы готовится стать матерью. Пайпэткэ поняла это и вдруг зло, с ненавистью глянула на старика. Но промолчала.

– Что – то ты, хайче, одиноко стал жить, – проговорил чукча, сделав вид, что ничего не заметил. – Люди укочевали, а ты остался. Разве люди боятся тебя, разве гонят так, как меня?

Сайрэ боязливо поглядывал на огромные руки гостя, которые он положил на колени, растопырив толстые пальцы; кто его знает, зачем он ехал – схватит за глотку, на нарту прыгнет, а Пайпэткэ и с места не сдвинется…

– Я хотел бы дальше послушать тебя, – сказал он, доставая трубку, чтобы скрыть робость. – Пока не пойму, к чему ты разговор клонишь.

– Нет, я хочу сказать, зачем тебе, старику, и твоей молодой жене таскать лед, копать снег, чтобы найти дрова? Жил бы с людьми, они бы все для тебя сделали. Такому шаману, как ты, разве отказать в помощи можно?

«Так, – подумал Сайрэ с облегчением, – ласково подъезжает. Может, начнет унижаться, а потом проситься в друзья? Ему это выгодно…» Но сказал он другое:

– Когда олень жиреет, его режут, люди его съедают и духи его пожирают. А тощего старого оленя убивать не будут – годится запрячь. Ни люди, ни духи не захотят есть старое жесткое мясо. Я решил быть тощим оленем.

Ответ этот не понравился Мельгайвачу, и он, улыбаясь, сказал:

– Тощий олень мерзнет и голодает. А жирный потеет и ягель жует. Я предпочел бы ягель жевать. А чем всю жизнь мучиться, лучше волку в пасть броситься.

– Ты не бросился бы. Люди ведь не бросаются, а мучения переносят большие. Таким бог и создал человека… Что еще скажешь, мэй?

Мельгайвач чуть не засмеялся в ответ: «Так это ж люди!..» Нет, у него только загорелись глаза, но он этого не сказал. Однако старик понял его без ошибки. Понял – и сразу нахмурился, начал медленно доставать из кармана кисет.

Чукча перестал улыбаться. «Тут, кажется, дело сложней, – соображал он, следя за тем, как неторопливо и деловито старик юкагир набивает пальцем табак. – Может, он проповедует бедность?.. Он и сам живет не богато. Если все это так, то опасность большая. Люди считают его своим, а он чует силу – и ломится, и ничего не боится…»

Ниже холма оглушительно треснул лед. Озеро будто раскололось до самого дна. Мельгайвач вздрогнул. Но испуга его никто не заметил – и он вздохнул, тоже достал трубку, только красивую, с медными кольцами, потянулся за горящим прутиком к очагу.

Молчание длилось: старик курил, разглядывая одним глазом разорванный, незашитый плек[46], – Сайрэ как будто давал шаману – чукче время хорошенько подумать о своем невысказанном ответе. И Мельгайвач думал. Он видел жилье своего инакомыслящего врага – и на душе его было тяжко, тоскливо. Тордох сплошь обледенел изнутри, вокруг дымового отверстия, будто клыки моржа, висели сосульки; то место, где ставили полог и спали, было похоже на лежбище старого, безразличного к жизни зверя. Богатый чукча с горькой улыбкой посмотрел и на мешки, которыми были заставлены углы тордоха. Ему в голову вдруг пришла мысль: какая бы получилась гора из мешков, если бы он снял шкуры со всех оленей своего стада, и как бы выглядела она рядом с этим несчастным богатством Сайрэ… И только сменилась горькая улыбка самодовольной, как глаза его расширились от удивления, вытаращились. «Да откуда ж у него взялось столько мешков? И чем набиты они?..» Мельгайвач сразу вспомнил старую жену косого шамана, вспомнил тордох, в который он заходил и в те времена, и позже, – вот этот самый тордох. Все же здесь было не так: не видел он этих мешков, не видел этих ящиков с черными штемпелями!.. И немедленно взгляд его смело остановился на лице Пайпэткэ. До сих пор он сдерживался, не хотел глядеть на нее, чтобы она не отвлекла его мысли от главного, от разговора с Сайрэ. Нет, лицо у нее не стало рябым, как у казака в Верхне – Колымске, которого он пожалел когда – то, нет – ноги и руки целы, только глаза успокоились и не мечутся.

