Читать книгу Слуга великого князя - Сергей Чечнёв - Страница 5

13 февраля 1446 г.

Село Ховринка близ Радонежа

Кони неслись во весь опор, через поле, огибая лесистый холм, вдоль замерзшей речушки, через заиндевелый ельник. Ледяной ветер нещадно хлестал Никиту по лицу, забирался под зипун, безжалостно драл уши. Никите хотелось только одного – поскорее добраться до какого-нибудь укрытия, отогреть щеки, а потом уж собраться с мыслями и решить, что делать дальше.

Над верхушками далеких елей разлился холодной киноварью тяжелый февральский закат. Лениво подбирались неспешные сумерки. Как же долго они едут! И главное – куда? Куда везет боярин Федор княжичей? Надо быть начеку. При первой же возможности – сбежать. Это было единственное твердое решение, которое созрело в Никитиной голове, когда за пригорком, в лощине показалась какая-то деревенька.

В деревеньке Никита насчитал дюжины три домов. Все они были покрыты снежными шапками и жались друг у другу, словно хотели спастись от стужи. Неужели, приехали? Господи, скорей бы!

Как видно, Никитино желание совпадало с намерениями боярина. Окольничий прикрикнул на возницу, чтобы тот пошевеливался, и сам стал хлестко охаживать своего и без того уставшего скакуна, который добросовестно отозвался на плеть хозяина и, отплевывая со рта замерзшую пену, пустился в последний рывок.

Лошади пронеслись по пустым улочкам (в такой мороз только дома и сидеть!) мимо десятка изб, где в малюсеньких, затянутых бычьим пузырем окошках то там то тут теплились огоньки лучин, а из дверей пробивались тощие клубы дыма («Чудно! На Москве уж никто не топит по-черному. И охота им угорать…»), и вскоре перед Никитой показался добротный двухярусный дом за высоким забором, похожий скорее на терем. Дворовый, что ехал первым, подлетел к воротам, спрыгнул чуть не на ходу с седла, бросив поводья и отпустив коня, и стал яростно, с громким криком «Отворяй!» барабанить в дубовые створы тупым концом своей плети. Сани с княжичами, боярин Федор и Никита с Прошкой чуть сбавили ход и вскоре были рядом. Их лошади загнанно храпели, жадно хватали морозный воздух и топтались на месте, пуская из вздувающихся ноздрей густые клубы пара.

За воротами раздался лай своры собак, чуть погодя над забором заплясали отблески огней и послышались хрустящие по снегу шаги. Заскрипел и тупо брякнул засов, подалась одна створа, вторая. За ними Никита увидел со стороны двора двух человек с горящими факелами – они изо всех сил тянули створы вовнутрь, освобождая приехавшим дорогу, – и третьего, тоже с факелом, только поднятым чуть выше над головой, который стоял посредине, удерживая одной рукой на поводке четырех огромных, черных собак. Собаки с остервенением лаяли, дико скалились и рвались вперед, привставая на задних лапах. Вот сейчас спустит поводок, и поминай как звали! При этой мысли у Никиты пробежал по коже мороз. Но не успел он подумать об этом, как Прошка заорал прямо над его ухом:

– Ты что, ополоумел?! Убери собак!

Псарь послушно рванул повод и с криками «А ну, фу! Домой!» потащил упирающихся собак куда-то вглубь двора.

Возница тем временем хлестнул лошадей, и сани, проскрипев по снегу полозьями, проехали в ворота. Боярин последовал за ними. Прошка подстегнул поводьями лошадь и, проезжая ворота, бросил на ходу дворовому: «Давай, закрывай!» Створки со скрипом сомкнулись, засов вжикнул на свое место, и Никите послышалось, как боярин Федор облегченно выдохнул.

Быстро осмотревшись, Никита обнаружил, что двор боярского дома (а в том, что этот дом и деревня принадлежали окольничему не было никаких сомнений) довольно просторен – на Москве, конечно, и побольше есть, ну так тут не Москва. Вдоль забора примостились добротные клети, видно дворни у боярина много. Правда, окна в клетях не горели, да и на дворе больше никто не появлялся. Только на втором ярусе, в конце введущей вверх крытой входной лестницы, чуть отворилась дверь, из-за которой пробилась полоска света и потянулись клубы пара. Тут Никита заметил, что еще в нескольких окнах терема замерцал свет.

