Читать книгу Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье - Сергей Александрович Менжерицкий - Страница 12

Вагон движется рывками – то приостанавливаясь, то вновь набирая ход. Газетные столбцы прыгают перед глазами, наскакивая друг на друга. Но Крылов, привыкший читать в метро, почти не испытывает неудобств.

"…Ищем молодых и энергичных! Бюро международного молодёжного туризма "Спутник" МК ВЛКСМ объявляет конкурс на замещение вакантной должности референта сектора приёма советских и иностранных туристов. Свободное владение английским языком – обязательно…(…Вот! Кстати. Надо Машке сказать. Она вроде бы работу искала – поинтересней…)

…Служба "Продюсер" совместно с американской фирмой "Мак-Квирк Консалтинг Компани" оказывает разнообразную помощь в трудоустройстве лиц, желающих выехать на ПМЖ в США. Контактные телефоны…"

– Ты анекдот слышал? Про метро?

– Не-а.

– Кар-роче. В кабину к машинисту влетает обдолбанный панк с ножом и орёт: "Гони в Сан-Франциско!" Ну, машинист чешет репу и начинает объяснять, что метро, типатаво, не самолёт, и что максимум, куда они смогут доехать – это до "Щёлковской". А тот опять: "Гони, сказал, а то зарежу!" Ну, машинист и объявляет: "Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Сан-Франциско!"

Два школяра, сидящие рядом с Крыловым, коротко ржут. Он сворачивает газету и поднимается, чтобы выйти на следующей остановке. Народ уже набился в вагон плотной вечерней массой и Крылов привычно выставляет плечо, протискиваясь между чьими-то книжками, сумками, цветами в хрустящем целлофане, меховыми шапками и воротниками, влажными от растаявшего снега. Двери раскрываются. Людская масса выносит Крылова на платформу и тащит к эскалаторам. Там, впереди, у самой гудящей кромки, вдруг мелькает знакомое лицо с индейским профилем и иссиня-чёрными волосами, собранными в хвост.

– Гена! Луковников!

Человек оборачивается и, заметив Крылова, машет рукой. И тут же показывает пальцем вверх: встретимся на выходе…

Гена возник на его орбите зимой восемьдесят седьмого. Крылов тогда, как и большинство московских студентов, пытался активно ходить по театрам и, разумеется, мало куда попадал. Единственной реальной возможностью приобщиться к популярному таинству было: явиться в театр часа за полтора до спектакля, занять очередь к окошку администратора и попробовать разжалобить его своими студенческими "корочками"… Гена объявился как раз в тот момент, когда Крылову наотрез отказали в контрмарке на ленкомовскую "Юнону и Авось". Вынырнул откуда-то сбоку и предложил полноценный билет, причём – в партер и по госцене…

Крылов подумал было, что перед ним – матёрый спекулянтище, спешно избавляющийся от непроданного товара. Но при дальнейшем знакомстве выяснил, что – нет, не спекулянтище. А – бери выше! – персональный военный пенсионер Луковников Геннадий Сидорович, имеющий соответствующее удостоверение с гербовой печатью, при предъявлении которого любой администратор обязан был без колебаний выдать владельцу два билета на самые удобные места…И сколько потом Крылов Гену ни пытал, как это он, вполне цветущий на вид тридцатилетний мужик, ухитрился заиметь столь солидную ксиву, внятного ответа так и не добился. Узнал лишь, что после окончания института Гену призвали служить в Забайкалье, на некий сверхсекретный полигон, где и стряслось нечто такое, о чём ему вспоминать – крайне тошно. И что он с тех пор принципиально забил хрен на советское государство и живёт теперь исключительно в свой собственный кайф…

