Читать книгу По заросшим тропинкам нашей истории. Часть 2 - Сергей Борисович Ковалев - Страница 5

Именно этот человек реально продолжил «адмиральское» дело Лефорта. Но какими же разными оказались вклады этих людей в дело создания русского военно-морского флота! Женевец, хоть и стал первым адмиралом в истории нашей страны, по определению не мог оказать Петру I существенной помощи в этом эпохальном деле: он даже близко не обладал ни соответствующими знаниями, ни каким-либо опытом ни в области кораблестроения, ни в области судоходства. Крюйс же являлся бывалым моряком и прекрасно разбирался в премудростях создания боевых кораблей – а ведь это, как вы понимаете, не только доски пилить да гвозди забивать. В те времена для того, чтобы начать строить корабли, нужно было изменить экономику страны так же, как сегодня для строительства автомобиля: ведь чтобы его создать следует наладить соответствующее металлургическое производство, шинную промышленность, выпуск аккумуляторов, электроники, стекла, пластика и множества другой продукции. Вот и в XVII–XVIII веках без наличия громадного количества смежных отраслей экономики грозное боевое судно создать было нельзя. Конечно, можно было необходимые материалы привести из-за границы, но тогда такой флот попал бы в зависимость от настроения и желания иностранных поставщиков и их государств. А разве может военная мощь великой державы, построить которую стремился Пётр, реально зависеть от иностранцев? Конечно, нет! Такого не бывало раньше, нет сейчас и не будет в будущем. А ведь к тому моменту, когда царь начал создавать свой флот, в России для реализации его мечты не было ничего, кроме леса. Ни по́ртов (кроме северного и не очень удобного Архангельска), ни морских верфей (за исключением одной небольшой, опять же, в Архангельске[104]), ни кораблестроителей-инженеров, ни кораблестроителей-рабочих, ни матросов, ни капитанов, ни опыта плавания в открытом море. Ни-чего! Даже такой незаменимый в этом деле инструмент как пила был в нашей стране неизвестен и появился здесь вместе с приехавшими по зову Петра иностранными корабелами[105]. Но самое главное – у чисто сухопутной страны напрочь отсутствовало то, без чего ни одно дело сделать нельзя: ЗНАНИЯ. Взять их можно было, естественно, только за границей, в ведущих морских державах того времени: Англии, Голландии, Дании, Франции и Швеции, и Пётр начал активно вербовать к себе на службу иностранцев с тем, чтобы эти знания получить. И воистину жемчужиной среди них стал Корнелиус Крюйс – практический создатель русского военно-морского флота и его первой военно-морской базы, один из строителей и главных защитников Санкт-Петербурга и человек, заложивший основы отечественной промышленности военного кораблестроения. Его роль в рождении Азовского и особенно Балтийского флота настолько велика, что без большого преувеличения и тот, и другой могут быть названы именем Крюйса – их первого командующего. Конечно, над всеми тогда витал гений Петра I. Спорить с этим бессмысленно. Но вот что сказал о его верном помощнике Корнелиусе Крюйсе в 1825 году единственный российский биограф норвежца Василий Николаевич Берх[106]: «Знаменитый муж сей, достойный по всей справедливости имени образователя российских флотов /…/»[107].

А вот в памяти наших людей имя его как-то стёрлось, а реальные заслуги перед Россией и вовсе вспоминаются, мягко говоря, нечасто.

Корнелиус Крюйс был норвежцем – хотя многие из тех россиян, которые слышали о нём, считают, что он голландец. Родился он в 1655 году в городе Ставангер, на юго-западе Норвегии, и родители нарекли его Нильсом. Отец мальчика был портным, звали его Уле Гудфастесен, так что по обычаям того времени Нильсу дали фамилию Ульсен[108], то есть «сын Уле». Семья его была небогатой, но и не бедствовала: у отца работал подмастерье, то есть помощник, и он смог вырастить и поставить на ноги двух дочерей и четверых сыновей[109] (включая Нильса). Дом, в котором жил Нильс, находился в каких-то 30–40 метрах от гавани[110], так что с детских лет мальчик, можно сказать, жил морем: из окна мог видеть большие корабли, наверняка забирался на них, слушал истории моряков про дальние плавания, морских чудищ, пиратов. Вскоре после смерти отца в 1668 году[111] мать определяет Нильса на голландский корабль, и тот в 14 лет впервые выходит в настоящее плавание[112].

Моряком норвежец служит 28 лет, и именно в это время он формируется как профессионал, а также опытный специалист в области организации кораблестроения. Куда только не заносит его Судьба за эти годы! Работая в разное время на девятерых судовладельцев, шестерых монархов и на три республики[113], Нильс исколесил практически весь известный тогда мир. В 1680 году он упоминается уже как капитан, причём под голландским именем Корнелиус Крюйс. Неизвестно, почему он решил «превратиться» в голландца, но зато есть версия о том, почему им были выбраны именно это имя и эта фамилия. Дело в том, что в имени «Корнелиус» скрывается «Нильс» («-нелиус»), а фамилия «Крюйс» похожа по звучанию на фамилию его родственников по линии отца – Круусе[114]. Капитан Крюйс ходил в Португалию и Испанию, в Южную Америку и в Карибское море, в Азию и Африку. Он перевозил соль, сахар, фрукты, пиво и сыр, причём в последнем случае на борту было пять кошек[115]. Я думаю, вы догадываетесь, почему на корабле были эти животные. Ну конечно – сыр от крыс охранять! Да только характер у них должен был быть просто железным: кошки ведь тоже сыр любят.