«Так это ж он на мне, на моем несчастье все заработал!.. – Мельгайвач чуть не стукнул себя по лбу. – И мешки набил, и молодую жену – красавицу арканом поймал… Так как же теперь понимать его рассуждения? Значит, в словах о тощем олене – ложь? Или он так говорит по привычке, не замечая, что поступает наоборот? А может, он решил все – таки разбогатеть?..»

Но Мельгайвач не стал искать ответа на эти вопросы. Он почувствовал облегчение, приятное, предвещающее добрый конец облегчение.

– Да, ты спросил, Сайрэ, что я еще хотел бы сказать? – заговорил он, однако, тихим, заунывным голосом – будто в душе у него была не радость, а смертная печаль, которую он до сих пор скрывал или которую только сейчас до конца осмыслил. – Сижу вот – припоминаю, с чем ехал к тебе. Знаешь, апай – если ударить камнем по куску льда, то лед раздробится на части и обратно его не соберешь. Ты большую правду сказал – и мысли мои мелкими стали… чего уж тут говорить: не по – божьему я живу, хоронить меня будут без почестей… А как смыть грехи? Вот ты подскажи, апай, как это сделать.

– Грехи искупать и оставаться богатым? – вынул изо рта трубку Сайрэ. – Не получится это. У нашего Куриля получилось бы – если б он совершил какой грех. А у тебя не получится.

– Да вот и я думаю – трудно… Что же мне делать? Кака говорит: надо бы власть над своими духами взять, на хорошее дело их посылать – и люди это увидят, простят…

– Простят… – подозрительно повторил Сайрэ. – А как взять эту власть – он не сказал?

– И это сказал – поможет. Но шаман – то он слабый, да и за труд просит столько, что хоть хватай себя за косу и волосы рви. Половину стада за это просил.

– Сволочь, – сказал Сайрэ. – Да, ке! – обернулся он к очагу. – Ке, чай, наверно, готов. Ты налей нам, да потом полог поставь, да в жирнике что – то фитиль плохо горит… Гость, видно устал. А мы ляжем и тихо – спокойно поговорим.

– Это бы хорошо, – сдерживая совсем уж большую радость, согласился чукча.

В свете огня лицо Пайпэткэ было розовым, глаза от дыма сделались влажными и потому казались живыми, юными, невозможно красивыми.

Когда Мельгайвач и Сайрэ заговорили о том, какого оленя скорее убьют – жирного или тощего, она вся задрожала, поняв это по – своему. Костер, горящий жирник, мешки, обледенелый шатер тордоха – все поплыло и закачалось в ее глазах. Но потом негромкий смиренный голос Мельгайвача остановил эту качку. А когда и старик заговорил мирно, ее вдруг охватило странное тревожно – радостное оцепенение. Она не могла ни понять, ни осмыслить – что же такое случилось в мире; она только чувствовала, что где – то, в каких – то самых глухих потемках прорезался яркий голубовато – белый луч света. Наконец Сайрэ сказал, что ляжет рядом с Мельгайвачом, – и у нее заколотилось сердце. Положив на пол широкую доску, поставив на нее деревянный поднос с кусками юколы и сняв с крюка чайник, Пайпэткэ посмотрела прямо в глаза гостя, в глаза человека, который не захотел взять ее ни третьей, ни четвертой женой, но который своим приездом принес ей радость, долгожданное предчувствие перемен. От этого жаркого, благодарного взгляда в душе чукчи что – то перевернулось: он замер, затих, глаза его перестали моргать, а подбородок вздрогнул от движения кадыка.

Сайрэ хватило бы и одного косого глаза, чтобы увидеть все это.

Разлив по белоглиняным кружкам чай, Пайпэткэ бросилась устанавливать полог. Постель она стелила старательно, аккуратно, понимая, как важно все сделать хорошо и приметно. Раньше ей было все равно, на чем и как спать, а сегодня первый раз в жизни она подложила под ави[47] двойной ряд стелек – шкур, чтобы всем было мягко. Нетерпение пожирало ее, и, чтобы скорее собраться с мыслями, успокоиться, она разулась, разделась и юркнула под одеяло в одной парусиновой грязной рубашке.

Мягкая оленья шерсть приятно ласкала босые ноги, и Пайпэткэ почувствовала, что теперь ей стало совсем хорошо.