Границы этого кайфа, как впоследствии убедился Крылов, примерно совпадали с границами МКАДа. То есть всё более-менее яркое, громкое и престижное, что варилось в Москве, мгновенно попадало в сферу гениного внимания и так или иначе им потреблялось. Он двигался по городу, как хороший курьерский поезд: от балета "Золотой век" в Большом театре к закрытому кинопоказу "Эммануэль" в "Совэкспортфильме", от очередной премьеры на Таганке к ночным репетициям скандально известного режиссёра Виктюка, от полуподпольной рок-тусовки в ДК Горбунова к полуподвальному кафе "Синяя птица", где царили бит-группы "Браво" и "Мистер-Твистер"… Причём даже в тех местах, где его удостоверение утрачивало всякую силу, он всё равно умудрялся просачиваться и протыриваться мимо любых контролёров, напористо козыряя фамилиями известных в Москве людей и размахивая ворохом каких-то красных "корочек" и ламинированных аккредитаций с буквами "PRESS" и "VIP"…

Помимо регулярных набегов на учреждения культуры, Гена с завидной настойчивостью окучивал также и всевозможные общественно-политические и научные мероприятия, количество которых в эпоху гласности и перестройки множилось с головокружительной быстротой. Это были: конференции и презентации, симпозиумы и конгрессы, торжественные открытия и торжественные закрытия, приёмы и вечера дружбы советского народа с народами зарубежных стран, и так далее и тому подобное. И, поскольку там (святое дело!) участникам обеспечивался вполне пристойный фуршет, Гена заодно решал и проблему пропитания, становящуюся с каждым днём всё более напряжной…

Надо отдать ему должное – в свои культурно-фуршетные вылазки он, как правило, отправлялся не один, а прихватив кого-нибудь из множества московских знакомцев. Какими уж соображениями он руководствовался при выборе товарища на вечер – Крылов не ведал, но бесспорный факт состоял в том, что примерно раз в месяц в его квартире на Шаболовке раздавался телефонный звонок и бодрый генин голос требовал, чтобы Крылов срочно мчался туда-то и туда-то. И Крылов, естественно, мчался. И попадал то на "Лебединое озеро" в Большом (где клакеры поминутно вскипали овациями и закидывали сцену хрустящими целлофановыми дротиками…), то на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра (где всем желающим бесплатно раздавали экзотические баночки со "Спрайтом" и "Кока-колой", из-за чего во время концерта постоянно слышались звонкие хлопки открываемых банок…), то на съёмки сверхпопулярной телепередачи "Что? Где? Когда?" или даже суперпрестижную церемонию закрытия Московского кинофестиваля…

Именно с мощной гениной подачи Крылов поучаствовал однажды в международной конференции "Мир на морях" – с последующим изысканным фуршетом на полтораста персон, а также в московских гастролях миланского театра "Ла Скала" – с последующей грандиозной гулянкой в банкетном зале гостиницы "Россия". Именно благодаря гениной кипучей энергии он сумел в своё время чмокнуть в ручку балерину Бессмертнову и актрису Терехову, певицу Агузарову и певицу Ветлицкую, а также обменяться крепчайшим мужским рукопожатием с самим композитором Саульским и музыкантом Хавтаном, и даже, как ни странно, с послом королевства Норвегии в СССР…

Гена перехватывает Крылова сразу же за стеклянной дверью метропавильона. Проступает из вечерней мути, косо расчерченной летящим снегом, и, крепко уцепив за локоть, тащит налево, к небольшому скверику, укрытому от ветра киосками "Пиво" и "Союзпечать".

– Ну, рассказывай, куда пропал. Я ведь тебе ещё осенью обзвонился: хотел сначала в Малый вытащить, на "Фёдора Иоанновича", а потом в Большой, на "Баядерку". Звонил-звонил, а мне твоя мать говорила, что тебя дома нет. А месяц назад вообще никто не ответил…

– Так нас же отселили, Ген! Ещё в январе. А дом на капремонт поставили…

И Крылов подробно посвящает его в свои сногсшибательные квартирные перспективы. Гена слушает, по обыкновению собрав губы трубочкой и кивая головой. И в тот момент, когда, по мнению Крылова, ему уже следовало бы рассыпаться в поздравлениях, приятель вдруг резко приседает и хлопает себя ладонью по коленке, прикрытой полой чёрного кожаного пальто. Хлопок получается звонким и отрывистым, как выстрел. Крылов вздрагивает и с изумлением смотрит на Гену. Тот – смеётся! Взахлёб, издевательски, далеко откинув голову и поблёскивая металлической коронкой во рту.