Занимался норвежец также подъёмом затонувших судов – операцией по тем временам чрезвычайно сложной. Имел он и солидный военный опыт. Все мы знаем, что в те времена по морям сновали пираты, и торговые суда были поэтому оснащены пушками, а команда была вооружена. Крюйс неоднократно подвергался их атакам и неизменно с успехом отбивался. Но существовала для торговых кораблей ещё одна опасность, причём ничуть не меньшая, чем пираты: каперство. Когда государства воевали друг с другом, их руководители, не имея, как правило, возможности оплачивать содержание собственного большого военно-морского флота, разрешали своим торговым судам нападать на вражеские корабли и грабить их. Капитаны таких судов и назывались каперами, что по-голландски означало «грабитель» («kaper»). В то время бушевала так называемая война Аугсбургской лиги (1688–1697 гг.), в которой Голландия в составе коалиции европейских государств воевала с Францией[116], и Крюйс, бывший на голландской службе, тоже промышлял этим выгодным бизнесом, ведь бо́льшая часть захваченного добра (в том числе и корабль) доставалась каперу – за минусом относительно небольшой выплаты государству. Правда, в октябре 1691 года он сам становится жертвой каперов: его корабль захватывают французы и отбуксировывают в свой порт Брест, на западе страны. Крюйса бросают в тюрьму, и ему удаётся из неё выбраться лишь после того, как его мать присылает ему документ, свидетельствующий о том, что он является подданным датского короля (Норвегия входила в то время в состав Дании). Дания в войне не участвовала, и норвежца с извинениями выпускают на волю и даже возвращают ему захваченный корабль[117]. Выйдя на свободу, Крюйс продолжает свои опасные путешествия пока, наконец, в 1696 году не сходит на берег и не начинает в Амстердаме, столице Голландии, карьеру военно-морского чиновника. Ему 41 год, он в совершенстве владеет голландским, говорит на немецком, английском, французском и испанском языках и, естественно, прекрасно понимает очень похожие на норвежский датский и шведские языки (забегая вперёд, скажу, что после долгих лет службы в России он неплохо освоит и русский)[118]. Современники описывают его как человека высокого роста (около 190 сантиметров) и недюжинной силы, твёрдого, напористого, уверенного в себе, ненавидящего лесть, враньё, воровство, несправедливость и лень. Сам он тоже в разговоре не церемонится и называет вещи своими именами прямо в лицо собеседнику. Ох, как же эти черты осложнят ему жизнь в России…

Корнелиус Крюйс (1655–1727)

Но пока он получает «сухопутную» должность унтер-экипажмейстера или, говоря по-русски, чиновника, отвечающего за оснащение кораблей всем необходимым, от парусов до бочек с пресной водой. Крюйс работает в голландском Адмиралтействе, то есть в ведомстве, которое отвечает за кораблестроение и включает в себя верфи, различные мастерские, склады, жильё для соответствующих работников, в общем, всё, что нужно для постройки корабля[119]. Работается ему непросто: то на него набрасываются с кулаками поставщики бочек (по их мнению, он им мало заплатил), то его обвиняют в поставке некачественного продовольствия на один из кораблей, то вообще упрекают в краже государственных денег. Он с негодованием доказывает свою невиновность, и вот тут в ноябре 1697 года амстердамский бургомистр Николаас Витсен[120] говорит ему, что молодой русский царь Пётр хочет нанять его к себе на службу. Витсен бывал в нашей стране, вёл с ней торговлю и неплохо на этом зарабатывал. Через одного из своих друзей, который переписывался с русским государем, он знал о его грандиозных замыслах и поддерживал их. Более того, во время Великого посольства Витсен знакомится с Петром лично[121].

Нельзя сказать, чтобы от этого предложения Корнелиус Крюйс приходит в восторг. В Европе Россия в те времена (да и сейчас) воспринималась как что-то далёкое, отсталое и непонятное, а поэтому пугающее. Но в конце концов уговоры друзей и переговоры с царскими представителями делают своё дело, и 9 апреля 1698 года норвежец подписывает соответствующий контракт. Его условия чрезвычайно для него выгодны. Посудите сами. Ему присваивается звание вице-адмирала и определяется годовой оклад в 9.000 голландских гульденов (в Голландии вице-адмирал получал 2.400 гульденов), причём этот оклад ему выплачивается авансом, за полгода вперёд. Пётр обязывается выкупить его в случае попадания в плен, он получает право вернуться в Голландию через 3–4 года, а также личного переводчика, личного секретаря и пять человек прислуги, в том числе пастора. Более того, от своего друга-бургомистра Крюйс добивается гарантии того, что в случае возвращения в Голландию он вновь получит в Адмиралтействе ту же должность[122]. Просто сказка какая-то. Вскоре норвежец отплывает из Амстердама и 15 августа 1698 года, после месячного путешествия вокруг Скандинавского полуострова, прибывает в Архангельск, а где-то в октябре и в Москву[123].

В столице Крюйса встречают очень любезно, но времени на раскачку Пётр ему не даёт, и уже в конце месяца они едут в Воронеж – в то время центр российского кораблестроения. От того, что он увидел в Воронеже, Крюйс попросту ошарашен[124]. Как я уже упоминал, флот в России было строить, по сути, некому, но его всё равно строили, и результаты этого были плачевными. Как известно, лучшей корабельной породой древесины является дуб, но при одном условии: при российском климате он должен быть срублен поздней осенью или зимой, а также хорошенько просушен. В Англии, например, дубовые доски сушились несколько лет и только после этого пускались в производство[125]. В Воронеже на это внимания не обращали и не только дерево толком не сушили, но и валили дубы тогда, когда приказывалось, в том числе и весной-летом, то есть в период сокодвижения. В результате суда строились из сырой древесины и быстро приходили в негодность. Более того, поскольку работы велись в спешке, корпуса кораблей частично делали даже из сосны – материала совершенно для этого непригодного. А в связи с тем, что русский плотник пилы не знал, то доски тесались топором долго и с огромными отходами: из одного бревна получалась всего одна доска, в лучшем случае две[126]. Но дело было не только в русских: голландские и венецианские специалисты, набранные в Европе, на поверку оказались профессионалами липовыми и не имели той квалификации, которую от них ожидали, да и работали спустя рукава[127]. Особенно скандально обстояли дела на Ступинской верфи, где командовали итальянцы Яков Теодоров, И. Фасето, Ероним Дебоний, Иосиф Детонико и Антон Мосилин (многие эти имена явно переиначены на русский лад). Конструкция и качество заложенных здесь десяти 44-пушечных кораблей были настолько плохими, что в 1699 году, после весеннего спуска на воду, их корпуса уже к осени буквально расползлись. Положение пытался спасти голландский корабел Ян Корнилисен, но и он был бессилен. Единственным кораблём из этой партии, который удалось достроить через одиннадцать (!) лет, был «Слон», но он едва смог дойти до Азова и был сразу же там поставлен на ремонт, где простоял ещё три года и был брошен после заключения невыгодного мира с турками[128].