Пайпэткэ верила в бога и даже знала имя его[48], а шаманской веры не понимала, боялась ее. Поэтому – то сейчас она не хотела и не могла припоминать то, что знала и что рассказал ей Сайрэ. Она боялась запутаться и снова увидеть себя скрученной по рукам и ногам. Ей было легче и желаннее думать по – своему, проще, надеясь на божью милость… Вот они оба – Мельгайвач и Сайрэ, теперь уж почти не враги, – вместе вышли наружу, чтобы дать корма оленям, вот сейчас они вместе вернутся и лягут рядом. Они заведут разговор – нет, не о ней, а о делах, о себе, о будущей жизни. Они все до конца объяснят друг другу, все поймут и все увидят, как есть. Один из них очень богат, он лучше всех знает о ее чувствах к нему и видит несчастье, другой стар и мудр, он убедился, что жизни нет и не будет, он знает, что люди не бросят его… Проснувшись, оба они удивятся: а почему и зачем спит с ними рядом племянница Амунтэгэ? И кто – то ласково скажет: «Нарта готова, олени ждут; сейчас ты будешь в лесу, в кочевье охотников, а хочешь – в тундре, среди пастушьих семей… Возьми, что нужно тебе, а потом мы еще привезем…»

Так она думала, убаюкивая себя, и не заметила, как заснула…

Холодная, костлявая коленка растолкала ее колени, рука пробиралась под спину.

– Погрей, совсем я замерз…

Пайпэткэ выгнулась, точно большая рыба в руках человека, хватившая смертельного воздуха.

– Что ты? Чего это так? Я же замерз…

Красный огонек трубки подсказал Пайпэткэ, что Мельгайвач рядом, и она, опомнившись, проговорила: – Обнимаешься… при гостях…

Все трое долго молчали.

Стыд – оправдание. Но Пайпэткэ все равно сильно встревожилась. Не виновата она, что так резко и шумно оттолкнула Сайрэ, – само собой это случилось, спросонья. Но ведь старик может подумать, что она нарочно при Мельгайваче высказала свое отвращение. Что же будет теперь?

Немного согревшись, старик Сайрэ приподнялся и сел. А молчание продолжалось. Но вот в кромешной тьме засветились уже два потрескивающих огонька, и у Пайпэткэ отлегло от сердца.

Шаманы курили, а со стороны казалось, что какое – то чудище, может быть, самый свирепый дух, корчит рожу, прищуривая то один глаз, то другой…

– Апай… – тихо и доверительно заговорил Мельгайвач. – Скажу тебе правду: я никогда в жизни не видел ни одного из всех своих келе[49]. И не знаю я, какие они – с рогами, волосатые или голые. Я даже не слышал топота их копыт. Но ты их видел, гнался за ними. Я этому верю. Одному шаману обманывать можно – как обманывал я. Но когда говорят четыре шамана, говорят при людях… Если б все это было неправдой, разве бы столько людей по всем тундрам из рода в род передавали такую неправду? Да я и сам видел, как один охотник ходил только к тем капканам, в которые попадались песцы; к пустым не ходил, а я проверял – и верно: они были пусты… Духи есть. Они подсказывают… Но ты скажи, какие духи мои?

– Да… – протянул в ответ Сайрэ. – Не можешь ты вдохновение получить, не можешь. Потому и не видишь келе…

Сайрэ не ответил Мельгайвачу – это Пайпэткэ хорошо поняла. Но ей было теперь совсем безразлично, кто и как отвечает, тем более что она уже наслушалась всяких толков о духах. Главное, беседа мужчин уже не сулит ничего плохого.

– …Отдай своих духов Каке, – продолжал старик, – отдай. Что тебе делать с ними? Вдохновение – то не приходит. Пусть Кака мучается. А тебе легче будет…

На озере опять раскатисто ухнул лед.

Наступило молчание. Мельгайвач просунул руку под полог и выбил о землю пепел из трубки. Он нащупал кисет, стал снова набивать чубучок табаком.

В этой – то тишине Пайпэткэ наконец спокойно и крепко заснула. Уж если разговоры шаманов казались ей мирными, добрыми, то разве могло насторожить ее их молчание?

Но шаманы не зря подолгу молчали.

Совет хозяина, которого гость называл ласково – дедушкой, был страшным советом. И Мельгайвач думал о дедушке вовсе не ласково. «Разоряет, косой сатана… – Чтобы не выдать волнения, он старался тихо дышать, а прикуривать не спешил, боясь, что огонек осветит лицо. – Отдать духов Каке! Да меня же ощиплют купцы, как жирного гуся. Со всех сторон налетят, и Кака – первый. Без бубна я ничего не стою… А говорят еще, что колченогим ума не хватает. Этому – то хватает. Двойную выгоду чует: меня распотрошит до конца – прославится, начнет воевать с Какой – еще столько же мешков затащит в тордох. И за Пайпэткэ отомстит. Вот они и разговоры о том, что жирных оленей режут… Ладно – посмотрим».