– Ага! Щ-щяс! Разменяются они! Жди! Разменяются и прям на блюдечке тебе всё преподнесут: и центр, и телефон… Да их теперь бульдозером от этих кремлёвских видов не оттащишь!

– Ты болен, что ли?

– Я – болен?! Нет, ну я не могу, Алексей! Посмотришь на тебя – вроде грамотный парень. В приличном институте учишься. На этого… как его… редактора человеческих душ. Скоро диплом получишь. А сам!

– Что – сам?!

– А сам фигню спорол на букву "х"…

Крылова внезапно прошибает пот. И сердце вдруг подпрыгивает мячиком: тук-тук. И генина физиономия с хищно изогнутым носом вдруг плывёт перед глазами и на секунду оборачивается клювастой вороньей башкой – нахальной и вкрадчивой одновременно.

– …что ж вы беспомощные-то такие, а? Интеллигенция? В элементарнейших вопросах? Ну почему, пока вас кувалдой по затылку не охреначат, как в Кампучии, вы и не чешетесь?

Крылов сглатывает комок, подступивший к горлу.

– А ты у нас, значит, спец по кувалдам…

– Я – спец! Точно! Я всем, когда знакомлюсь, так и говорю: я, Луковников Геннадий Сидорович, родился в одна тыща девятьсот шестидесятом году на станции Перловка, в гнилом бараке без сортира и водопровода. Мой отец был простым слесарем на заводе и помер от хронического алкоголизма. Моя мать была простой уборщицей в лакокрасочном цеху и померла хрен знает от чего. Мы двадцать лет прожили вчетвером в десятиметровой комнате и я с детства мечтал, чтоб моего старшего брата поскорей забрали в армию, а я смог бы занять его кровать за шкафом и в кайф поонанировать. А мои родители мечтали, чтобы наша девяностолетняя соседка баба Шура поскорее померла и чтоб её комнату завод присоединил к нашей. А остальные соседи, не будь дураками, мечтали о том же. А баба Шура всё никак не помирала, хоть ей прямо в лицо орали: "Ты когда сдохнешь, старая? Или тебе помочь сдохнуть?!.."

– Так в чём мораль?

– А мораль в том, Алексей, что не фига в благородство играть, когда жопа голая! И коль уж тебе квартиру давали, то надо было её хватать и делать ноги. И всех посылать, кто бы там чего ни обещал… Вот на зажравшемся Западе – да, согласен, там буржуи себе могут позволить. Гуманизм, там, честное джентльменское и прочие навороты. А у нас – исключено, понимаешь? В прин-ци-пе! Поскольку – колхоз кругом. Нищий, голодный и засранный колхоз. Был, есть и будет ещё лет триста, пока окончательно не разворуют. Просто бараки отличаются: у кого-то похуже, а у кого-то – получше. И главный смысл жизни состоит в том, чтобы из худшего выскочить в лучший, причём – любыми средствами. Лю-бы-ми! Надо для этого на соседа в органы стукануть – стуканут. Надо бабульку беспомощную в землю вогнать – вгонят. Надо поклясться-побожиться, а назавтра отказаться от всего – побожатся и откажутся…

– Перебор, Ген. По-твоему выходит, что даже близким людям верить нельзя…

Гена взвивается на месте, словно ужаленный.

– А они что – с другой планеты что ли, эти близкие?! Или другим воздухом дышат? Вот скажи: родной брат – это близкий?

– Конечно.