Так же печально велось строительство на Па́ншинской верфи. Из четырёх заложенных на ней кораблей только один, фрегат «Крепость» (он нём чуть ниже), оказался нормального качества. Два были притащены на буксире к Азову, а ещё один смог совершить поход до Керчи, турецкого города на восточном побережье Крыма. После этого все они были поставлены на ремонт, да так в плавание больше и не вышли. А верфь и вовсе вскоре закрыли[129].

Положение в Воронеже осложнялось ужасающими условиями жилья работников: строения были сколочены кое-как, люди в них ютились чуть ли не на головах друг у друга, поэтому высока была заболеваемость и смертность. Народ сбегал с верфи толпами, их ловили, били и заставляли работу продолжать. Вокруг их жилищ была возведена высокая стена, которую охраняли солдаты. А зимой в этих местах морозы до минус тридцати пяти да ледяные ветры из степи. В общем, каторга. Здесь, кстати, следовало бы заметить, что Пётр с Крюйсом, хотя в таких условиях, естественно, и не жили, обитали, тем не менее, в помещениях довольно скромных и часто мёрзли зимой[130].

Крюйс сразу же берётся за исправление сложившейся ситуации. Уже в конце ноября он представляет царю список того, что необходимо для оснащения боевого парусного корабля, а также заранее составленный устав организации российского военного флота. Со свойственной ему прямотой он заявляет, что из-за нарушения технологии строительства большинство уже готовых судов быстро пойдёт ко дну, так что они требуют капитального ремонта, да и вообще нужно начинать всё заново и как положено.

Пётр соглашается. Их отношения быстро становятся близкими. Он увидел в Крюйсе родственную душу: ответственного, практичного, принципиального и напористого человека, нацеленного на успех и не боящегося трудностей, а также говорить правду. Кроме того, в своём деле норвежец намного опытнее своего патрона, да и старше его на 17 лет, и царь иногда даже называет его «отцом»[131].

В начале марта следующего года умирает Франц Лефорт – формальный начальник Крюйса. Пётр назначает на эту должность Фёдора Алексеевича Головина[132] – того самого, который был одним из руководителей Великого посольства (я писал о нём выше, в рассказе про Лефорта). Но Голови́н – человек исключительно сухопутный, так что реально главным, кому предстоит создать русский военно-морской флот, оказывается Корнелиус Крюйс. И он, как вы вскоре увидите, успешно справляется с этой труднейшей задачей. Правда, не на южном направлении, где он принципиально переломить ситуацию не успевает, а на северном, балтийском.

К весне норвежец приводит в более или менее достойное состояние 58 кораблей, забракованных им прошлой осенью. Он промеряет реку Дон и особенно изобилующее мелями Азовское море и наносит всё это на карту. Теперь можно без опаски идти к недавно основанному там городу Таганрогу, да и к Азову. Бургомистром Таганрога Пётр назначает Крюйса[133]. В мае 86 боевых судов бросают здесь якорь. Царь ожидает прибытия Емельяна Украинцева[134], своего посла, который должен отправиться в Стамбул (в России его называли Константинополем) для согласования с Оттоманской империей мирного договора, без чего Пётр не может начать уже оговоренную с союзниками войну против Швеции. Но русский посол должен ехать к туркам не по суше, а плыть на только что построенном 46-пушечном фрегате «Крепость». После прибытия Украинцева 12 крупных кораблей, на одном из которых находится и царь, берут курс на турецкую крепость-порт Керчь, располагающуюся у одноимённого пролива. 18 августа русская эскадра бросает якорь около керченской гавани. Ей навстречу выходят 4 крупных турецких корабля и 9 галер[135]. Оба флота салютуют друг другу. Комендант Керчи адмирал Гасан-паша неприятно удивлён: появление у русских столь многочисленного флота становится для него неожиданностью. Услышав о намерении Украинцева плыть в Стамбул, Гаса́н-паша́ ему этого не советует, и начинаются вязкие переговоры. С российской стороны официально их ведут Фёдор Апраксин и Фёдор Головин, но Крюйс на них не только присутствует, но и добивается перелома. Видя упрямство турок, он вежливо, но жёстко произносит: «В таком случае русским будет проще отыскать дорогу от Керчи до Константинополя, чем туркам в обратном направлении»[136]. Это прямая и совсем недипломатическая угроза, но она срабатывает: Украинцев отправляется в Стамбул на «Крепости», а русская эскадра 25 августа покидает Керчь[137]. Петра очень развеселила тирада Крюйса, и по данному поводу была выпита не одна рюмка водки.

Вскоре после этого всё внимание царя устремляется, как известно, на борьбу со Швецией. Он довольно быстро теряет интерес к южному направлению, в 1702 году отзывает Крюйса в Архангельск, и воронежские суда ждёт печальная участь. Все они станут жертвой как политики, так и низкого качества строительства. Посудите сами.

Из построенных здесь в период с 1676 по 1709 год 59 линкоров и фрегатов 2 вообще не будут спущены на воду, поскольку окажутся «худы», 34 по той же причине не смогут добраться до Азовского моря, а ещё 7 будут приведены туда на буксире и поставлены в Азове на ремонт, который так и не закончится. Всё это означает, что около 73 % воронежских кораблей окажутся попросту никуда не годными. В непосредственных боевых действия с турками примут участие только 2 линкора (58-пушечный «Го́то Предестинация» и 50-пушечная «Ластка») и 3 фрегата (36-пушечный «Апостол Пётр», 30-пушечный «Соединение» и 28-пушечный «Меркурий»). Кроме того, ко времени окончания Прутского похода Петра (1711 год) сгниют, сгорят или будут разобраны 37 кораблей, то есть почти 63 % от количества построенных к тому времени. А после подписания в 1713 году мира с Оттоманской империей, по которому Россия будет отрезана не то что от Чёрного, но даже и от Азовского моря, ещё 5 судов будут брошены по причине «худости», два сожжены, два проданы туркам и три уведены вверх по Дону. Остаётся добавить, что к тому времени на стадии постройки будут находиться ещё 11 линейных кораблей и 1 фрегат. Все они тоже сгниют. Несложно, таким образом, посчитать, что к 1711 году из 71 построенного и заложенного линкора и фрегата в распоряжении Петра останется лишь три (чуть более 4 %!): 2 линкора (62-пушечный «Дельфин» и 62-пушечный «Вингельгак») и 1 фрегат (уже упоминавшийся «Меркурий»). Но и они потом сгниют и будут разобраны в 1716 году. Более мелкие суда постигнет такая же судьба.