– Слушай, Сайрэ, – сказал он. – Отдать Каке духов я не могу. Нет, не отдам. Пусть будет так, как сейчас. Ты ведь нападать на меня больше не станешь? Я вот сам приехал к тебе, приехал мириться, совета просить, я лег с тобой рядом, зла тебе не хочу. А начнешь опять нападать, что про тебя скажут люди? Это уже не шаманство будет, а месть… И еще вот что тебе скажу. Ко мне как – то приезжал русский – тогда у меня гостили Куриль и Кака. Так вот, каюр говорил, что тундру портит русский шаман Чери. Сам – то шаман умер, и могилу его придавили камнем, но духи могут и вылезти… Ты хорошенько подумай. Может, зря меня все обижают? А духов шамана Чери не сравнить с моими. Спроси охотника Пураму – что о нем говорил каюр.

– Знаю, что говорил каюр, – сказал Сайрэ. Сказал – и задумался. Огонька в трубке Сайрэ уже не было, но он продолжал с силой сосать ее – и Мельгайвач догадался, что юкагирский шаман сейчас решает самое главное. Молчать было нельзя.

– Дай мне, Сайрэ, вдохновение, – попросил он. – Дай. Подскажи, как его получить. Я завтра же пригоню к тебе четверть стада… нет, половину: лучше возьми ты – Кака обманет меня, а тебе я верю, ты великий шаман. Наймешь пастухов и заживешь с молодою женой лучше, чем я…

Сайрэ снова задумался, но не надолго.

– Чери – не шаман, – сказал он твердо. – Я никогда не видел духов его, и никто не видел. А разговор о них ведешь ты один. Отдай своих духов Каке. Бедности же не бойся – совсем кумаланом не станешь. Может, придется двух жен прогнать и остаться с одной. Но это лучше, чем получить вдохновение.

– Почему ты так говоришь? – дрогнувшим голосом спросил Мельгайвач.

– Знаю, что говорю. Могу рассказать тебе, как я получил вдохновение. Полез я по крутой едоме, чтоб разорить гнездо сокола. И уже рукой дотянулся. Но тут у меня все потемнело в глазах, я еле удержался на глине. В рот, на одежду, за воротник хлынула кровь. Чую, что половину света не вижу. А сокол бьет меня, бьет… Я половину света не вижу, но в голове, внутри наступило какое – то прояснение…

– Что ты говоришь такое, Сайрэ? – испуганно прошептал Мельгайвач.

– А то, что не выдержишь всех этих мук…

– Омовение кровью совершить предлагаешь?

– Я? Господи! Мельгайвач… – Сайрэ перекрестился, толкнув гостя локтем. – Да как же ты слышишь то, чего у меня в голове нет? Я тебе совет уже дал и совсем другой. Но ты спрашиваешь, как можно получить вдохновение. Я отвечаю и ничего не советую больше. Да тебе это могли сказать и другие… А если в моих словах слышишь зло, то лучше нам лечь поспать и с миром проститься.

– Нет, апай, я отдаю половину стада, и не за простой разговор отдаю – за совет.

– Половину стада… – пробурчал Сайрэ. – Не нужно мне ни половины, ни всего стада. Решишься живот попортить, придет вдохновение – подарок возьму. А наперед не возьму и пачки иголок… А теперь слушай, что я скажу. Пырнуть себя ножом – дело не хитрое. Перед этим надо все тайны раскрыть, а уж потом я мог бы сказать, что делать дальше.

– Ох, Сайрэ, много грехов у меня, много, – вздохнул Мельгайвач. – Слушать, так всей четвертой луны[50] не хватит. И с чужими женами спал, и молоденьких девушек совращал; да таких грехов я уже и пересчитать не могу. Хуже другое… А все это началось с бубна…

– Что – решил тайны открыть? – не сдержал испуга Сайрэ. – Может, лучше договоришься с Какой?

– Нет, я буду шаманом! – со злым упрямством сказал Мельгайвач.

– Смотри. Ты не ребенок. Если случится что – я ни при чем.