– Отлично. Вот звонит мне недавно этот близкий и спрашивает: а чего это, Геннадий, мы с тобой так редко видимся? Мы ж родня всё-таки. Християне православные, хоть и коммунисты. И не пожалуешь ли ты завтра на юбилей моей супруги Татианы… Большое спасибо, говорю. Приду обязательно… Ну, пришёл, поздравил, сервиз дулёвский подарил. Посидели, водочки выпили, грибками маринованными закусили. Обсудили хоккей и международную обстановку. А потом меня братец на кухню тащит и говорит шепотком: слу-у-ушай, Геннадий, а не пора ли тебе прописать в квартиру моего сына Володимира?… Я спрашиваю: а на фига он мне нужен, этот твой Володимир?!… Да нет, говорит, ты не понял. Жить-то он будет с нами, но было б правильней, считаем, чтоб прописан он был – у тебя. На всякий пожарный… Я говорю: а вот тут поподробней, пожалуйста. Насчёт всякого пожарного… Ну, а как же, говорит. Ты ж ведь у нас облучённый, правильно? Инвалид первой группы. Значит, жены и детей у тебя точно не предвидится. А раз один живёшь, значит – всяко может приключиться… Нет, ну ты сечёшь, а? Как всё завёрнуто кучеряво?! Пока я в гнилом бараке с родителями припухал – он про меня и не вспоминал даже. Жил себе у жены в Отрадном, в благоустроенной квартирке, и в ус не дул. А теперь вот вдруг – обеспокоился! Как же так, типа: брат-инвалид огрёб у государства отдельную квартиру, скоро помрёт поди – а мы с Татианой вроде как бы и ни при чём окажемся. Безобразие. У нас вон сынуля как раз в институт поступил. Глядишь, к пятому курсу жилплощадь и освободится…

– А ты?

– Ну, объяснил мудиле, почём хурма на рынке. Сказал, что люди с моей дозой, если режим соблюдать, и по десять лет живут, и по двадцать. Но суть не в том, Лёш. Просто… Да по какому праву-то, а?! Вы за меня решать берётесь, сколько мне жить на свете осталось и кого в свою квартиру прописывать?! Вы же от прохожих на улице не требуете, чтоб они вас к себе прописали? Не требуете. А со мной почему так, а?! А вот потому как раз, что – колхозники! Махровейшие, до мозга костей. А для колхозников – знаешь, что главное в жизни? Главное – это собраться всем кагалом и повод найти, как бы чужое имущество по карманам распихать. Да они его и чужим-то не считают, вот в чём хохма! Оно ведь казённое всё, до последнего плинтуса. А, значит – вроде как бы и ихнее тоже… Вот они тебе и намекают прозрачно: ты нам родня, Геннадий! Ты – член нашей дружной семейной бригады. Вот и прояви, ептыть, сознательность. Подмогни родне. Сними с себя последнюю рубаху. А уж потом, когда помрёшь, мы всем вокруг расскажем, какой ты был герой и как своих уважил. И на поминках твоих водярой ужрёмся и песню споём про ямщика и эх дороги…

Со стороны трамвайных путей вдруг доносится удар – глухой, скрежещущий, с характерным звуком осыпающихся стёкол. Крылов оборачивается. Метрах в пятидесяти отсюда, прямо на перекрёстке, сталкиваются две машины – "москвич" и "жигули". Из-под капота "жигулей" выбивается огненный язычок – острый и юркий.

Крылов вдыхает поглубже:

– Короче, Ген. Не знаю уж, какие у тебя отношения с близкими, а я своим – верю. Моя мать, между прочим, двадцать лет в поликлинике отработала. Ей бывшие пациенты до сих пор открытки с благодарностями присылают. А отчим тридцать лет в прокуратуре отпахал, от звонка до звонка. Ну да, да, согласен. Характер у него – не сахар. Но ведь и служба у мужика была – на износ… А где-то… ну, скажем… месяца через два я тебе позвоню и приглашу на новоселье. В свою новую квартиру, причём – в центре и с телефоном. Идёт?

Гена усмехается:

– Ты, Лёш, в любом случае звони. С новосельем, там, без новоселья…