Всего погибнет почти 500 кораблей[138]. От первого российского флота не останется ничего[139]. Крах проекта полнейший. Даже жутко себе представить, сколько сил на него было положено, сколько денег оказалось выпущенными на ветер, сколько напрасно сгинуло людей…

Но всё это случится через добрых пятнадцать лет. А пока Россия всё больше и больше втягивается в Северную войну. В 1701 шведский флот предпринимает попытку нападения на Архангельск, имея приказ короля Карла XII сжечь его и сравнять с землёй. Но внезапной атаки не получается. О подготовке похода становится известно нашим дипломатам в Дании[140], они передают эти сведения Петру, и он приказывает срочно город укрепить. Работы поручаются Георгу-Эрнесту Резе, немецкому инженеру, находящемуся на русской службе ещё с 1695 года[141]. Несмотря на то, что приказ он получает лишь в апреле 1701 года, к моменту шведского рейда на наспех построенной крепости на подступах к Архангельску успевают установить пушки. В июне эскадра из семи шведских кораблей останавливается на дальних подступах к городу, и от неё отделяются три с десантом на борту. Подняв английские и голландские флаги, они заходят в Северную Двину́, на которой стои́т Архангельск, захватывают двух местных жителей, рыбака и стрельца, знающего шведский язык, и приказывают первому провести их по воде к городу, то есть сыграть роль лоцмана. Тот соглашается, но потом специально наводит два вражеских корабля на мель, да ещё и в зоне обстрела наших замаскированных орудий. Попав под неожиданный артиллерийский огонь, шведы бросают эти суда, успев, правда, одно взорвать. Город спасён. История сохранила нам имя этого героя: им был Иван Седунов по кличке Рябов или Ряб. Второго человека звали Дмитрий Борисов (или Дмитрий Борисов Попов)[142]. Борисова шведы расстреливают, а вот Ивану Рябову удаётся спастись. Притворившись поначалу мёртвым, он, улучив подходящий момент, выпрыгивает за борт и доплывает до своих. В Архангельске власти, не разобравшись, что к чему, его арестовывают, причём за пособничество врагу (!!!). Только осенью, благодаря вмешательству аж самого Петра, Рябова освобождают, дают денежную премию и отправляют в Москву. Дальнейшая его судьба неизвестна. Сегодня имя Ивана Рябова носит российский корабль-контейнеровоз, а также улица в Архангельске. Его погибшему товарищу повезло меньше: есть в Архангельске и улица Борисова, и улица Попова, да только названы они не в его честь…

Пётр прекрасно знает о том, что Архангельск укреплён плохо. Есть у него и сведения относительно готовящейся шведами в следующем году новой диверсии против города, и он отправляет туда Корнелиуса Крюйса, отдав под его командование 600 пехотинцев и Архангельский полк (ещё 600 солдат) а заодно и приказав оценить укрепления на подступах к городу и при необходимости их поправить. Норвежец прибывает на место в марте 1702 года[143], со свойственной ему энергичностью принимается за дело и тут же сталкивается с сопротивлением местного воеводы Алексея Прозоровского[144]. Тот заявляет, что лично он подобных указаний от царя не получал, и помогать отказывается, а когда Крюйс начинает на него напирать, и вовсе занимает враждебную позицию. «В Архангельске правит воевода, а не вице-адмирал»[145], – объявляет Прозоровский. Дело доходит до ареста корабля Крюйса и обвинения его в коррупции, то есть в получении взяток. Тот протестует, жалуется в Москву, пытается что-то сделать своими силами, но без поддержки местной власти ему удаётся лишь слегка подправить соответствующие укрепления да понять, что нужно сделать для обороны дельты Северной Двины. В конце мая в Архангельск прибывает Пётр и до августа руководит работами по ремонту оборонительных сооружений города. Вряд ли сто́ит сомневаться в том, что при этом он использует сведения и советы Крюйса. Неизвестно, кстати, как царь отреагировал и на конфликт того с Прозоровским, да и на обвинения во взяточничестве, но, во всяком случае, наказания норвежца не последовало. Наоборот, он получает от Петра важное задание, с которым в августе[146] отплывает из Архангельска в Амстердам.

В Амстердаме Крюйсу предстоит организовать военное обучение 150 молодых людей, напечатать карты, которые он составил, закупить оружие, боеприпасы и, самое главное, – завербовать на русскую службу очередную партию опытных военных и гражданских специалистов. Пётр рискует: обиженный Крюйс может из «загранкомандировки» не вернуться, да ещё и рассказать враждебным шведам всё, что знает. А знает он много. Но Пётр верит ему, да к тому же кто может выполнить это поручение лучше, чем этот прямой и напористый норвежец? (Некоторые считают, что в качестве своеобразных заложников в России находились члены семьи Крюйса, но это не так: он привёз их в нашу страну лишь по своему возвращению из Амстердама, в июне 1704 года[147].)

В голландскую столицу Крюйс прибывает слишком поздно для того, чтобы устроить на корабли русских стажёров: команды для зимнего плавания уже сформированы. Но он не отчаивается, пишет соответствующее письмо царю, предлагает устроить часть из них на обучение гражданским специальностям, получает согласие и оплачивает их проживание за свой счёт. Набор иностранных специалистов тоже проходит непросто. В Европе идёт война за испанское наследство, Голландия участвует в ней, и опытные моряки нужны ей самой. Дело доходит до того, что в марте 1703 года местные власти приказывают Крюйсу набор персонала прекратить[148]. Тот, используя свои связи, добивается снятия запрета, и вскоре в Архангельск прибывают 64 морских офицера, а на следующий год – ещё 32. В общем же и целом он обеспечивает приезд в Россию 723 человек, включая женщин и детей[149]. Среди них находится датчанин Витус Беринг, который впоследствии станет первооткрывателем многих сибирских земель и имя которого носит сегодня пролив между российской Чукоткой и американской Аляской. Вместе с ним едет и немец Генрих Иоганн Фридрих Остерман[150], который вскоре превратится в Андрея Ивановича, станет бароном и при императрице Анне Иоанновне, племяннице Петра, будет руководить нашей внешней политикой[151].