– С бубна все началось, – громче и упрямее сказал Мельгайвач. – Пел я о своих хороших оленях, а их у меня было мало – и решил постучать в бубен. Понравилось мне, еще стал петь и бить в бубен, а руки у меня большие, и звон получался громким. Это, наверно, понравилось духам – вот они и вселились в меня. Но я духов не видел. А тут у Петрдэ сдох олень, и, кажется, ты первый заметил следы от моей яранги. И с тех пор все беды начали сваливать на меня. Умрет от болезни ребенок – говорят, что я его съел, прибьются к моим оленям чужие – духи мои их привели, поломалась нарта, жена от мужа ушла – я виноват…

– Э, мэй, не так говоришь, – перебил его, прячась под одеяло, Сайрэ. – Что делал, то и рассказывай.

– К тому говорю, что сперва мне было обидно…

– А потом ты начал просить выкупа: «Отдай последнего оленя – а я прикажу духам не делать зла»?

– Было и так, – согласился чукча.

– И хуже было, – сказал Сайрэ, – сам призывал делать зло.

– Призывал…

– И мог ножик подсунуть…

– Нож? Какой нож?

– С белой ручкой. Которым Эргэйуо ударил девочку Халерху.

– Что? Господи…

– Ты безбожник – не вспоминай господа.

– Но ведь я просто менялся… А откуда ты знаешь это? Сайрэ! Ты не человек…

– Я шаман. Говори все, что делал. Я лягу, буду дремать; соврешь – я перестану дремать и поправлю. Лучше уж не вертись.

Неожиданность эта подрубила под корень Мельгайвача. Он понял, что у него нет больше сил противостоять старику юкагиру. И в то же время он испытал великую зависть к нему. А зависть туманит ум; она ожесточает и всегда подсказывает одно и то же: ты можешь – и я смогу, смогу даже лучше тебя.

Мельгайвач, ничего не скрывая, стал говорить.

А на воле тем временем начиналась поземка. Тучки сухого снега то и дело наскакивали на одинокий тордох, шурша, облизывали его и катились дальше по скату холма. Ветер дул с озера, а такой ветер самый жестокий. В тордохе зашевелился полог. Костер давно уж потух… Перемена погоды не настораживала Мельгайвача – он ничего не слышал, кроме своего собственного одинокого голоса.

Сперва он говорил с остановками, припоминая давнее прошлое и даже раздумывая, как это мог он совершить такое гадкое дело. Но потом вспоминать стало легче, а раздумывать больше уж не хотелось, и речь потекла быстро и ровно. Покачиваясь, даже распевая слова, он говорил, говорил, говорил. И лишь когда вспомнилась совсем юная, белолицая, плохо одетая Пайпэткэ, слова его будто наскочили на крутую едому. Скорее, чтобы Сайрэ не заметил этой заминки, Мельгайвач с усердием принялся перечислять, что он ругал в природе – волну, пургу, дождь, луну…

Ветер уже сильно давил на тордох, а пурга шумела вовсю, когда он облапил лицо руками и ткнулся головою в колени.

– Сайрэ, – тихо сказал он. – Сайрэ… Пусть меня по дороге домой растерзают волки, пусть я замерзну и останусь без рук и ног, но я теперь буду добрым шаманом. Дай мне вдохновение, дай. Как ты, буду подарки брать за хорошее дело, как ты, буду приказывать духам своим нападать на злых духов…

– Ты все сказал? – спросил старик, не шевелясь.

– Нет. Я не открыл тебе еще одну тайну. Но я открою ее, когда сяду на нарту.

– Пусть будет так… Но после того, что услышал я, трудно сказать, придет ли к тебе вдохновение.

– Придет. Я знаю. Ты только скажи, что делать дальше, как и когда делать.

– Осталось немного… Ладно, расскажу, если так просишь. Ты сделаешь это в первый весенний день, когда увидишь проталину. Ножом проткнешь кожу ниже пупка – насквозь. Будет кровь. Этой кровью ты вымоешь руки и щеки. Смоешь грехи. Но это не все. Потом, от появления новой луны до конца луны, ты не должен ничего есть, кроме жиденького мясного навара. Голодать будет трудно, но если не стерпишь – вдохновение придет и быстро уйдет…

И еще Сайрэ дал много разных сложных советов и указаний.

Выслушав все, Мельгайвач долго сидел молча, погрузившись в раздумье. Но потом он встал на колени, вынул трут, кисет – закурил. Стал одеваться.

– Ты что это, мэй? – зашевелился Сайрэ.

– Поеду я. Мне надо ехать.

– Пурга бьет. Куда ж ты в такую погоду? Ложись, отдохни. Не спавши, не евши – как можно трогаться в путь?

– Нет, я поеду. У меня теперь все пути трудные… Сайрэ, если я стану шаманом, всю жизнь буду делать тебе добро. А когда захочу уехать в тот мир, когда надену на шею петлю, то прикажу людям не забывать твое имя, прославлять тебя – доброго шамана и мудрого человека. Проводи меня, добрый старик.

Ничего больше не возразил, не сказал Сайрэ. Он встал, обулся, выбрался из – под полога. Мельгайвач немного замешкался. Раскаяния размягчили его, и он потянулся рукой к голове Пайпэткэ, чтобы погладить ее. Но нет, не погладил, отдернул руку. И пополз вслед за хозяином.

– Апай, – сказал он тихо, возле сэспэ, – уезжаю и хочу открыть грешную тайну. Присоедини, могучий старый шаман, этот мой совсем непростительный грех к тем грехам, которые ты теперь знаешь. Не воровал я и, кроме этой тайны, не скрыл ничего. Может, мелкое что – то забыл.

– Говори.

– Пусть, апай, об этом тебе расскажет твоя жена Пайпэткэ. А я кровью смою и этот грех.

– Хорошо, поезжай.

Мельгайвач еще путался в полах ровдуги, отрывая прижатую ветром сэспэ, а шаман Сайрэ уже потихоньку крестился.

Пайпэткэ спала долго. Но открыла она глаза не потому, что выспалась – ее разбудили холод и храпенье Сайрэ. Она выскользнула из – под одеяла, села на свернутую доху, лежавшую под головой, и замерла.

Мельгайвача на постели не было. В одно мгновение Пайпэткэ поняла, что его нет и за пологом, нет и на улице за тордохом. Однако, не веря самой себе, она сейчас же с великой осторожностью перескочила через спящего старика, оттянула полог, глянула в щель, прислушалась. Очаг не горел, нигде не было видно огонька трубки; в незаткнутом онидигиле шумела пурга, осыпая снегом очаг и треногу; по тордоху гулял лютый мороз. Сильно храпел старик. Босая, неодетая, Пайпэткэ выбралась из – за полога – и кинулась к выходу.

На воле гудела пурга. Небо чуть посерело, была середина дня, но что – либо разглядеть не могли даже молодые, жадно ищущие примет глаза: так и сяк проносились потоки снега, вздымая возле тордоха густые тучи. И все – таки Пайпэткэ зашла в неглубокий сугроб, наклонилась и стала искать следы. Но следов не было никаких – ни новых, ни старых: все давно зализала пурга. А Пайпэткэ не сдавалась: она нагнулась сильней и разглядывала, разглядывала сугроб. Наконец она увидела свои голые ноги, вокруг которых извивались бурунчики снега, – и бросилась обратно в дверь.

В тордохе Пайпэткэ остановилась возле стола – доски и треноги. Очаг выглядел жалким, покинутым – над останками костра, притрушенными снегом, одиноко висел пустой крюк – сускарал[51], чай в неубранных кружках замерз. Эта заброшенность и противное храпение старика за пологом заставили Пайпэткэ вздрогнуть. Но, вздрогнув сердцем, она задрожала и всем телом, да так, что руки тотчас вскинулись к груди и начали трястись, хватая воздух. Дробный стук зубов рассыпался по тордоху. И был страшным дикий, прерывистый смех, вдруг перекрывший и нудный гул непогоды, и тягучее храпение старика. Пайпэткэ хохотала все сильней и сильней и зубами стучала все громче и громче – и это бы кончилось чем – то еще более страшным, если бы не Сайрэ, выскочивший из – за полога.

Кривоногий Сайрэ засуетился, забегал вокруг жены, боясь сказать или сделать что – то неверное. Но он нашелся и оборвал этот смех:

– Ке, слушай, ке, а где ж Мельгайвач? Разве он не вернулся? Как же он не вернулся? Он ведь за подарком поехал – оленей пригонит сюда… Наверно, пурга его задержала…

Сайрэ спасал жену от беды, обманом возвращал ей рассудок и не знал, что Мельгайвач в это время действительно и всерьез размышлял о подарке.

Ничего не случилось в пути с богатым, но обреченным на тяжкие испытания чукчей. В мешке на нарте у него была водка, и он, хорошенько выпив, не щадил оленей, пробиваясь сквозь полосу непогоды.