Закупает Крюйс и большое количество оружия и амуниции. И это несмотря на то, что Голландия имеет обязательство перед Швецией такие товары России не продавать. Великое, всё-таки, дело – связи! Не лишним будет отметить и то, что в Амстердаме он ведёт активную разведывательную деятельность, собирая информацию о планах шведов. А ещё в числе привлечённых им в Россию лиц есть художники, скульпторы и архитекторы[152]. Они внесут свой вклад в строительство Санкт-Петербурга – новой столицы русского государства. Кстати, одно из первых писем об основании этого города Пётр отправляет 1 июля 1703 года Крюйсу[153].

По возвращении в Россию норвежец сразу же получает приказание Петра заняться оснащением и вооружением кораблей создаваемого Балтийского флота. Отвечает он также за возведение жилья для простых кораблестроителей, – по сути, обычных крестьян, – а также за противопожарную безопасность верфей и защиту их от наводнений. Участвует он и в строительстве Санкт-Петербурга[154]. Но главным делом Крюйса, несомненно, является возведение первой военно-морской базы России – города Кронштадта (хотя такое имя он получит лишь в 1723 году[155]).

Примерно в 30 километрах от Санкт-Петербурга, в Финском заливе, располагается остров. Финны издавна называют его Ретусаари, шведы – Рэйтшэр, а русские – Котлин. Остров этот небольшой: 12 километров в длину и менее трёх в ширину. Известен он с незапамятных времён. Есть свидетельства, что через него проходил знаменитый путь «из варяг в греки» и что был на нём город, называвшийся Котлинг[156]. При основании Петром Санкт-Петербурга военные специалисты сразу же обращают на него внимание. Уж больно удобно этот остров расположен: с обеих сторон от него – ме́ли, и крупный корабль может его миновать только по узкому фарва́теру, то есть достаточно глубокому проходу, располагающемуся рядом с его левым (если смотреть от города) берегом. Быстро рождается идея – построить на острове и рядом с ним укрепления и надёжно закрыть, таким образом, будущую столицу России от враждебных кораблей. Работы начинаются в 1703 году, и к моменту возвращения Крюйса из Голландии на Котлине уже стоят две артиллерийские батареи, а слева от него, на искусственном островке около фарватера, возвышается форт, то есть небольшая крепость, названная Петром Кроншлотом, что означает «Коронный за́мок»[157]. Строительство завершено в рекордные сроки, но какой ценой… По некоторым оценкам, из-за ужасающих жилищных условий, сырого климата и морозов (на зиму работы не прекращались) при возведении Кроншлота погибает 40.000 человек[158]. Хотя ряд историков считают, что эта цифра завышена. Руководит работами итальянец Доме́нико Трези́ни, и ниже я ещё расскажу и о нём, и о его взаимоотношениях с норвежцем.

Осенью 1704 года[159] царь приказывает подключиться к работам Крюйсу, который приступает к делу со свойственной ему основательностью. Ему помогает сын Ян. Проводятся тщательные промеры близлежащих глубин, которые подтверждают: крупные корабли могут пройти только по левому фарватеру. Норвежец велит построить себе на Котлине дом – первое жилое здание на острове. Он очень торопится. В июле этого года 12 шведских кораблей под командованием вице-адмирала Якоба де Пру уже подходили сюда и пытались высадить десант, но были отбиты. После этого они два дня перестреливались с четырнадцатью орудиями, установленными на Котлине, а потом целый месяц блокировали его[160]. Крюйс прекрасно понимает, что на следующий год атака повторится, причём силы шведов будут значительно больше. Он не ошибается: возвратившись в Швецию, де Пру письменно докладывает Карлу XII об обнаруженных русских укреплениях и рекомендует их при первой же возможности уничтожить[161]. Крюйс лично следит за строительными работами, торопит, ругается, помогает советами.

К весне 1705 года на Котлине появляется ещё три соединённые друг с другом артиллерийские батареи, и 1 июня на них устанавливаются пушки[162]. А через четыре (!) дня поутру появляется шведский флот, на этот раз под командованием адмирала Корнелиуса Анкаршерны[163]. В его распоряжении семь линкоров, каждый из который имеет на борту от 64 до 75 пушек, пять фрегатов и 11 более мелких судов. На шведских кораблях 1.000 финских солдат, которые должны осуществить десант[164]. Сила – не сравнить с прошлогодней. Шведы атакуют в этот же день. Анкаршерна ставит задачу: русские укрепления должны быть захвачены до полудня[165].

Какими же силами располагает Крюйс? Он командует Балтийским флотом в составе восьми 28-пушечных фрегатов, пяти 14-пушечных шняв (более мелких по сравнению с фрегатами кораблей), четырёх 5-пушечных галер и отряда мелких судов[166]. Как видите, самых грозных кораблей, линкоров, у него нет. Не следует также забывать, что Балтийский флот в серьёзном морском сражении никогда ещё не участвовал. Правда, его поддерживают около ста орудий Котлина и Кроншлота[167]. Кроме того, Крюйс идёт на хитрость. На единственном фарватере, слева от острова, он выстраивает свои самые крупные суда, а между ними размещает, по сути, куклы: пустые корпуса кораблей, которые издали очень похожи на реальные. Кроме того, на бортах фрегатов он перпендикулярно устанавливает обитые железом деревянные балки, которые бы пробивали вражеские корабли в случае если те пойдут на таран.

Шведские линкоры и фрегаты останавливаются вне зоны досягаемости наших батарей, а более мелкие суда устремляются к острову, намереваясь высадить десант. Начинается артиллерийская дуэль. И тут проявляется первое преимущество Котлина: десантные корабли утыкаются в мель. Финским солдатам приходится прыгать в воду и медленно брести вперёд по вязкому дну. Для береговых пушек Крюйса они идеальные мишени, и вскоре пальба по ним начинается такая, что десант устремляется назад и начинает лезть на борта. Офицеры принимаются сбрасывать их в воду, поднимается неразбериха, и многие суда переворачиваются. Атака захлёбывается. После этого Анкаршерна боевые действия сворачивает. Срабатывает, кстати, и уловка Крюйса: шведский адмирал принимает подставные суда за настоящие и предпочитает отойти.