В теплой яранге, где все говорило об огромном достатке, к нему пришли свои, трезвые, но слишком нетерпеливые мысли. Он рассудил так. Да, кровь и боль сводят с ума – даже животных, и человек, глядя на кровь, расширяет глаза, становится не таким, каким бывает всегда. Поэтому главное – кровь, а не всякие там проталины по весне и пустой навар вместо жирной еды; Сайрэ, как и все шаманы, конечно, немного жулик… И Мельгайвач, завалившись спать с младшей женой, начал гадать, сколько оленей нужно отдать Сайрэ – сто или двести и когда лучше пригнать их в Улуро – весной или сейчас.

За этими размышлениями Мельгайвач совсем забыл о том, что Кака, вроде птицы, клюющей падаль, в последнее время все снижался и снижался над ним. Если бы он подумал об этом, то, наверное, остерегся спешить и уж непременно бы все сделал иначе. Но ему слишком надоело видеть себя попавшим в беду, и слишком близкой была возможность опять улыбаться.

Уже на второй день Мельгайвач отправил всех жен к родственникам и остался один. Ему надо было бы выгнать еще и собаку, но ведь собака не человек, что она понимает…

В опустевшей яранге было тепло и светло – под треногой горели поленья, горел, как всегда, и большой жирник. Мельгайвач ходил туда и сюда, разглядывая свои богатые пологи, каждый из которых был подобран из шкур одинаковой масти. И вдруг он подошел к очагу, спустил на бедра штаны, задрал рубаху и ударил себя не успевшим блеснуть ножом. Ощутив вполне терпимую боль, Мельгайвач удивился, как все это просто. Он не взглянул на живот; он наугад придавил ладонью рану, а когда ладонь стала мокрой и теплой, отнял ее, поднял голову кверху, чтоб ничего не видеть, потер руку о руку, умыл сразу обе щеки – но неожиданно зашатался, зашатался, как одинокое дерево, попавшее в круговорот горячего ветра. Дымовое отверстие метнулось в сторону, а подсвеченный снизу кособокий шатер[52] расправился во все небо и закрутился, как колесо на русской телеге. Чтоб не упасть, Мельгайвач схватился свободной рукой за жердь треноги и опустил голову. То, что увидел он, было ужасно. Ладонь опять зажимала рану, но из щелей между пальцами упругими струйками вырывалась в разные стороны кровь.

Вот тут – то Мельгайвач и оторопел. Он скорей закрыл правой ладонью левую, однако кровь моментально нашла новые щели. К тому же все туловище охватила жгучая боль. Он согнулся до самой земли, чуть не достав головой пола, – но большие ладони отстали от живота, и кровь потекла сильней. Тогда Мельгайвач упал на бок, упал и придавил локоть – и рана вовсе открылась. Растерявшись, не зная, что делать, он стал кататься по полу.

Он купался в крови и не мог закричать – боль со страшной силой стискивала ему зубы. И когда от этой боли и от отчаяния глаза совсем полезли на лоб, вдруг наступило какое – то успокоение. В муках всегда бывает миг отупения, передышки – его дарит сила жизни затем, чтоб у человека мелькнула трезвая мысль, может, последняя, а может, спасительная. Но Мельгайвач этот миг понял по – своему, так как приготовил себя к нему. И только успел подумать о вдохновении, как закричал что было сил. Он заметил у очага собаку, лизавшую красную лужу…

В это – то время и показался в двери Кака. Рослый голова чукчей хотел войти поскорей, но потерял шапку и нагнулся, чтобы ее поднять, – да так и оледенел, стоя на четвереньках. Клочья черных волос вздыбились на его голове, а глаза выкатились белками наружу. Смуглый до черноты, он сейчас был похож на черта, увидевшего такое, чего не мог бы придумать он сам вместе с другими чертями.

Поняв все и забыв о шапке, Кака вскочил, пинком ударил собаку, с визгом отлетевшую в угол, схватил с ящика недошитый камус.

– Ы – ы – х, дурак… дурак! – начал подпихивать он шкурку под ладони Мельгайвача. – Да постой – книзу кожей. Шерсть набьешь – кровь загниет. Ну, прижимай. К Сайрэ ездил, жадюга? Пожалел половину стада, хотел подарком отделаться. Подыхай теперь, а стадо твое новые мужья жен поделят.

– Нет, Кака… Не о том думал… – Из глаз Мельгайвача к ушам покатились слезы. – Вдохновение хотел получить.

– В пасть зверю прыгнул. Во как он тебя разукрасил.

– Кака, помоги… – Бледный как снег и измазанный кровью, Мельгайвач смотрел на него глазами умирающего ребенка, который впервые понял, что мог бы жить очень долго. – Возьми бубен, Кака…

Перестав суетиться и найдя на полу место, не залитое кровью, Кака сел и глянул на свои руки, тоже измазанные кровью. Покуда не сбежались люди, он лихорадочно соображал, что может произойти дальше – умрет Мельгайвач или нет, сейчас умрет или после долгой болезни. Но вот он решительно встал и пошел к двери.

Он вернулся быстро, неся в руках обломки твердого снежного наста.

– Лежи, не крутись, – приказал он и стал обкладывать живот и руки Мельгайвача снегом.

– Кака! Не надо, – взмолился несчастный. – Не морозь меня, брат. Я сам, наверно, замерзну.

– Лежи, если дурак.

– Ты лучше бубен возьми. Покамлай – может, еще вдохновение и придет.

– Да Сайрэ отомстил тебе, а ты о вдохновении думаешь! – проговорил Кака. – Останешься жить – разве этот шрам не будет напоминать тебе о шраме девочки Халерхи? Будет. До конца дней твоих. Вот как Сайрэ защищает свой род. А не так, как ты. Старый он черт, но молодец. Его похоронят с почестями. А тебя?

– Покамлай, Кака, – попросил Мельгайвач. У него уже не было сил шевелиться, сил хватило только на то, чтобы прижимать к ране шкуру да говорить.

– Я покамлаю. Но ты обидел меня – на Сайрэ променял. Отдашь половину стада – буду камланить. Все равно богатство твое разлетится, как на ветру пепел. Слаб ты, а чтоб удержать богатство, надо быть сильным. Или посылай за Сайрэ…

– Покамлай, Кака, может, придет ко мне вдохновение, – с упрямой надеждой попросил Мельгайвач. – Было уже вдохновение, было. А половину стада возьми. Придут пастухи, при тебе распоряжусь.

Народ сбежался в ярангу, когда голова и шаман Кака изо всех сил заколотил в бубен. Ужас и крики жен, суматоха, вопли испуга распалили Каку очень быстро. Ему никогда не приходилось прыгать по земле и шкурам, залитым кровью, и каким бы рассудительным он ни был до этого, сердце его теперь колотилось так, что от сильного удара палкой бубен лопнул и замолчал, а сам он упал под полог, ошалело вращая глазами. В яранге было шумно, и ему пришлось почти закричать:

– Будет он жить, будет! Но страдать и болеть придется ему. Убейте собаку, которая крови его нализалась, сейчас убейте. А шаманом ты, Мельгайвач, не станешь, – сказал он тише, – ни большим, ни маленьким. И лучше тебе стать простым чукчей…

– Как – безоленным? – подал Мельгайвач слабенький голос.

– Да, безоленным. Поставь половину стада на приз, назначь состязания. Имя твое прославится. Иначе ты умрешь опозоренным и несчастным.

Мельгайвач простонал. Лицо его, обмытое старшей женой, было сейчас особенно бледным, и стон кому угодно мог показаться предсмертным. Но больше всех испугались жены. Старшая из них, не помня себя, схватила пробитый бубен, схватила палку и начала стучать, приседать и подскакивать. Кто – то заголосил. Пробитый бубен издавал только треск, и хоть старшая жена колотила по ободу, на губах у нее быстро появилась пена – и она затряслась, свалилась на руки женщин. Но бубен и палку подняла вторая жена. Эта была помоложе, покрепче. Она закричала визгливым голосом, подражая мужу – шаману…

А Кака поднялся; он осторожно обошел толпу сзади, начал искать возле двери шапку. Не найдя ее, вышел на волю. Вышел – и оторопел: ярангу со всех сторон окружали олени. Их было до ужаса много. Ближние обнюхивали жилье своего хозяина. Все они теснились, не разбредались – будто почуяли что – то неладное. А может, пришли прощаться?.. Но Каке было сейчас не до нежностей. У него нетерпеливо зазудело сердце. Половина всего этого богатства теперь принадлежала ему, и он моментально представил себе, как будет выглядеть целое стадо, когда соединят то, которое он имеет, и эту часть, которую он тоже имеет отныне. Разве тут захочется размышлять, кто страдает и почему страдает!.. Кака вернулся в ярангу, нашел пастуха, который подходил к хозяину, и потянул его за собой к стаду.

– Знаешь? – спросил.

– Знаю.

– Разделяй. А я пойду кликну своих пастухов.