В ночь с 15 на 16 июня он, однако, возвращается с бо́льшими силами. Особенно много у него плоскодонных десантных судов: их около восьмидесяти. На этот раз они достигают Котлина и высаживают на него несколько сотен человек. Но береговая артиллерия Крюйса вновь сбрасывает их в воду. 17 июня следует ещё одна атака, теперь под прикрытием огня одновременно изо всех имеющихся орудий. Но наш флот отвечает взаимностью да ещё так точно, что шведские корабли получают многочисленные повреждения и вновь оказываются вынужденными отойти. Крюйс с удовлетворением пишет Петру: «Наши пушки с кораблей таково метко стреляли, будто из мушкетов, и нам часто и многожды было можно слышать, как ядра в корабли неприятельские щёлкали»[168].

21 июня Анкаршерна атакует в четвёртый раз. Начинает он опять с артиллерийского обстрела левого берега Котлина, который, правда, особого вреда его укреплениям не доставляет. Одновременно на правый берег высаживается мощный десант. И вновь срабатывает природная защита острова. Солдаты высаживаются на песчаную отмель, бегут к крепости и… оказываются перед глубокой водой. Они плохо знают местные глубины и попадают в ловушку: свои корабли далеко, а русские орудия под боком. Начинается расстрел беззащитных людей. Шведы теряют 560 человек убитыми и 114 ранеными. Семь офицеров и 28 солдат попадают в плен[169]. Неудача полнейшая.

Шведские корабли стоят в видимости Котлина до 2 июля, после чего уходят к Выборгу. Возвращаются они 25 июля, вновь пытаются высадить десант и опять неудачно[170]. Крюйс выстоял, русский Балтийский флот под его командованием получил боевое крещение да ещё и победил. Поражение шведского флота оказывается настолько чувствительным, что после этого в ходе Северной войны он у Котлина не появится уже ни разу, а своё следующее нападение предпримет аж через целых 85 (!) лет, во время русско-шведской войны 1788–1790 годов[171]. И вообще вы должна знать и гордиться тем, что за всю историю существования укреплений Котлина, а затем и Кронштадта, ни один вражеский корабль прорваться через них не смог. Зная это, посудите сами, какую услугу нашей стране оказал Корнелиус Крюйс.

Справедливости ради следует сказать, что всё это лето шведы предпринимают несколько наступлений на Санкт-Петербург и по суше. Генерал Георг Майдель, под командованием которого примерно 10.000 человек[172], атакует город четыре раза: 15 июня, а также 4-го, 8-го и 12 июля[173]. Два раза ему даже удаётся достичь Каменного острова, но русские пушки неизменно его отгоняют. (У шведов, правда, нет осадной артиллерии, так что реально шансов взять Санкт-Петербург у них немного.) Нетрудно заметить, кстати, что, кроме второй атаки, адмирал Анкаршерна и генерал Майдель действуют на редкость несогласованно: посмотрите, когда нападает первый, а когда – второй. В нашей же армии главная роль в отражении врага на этом направлении принадлежит генерал-лейтенанту Роберту (или, по-русски, Роману Вилимовичу) Брюсу, ещё одному иностранцу на русской службе, шотландцу, старшему брату Джеймса (по-русски Якова) Брюса, близкого сподвижника Петра, о котором я ещё расскажу отдельно. А пока, пользуясь случаем, отмечу, что когда наши горе-патриоты гордо заявляют, что нога вражеского солдата никогда не ступала на землю Санкт-Петербурга, они обманывают и себя, и других. Ступала. Дважды. Только вот как ступала, так и отступала.

В 1708 году Крюйс снова вступает в дело. В августе этого года крупная шведская армия под командованием генерала Георга Любекера начинает наступление на Санкт-Петербург. Правда, прямого приказа овладеть этим городом у него нет. Его главная задача – разместиться на вражеской территории и связать наши силы с тем, чтобы Пётр не смог их бросить против наступающего на Москву Карла XII. В России Любекеру приходится несладко: наши войска сожгли и уничтожили на его пути практически всё. Армия начинает голодать, но всё же отбрасывает войска под командованием Фёдора Апраксина и форсирует Неву, приближаясь к Санкт-Петербургу. Апраксин нервничает, и тут щедрый на хитрости Крюйс применяет очередную уловку. Он составляет фальшивое письмо о том, что навстречу шведам движется русское подкрепление в количестве сорока тысяч человек, и ставит на нём поддельную подпись командующего. Это письмо он вручает одному крестьянину и отправляет того к своему подчинённому бригадиру Фразеру, который стоит со своим корпусом около дороги на Ревель. Крюйс рассчитывает, что гонец будет в пути перехвачен противником и письмо спровоцирует того на отступление. Поначалу, однако, план не срабатывает: крестьянин благополучно добирается до Фразера, и можно представить себе его изумление, когда он читает это послание, ведь ему прекрасно известно, что никаких сорока тысяч рядом нет и в помине. Но помогает случай. Продвигаясь к Санкт-Петербургу, Любекер неожиданно натыкается на лагерь Фразера и сходу его атакует. Тот убегает так стремительно, что оставляет в палатке свою военную корреспонденцию, в которой, естественно, находится и письмо Крюйса. Оно оказывается в руках шведов, Любекер на этот крючок попадается и спешно отступает к Финскому заливу. Здесь его ожидает адмирал Анкаршерна, начинается эвакуация, но тут разыгрывается шторм, и шведы, бросив на берегу несколько сотен человек, а также 4.000 лошадей, снимаются с якорей. Лошадей оставшиеся солдаты забить успевают, а вот сами попадают под атаку наших войск и либо погибают, либо попадают в плен[174]. В русской истории это столкновение получило название боя у Сойкиной мызы, и я говорил о нём в рассказе о Северной войне.

В 1710 году Крюйс участвует в операции по взятию Выборга, крупнейшей шведской крепости на Финском заливе. Я подробно писа́л об этом в рассказе о Северной войне и повторяться не буду. Напомню лишь, что именно он как командующий Балтийским флотом доставил к городу 7.000 человек и 80 осадных орудий, огонь которых заставил шведов сдаться. И именно его присутствие под Выборгом вынудило шведские корабли, спешившие на помощь своим осаждённым товарищам, повернуть назад. Я уж не говорю о том, что с Крюйсом прибыл и сам Пётр Первый.

Вообще к тому времени отношение царя к своему вице-адмиралу становится чрезвычайно тёплым. Так, например, будущий император редко ходил к кому-либо домой по государственным делам, вызывая своих подчинённых к себе. Крюйс был одним из немногих исключений: датский посол Юст Юль неоднократно, иногда даже ежедневно, заставал Петра в доме норвежца. На свадьбе царской племянницы Анны Иоанновны (будущей русской императрицы) её жених, курляндский герцог Фридрих Вильгельм, шёл под венец в сопровождении Петра и Крюйса. Если царь выражал пожелание самому управлять кораблём, он назначал своим начальником норвежца и демонстрировал при этом «такие повиновение и почтительность, словно бы самый незначительный из состоящих на его службе»[175].

В конце 1710 года Турция объявляет России войну, и царь отправляет Крюйса в Азов. Там он застаёт картину печальную: стоящие в порту корабли боевыми можно назвать с большим трудом. Они либо сгнили, либо сильно разрушились. И вновь начинаются срочные ремонтные работы. 22 июля 1711 года под Таганрогом появляется турецкий флот с намерением высадить здесь десант и уничтожить эту русскую военно-морскую базу. Крюйс с едва отремонтированными кораблями идёт им навстречу и заставляет отойти. Турки даже не делают по Таганрогу ни одного выстрела. Нельзя не отметить, что в данном случае норвежец выступает и как первый командующий русским Азовским флотом. Вскоре, однако, военные действия здесь прекращаются: Пётр терпит поражение на реке Прут, и Крюйсу приказывается возвратиться в Санкт-Петербург.

19 февраля 1712 года происходит вторая свадьба Петра. Он женится на Марте Скавронской, простой женщине из Прибалтики, получившей в России имя Екатерины. На свадьбе шафером, или, как бы сказали у нас сегодня, свидетелем со стороны жениха является Корнелиус Крюйс, а со стороны невесты – его супруга[176]. За свадебным столом норвежец сидит по правую руку от Петра, царь называет его посаженным отцом. Вице-адмирал близок к государю как никогда, и это плодит вокруг него множество завистников. Осложняет ситуацию и его характер. Столкнувшись с воровством, волокитой или несправедливостью, Крюйс легко выходит из себя и может, например, стукнуть по столу кулаком в присутствии лиц, стоящих рангом выше него[177]. Нечестных чиновников он выводит на чистую воду и пишет на них рапорты своему руководителю Апраксину, а то и Петру. Но роковой для него становится ссора с Александром Меншиковым – царским любимцем и человеком злопамятным и мстительным. Всё происходит из-за корабельного леса. Меншиков проталкивает на должность вице-губернатора Ингерманландии (сейчас это примерно Ленинградская область), Финляндии, Эстляндии и Лифляндии своего человека и приказывает ему описа́ть все деревья, пригодные для строительства судов. Формально это приказ совершенно правильный: лучший лес должен идти на нужды кораблестроения. Но в результате такой переписи он попадает под контроль Меншикова, и часть его тот продаёт, так сказать, налево. Правдолюб и борец за справедливость Крюйс этим возмущён и пишет рапорт Апраксину. Этого царский фаворит ему не простит.

Зимой 1713 года норвежец выступает уже против планов самого́ царя. Пётр чётко вознамерился сделать центром русской морской торговли Санкт-Петербург. Это автоматически означало упадок Архангельска, а этот город был чрезвычайно важен для голландских купцов, которым Крюйс покровительствовал. И он пишет на имя царя бумагу, в которой пытается доказать, что через Санкт-Петербург следует пускать лишь одну шестую часть российского товарооборота. А Пётр людей, препятствующих его воле, как известно, не жалует.

Весной того же года царь решает завоевать Гельсингфорс – нынешнюю столицу Финляндии город Хельсинки. Наш флот проводит бомбардировку города, однако вскоре в Финский залив входят 8 шведских линейных кораблей и один фрегат и блокируют гельсингфорскую гавань. Русские галеры помешать им не могут никак, и Пётр возвращается к Котлину. Здесь он извещает Крюйса о намерении запереть неприятельский флот в Финском заливе, назначает его командующим операцией и просит его, как начальника, разрешить ему тоже в ней участвовать. Норвежец на это ничего не отвечает, проводит бессонную ночь, и на следующий день пишет царю письмо с отказом. Пётр сильно разгневан. «Також с дедушкой нашим, как с чортом вожусь, – восклицает он, – и не знаю, что делать. Бог знает, что за человек»[178]. А человеком-то Крюйс был опытным. Он понимает, что план царя крайне рискован, что наш флот ещё не может тягаться со шведским, что дело поэтому может закончиться неудачей, а это ударит по престижу главы государства. Хуже того, в бою тот может и вовсе погибнуть. Как бы то ни было, Пётр с мнением своего формального командира соглашается, и это в очередной раз показывает, насколько он его уважает. Крюйс же как в воду глядел: морская операция проваливается (хотя Гельсингфорс удаётся взять с суши). Это приводит его карьеру почти к краху: норвежца отдают под трибунал, то есть судят военным судом. Его обвиняют в том, что он не только упустил шведский флот, но и при его преследовании посадил на мель два линейных корабля. Это была сущая правда, хотя произошло это ночью. К тому же при попытке снять линкоры с мели один из них, 50-пушечный красавец «Выборг»[179], раскалывается надвое, и его приходится сжечь.

В январе 1714 года суд заканчивается. Крюйс получает чрезвычайно суровый приговор: смертная казнь. Вице-адмирал отказывается писать прошение о помиловании.

Вскоре, однако, смертный приговор Пётр заменяет на ссылку, и норвежец отправляется в Казань, на окраину русского государства. Казанская ссылка продолжается недолго. Летом к вице-адмиралу приезжает из Москвы жена и убеждает его направить царю письмо с просьбой пощадить его седины, что он и делает. Пётр выдерживает паузу и отвечает лишь через несколько месяцев. Отвечает согласием. Более того, он отправляет в Казань Меншикова, приказав тому вернуть Крюйсу шпагу. По возвращении норвежца в Санкт-Петербург Пётр, как и раньше, приходит к нему домой, обнимает и говорит: «Я уже больше не сердит на тебя»[180]. Никогда не догадаетесь, как ведёт себя вице-адмирал в ответ. Он не падает перед царём, как было тогда принято в России, на колени, не благодарит его со слезами за милость, нет. Он произносит: «Да и я уже больше не сержусь»[181]. Вот уж характер так характер!

Пётр не обижается, просит простить его за причинённые в ссылке неудобства и велит выплатить заслуженному моряку около 20.000 рублей. Крюйс ему по-прежнему нужен, ведь по словам польского историка Казимира Валишевского «с его отъездом всё пошло вверх дном в Адмиралтействе»[182].

В 1715 году царь образовывает Морской комиссариат, который руководит всей хозяйственной частью, связанной с военно-морским флотом. Возглавляет его генерал-майор Григорий Чернышёв, человек Меншикова. Крюйс назначается его заместителем и отвечает за кораблестроение, а также управление портами. Это означает, что по окончании летних кампаний стоящие в по́ртах боевые суда поступают в распоряжение Крюйса, который должен обеспечить их ремонт, возможное перевооружение и подготовку к выходу в море, включая снабжение всем необходимым. В этом деле равных ему нет, но он тяготится разросшейся русской бюрократией и к тому же постоянно ссорится с Чернышёвым. Начинает давать о себе знать и возраст. Крюйсу шестьдесят, он плохо слышит (что немудрено после стольких лет жизни под орудийный грохот), у него сильно ослабло зрение, болят суставы. Заслуженный вице-адмирал начинает думать об отставке. В 1716 году он прямо просит об этом царя, жалуясь на бессонницу, одышку и боли в груди, но получает отказ[183]. В то время Пётр задумывает реформу системы государственного управления по типу шведской и датской, и опыт Крюйса ему необходим.

В декабре 1717 года учреждается главный орган управления военно-морским флотом – Адмиралтейств-коллегия или, попросту говоря, Адмиралтейство. Его главой назначается Фёдор Апраксин, а его заместителем… снова Корнелиус Крюйс. Из 175 сотрудников Адмиралтейства иностранцев всего два: сам Крюйс да какой-то переводчик-англичанин[184]. Это ещё раз подтверждает полное доверие к нему со стороны Петра. На данной должности норвежец совершает дело, ставшее, пожалуй, венцом в его карьере: пишет Морской устав – главный документ военно-морского флота в любой стране. Инициатором здесь, как это часто бывало, выступает Пётр I, но реальным автором, конечно же, является Крюйс. В 1721 году, после заключения долгожданного мира со Швецией, положившего конец Северной войне, вице-адмирал становится адмиралом. Это вершина его государственной карьеры в России.

28 января 1725 года умирает Пётр. Его смерть наносит здоровью Крюйса последний удар. Он давно уже чувствует себя неважно, нередко работает дома, будучи не в силах посещать Адмиралтейство, с сотрудниками которого продолжает воевать. Меншиков не прекращает против него своих интриг. Адмирал умирает 3 июня 1727 года, не дожив одиннадцати дней до своего 66-летия. Его тело направляется морем в Амстердам, где оно покоится и поныне в старейшей церкви города А́уде керк, что в переводе с голландского так и означает: «Старая церковь».

Так какова же роль этого человека в истории нашей страны? Посудите сами. Когда он в 1698 году приезжает в Россию, нормальных боевых судов у нас попросту не было. А к концу Северной войны в состав Балтийского флота входят 77 крупных кораблей, в том числе 48 линкоров и 29 фрегатов[185], а также 4 шня́вы (лёгкие двухмачтовые корабли, нёсшие по 14–18 пушек), 2 бомбардирских корабля (предназначались для атак прибрежных укреплений), 2 прама (о праме можно прочитать в рассказе про Северную войну) и 78 малых парусных судов[186]. Остров Котлин с Кронштадтом представляет собой мощную и в прямом смысле слова непреодолимую крепость, а также первую в нашей стране полноценную военно-морскую базу. В ходе Северной войны Балтийский флот, по некоторым оценкам, захватил 55 шведских боевых кораблей[187], – в начале военных действий такое предсказание подняли бы на смех не только военно-морские эксперты всех стран, но, пожалуй, и сам будущий российский император. В 1705 году Крюйс спасает от уничтожения любимое детище Петра – Санкт-Петербург. Норвежец в течение многих лет входит в близкое окружение царя, тот питает к нему самое глубокое уважение, прислушивается к его советам и называет отцом. Наконец, Крюйс является самым непосредственным создателем отраслей промышленности России, связанных со строительством и обеспечением её военно-морских сил. На этом фоне не очень важным, но весьма показательным представляется и тот факт, что он основал в Санкт-Петербурге первую школу, «Петришуле», которая, кстати, функционирует до сих пор.

И ещё. Из всех по меньшей мере 750 иностранцев, нанятых Петром, только Крюйс поднялся на такие высоты.

Уже упоминавшийся мною Василий Николаевич Берх писа́л об этом человеке: «Память сего отличного мужа должна быть незабвенна для каждого россиянина»[188]. Напомню вам, что «незабвенный» значит «незабываемый», «вечный». Но вот как раз с незабвенностью Крюйса в нашей стране дела обстоят не очень.

Ему есть прекрасный памятник, только установлен он в норвежском Ставангере[189]. Есть в этом городе и улица его имени[190]. И это понятно: как вы помните, он там родился. А вот в России, которой он, по сути, посвятил свою жизнь, о нём практически ничего не напоминает. В Санкт-Петербурге, в строительство и особенно в военную защиту которого норвежец, как вы видели, внёс такой большой вклад, есть… подземный переход, который то ли носит его имя, то ли будет носить[191]. В 2001 году губернатор города Владимир Яковлев выпустил было распоряжение об установке в Кронштадте памятника Крюйсу (в нём он назван одним из «основателей Российского флота»), был даже создан его проект[192], да только другой губернатор, Валентина Матвиенко, через пять лет это распоряжение отменила[193]. Так что на сегодня единственными «памятниками» Крюйсу в этом городе является его бюст в Центральном военно-морском музее да небольшая фигурка в «Петришуле». А ещё в городе Таганроге есть улица адмирала Крюйса. Всё. За 289 лет, прошедших со дня его смерти, в России была написана только одна его биография – в 1825 году[194].

Но самое удивительное то, что за всё время существования Балтийского флота в его составе, похоже, никогда не было ни одного корабля, носящего имя одного из его создателей и первого командующего.

Приходится в очередной раз констатировать, что о роли многих иностранцев в российской истории у нас вспоминать как-то не принято…