Всадники стали спешиваться. Боярин Федор соскочил с коня, отдал его одному из дворовых и кивнул Прошке. Подтолкнув Никиту («Все! Приехали!»), Прошка, не дожидаясь его, спрыгнул с коня первым и побежал к боярину. Слезая, наконец, со своего пыточного места под названием «загривок», Никита услышал краем уха, как боярин наказывает Прошке: «Княжичей в светелку отведешь, вели их накормить и уложить: поедем с зарей, пусть выспятся. Нам в горницу подай поесть. Да найди ему какую клеть, чтоб без соседей.» Последние слова, решил Никита, были о нем. Да, загадки не прекращались. Но разгадывать их у Никиты не было ни малейшего желания. Он вообще никогда ничего не делал против своей воли. Матушка называла его упрямым, говорила, что таким в жизни тяжело будет, а он сколько раз ни пытался – смириться, убедить себя в том, что раз заставляют, то так надо – каждый раз не мог вынести принуждения, упорно гнул в свою сторону – когда открыто, когда молча – но всегда поворачивал по-своему. Вот и сейчас, в его груди клокотал мятежный дух: он не хотел знать ни боярина Федора, ни его дел, не собирался разгадывать его загадки – не надо было тягать силком! Теперь главное – осмотреться, выждать время, прикинуть, что к чему, да придумать, как убежать. Ты, конечно, окольничий, да не все в твоей власти…

– Никита! – боярин поманил его рукой.

Никита подошел.

– Иди за мной.

Боярин кивнул в сторону лестницы, повернулся и, не глядя по сторонам, пошел к дому. Никита постоял какое-то мгновение и отправился следом. Оглянувшись, он увидел, как Прошка помогает княжичам вылезти из саней, как дворовые уводят лошадей, как возница распрягает свою пару гнедых. Боярин уже поднимался по ступеням, и Никита прибавил шагу.

Наверху, за открытой дверью ждал еще один дворовый. Пройдя внутрь, вслед за окольничим, Никита очутился в небольшой горенке без окон, тускло освещенной парой сальных свечей, укрепленных в бревенчатой стене. Боярин скинул шубу, которую дворовый тут же подхватил, и кивнул на Никитин зипун:

– Снимай, у меня натоплено.

Никита помотал головой.

– Снимай, сопреешь! – с укоризной бросил боярин.

Никита стянул с головы шапку и снял руковицы, но зипун не тронул. Боярин в сердцах пожал плечами:

– Ну, как знаешь. Пошли.

Они прошли в конец горенки, и боярин толкнул рукой другую дверь:

– Заходи.

За дверью оказалась просторная, ярко освещенная свечами и масляными лампадами горница. Наложив на себя крестное знамение и поклонившись иконе Спаса в красном углу, боярин в три шага пересек комнату, плюхнулся на скамью у стола, шумно выдохнул:

– Ух! Добрались! Что стоишь? Садись! Эй, Акимка!

В дверь проснулось подобострастное лицо давешнего дворового.

– Долго мне еще дожидаться ужина?

Дворовый тут же исчез.

– Бездельники! – проворчал боярин. – Вот и надейся потом на таких.

Тут он словно заметил Никиту:

– А ты долго стоять собираешься, а? А ну-ка, давай сюда, – боярин постучал ладонью по скамье рядом с собой. – У меня к тебе разговор. Времени мало, садись. Пока ужин несут, мы с тобой все и порешим.

Голос боярина Федора был подозрительно мягким, почти приветливым. Словно говорил он не с мальчишкой, который годился ему в сыновья, а с ровней. Никита настороженно молчал и не двигался с места.

– Никак обиделся? – боярин изумленно поднял брови. – Ты это брось, – добавил он строго, – Раз приволок тебя сюда, значит была нужда. Ишь, какая птица, норов вздумал показывать. Садись рядом, кому говорю.

Боярин грозно повел бровями. Ладно, будь по твоему. Никита перекрестился на икону Спаса, поклонился ей легким кивком, подошел к скамье, присел, поднял глаза на окольничего.

– А теперь слушай, – боярин Федор хлопнул себя руками по бедрам, кивнул головой, – Слушай и мотай на ус. Плохи наши дела, Никита. – боярин замолчал, выждал, окинув Никиту испытывающим взглядом. – Сам все видел, не маленький, понял уже, наверное. Шемяка закусил удила. Правду говорят, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Вот и дождались. Василий-то Васильевич, князюшка наш великий, калачик наш тертый, тоже хорош: кто ж в наше-то время на крестное целование надеется, эх… – боярин вздохнул, мотнул головой. – Ну, да ладно. Не про то я хотел с тобой говорить. Шемяка теперь на Москве сел, великого князя под утро к нему привезут. И чует мое сердце, не простит он ему ни отца своего Юрия, ни брата Василия Косого. А там и нам всем несдобровать – ни мне, – боярин заглянул Никите в глаза, – ни отцу твоему, боярину Семену. Да ты слушаешь ли?

Никита кивнул. Он и вправду задумался о своем, представил, как Шемякины люди являются на двор к боярину Семену, хватают его, волокут в поруб…

– Понял, чего хочу от тебя?

Никита удивленно скривил губу и в растерянности приподнял плечи.

Боярин раздраженно выдохнул:

– Сейчас замятня пойдет, Шемяка людишек шерстить начнет, бояре кинутся кто куда, а о великом-то князе никто и не вспомнит. А ведь его вызволять надо. Не станет его – Шемяка и нас, Ховриных, и вас, Плещеевых, под корень срубит! – Боярин снова замолчал и снова пристально посмотрел на Никиту, глазами словно спрашивая «Ну, теперь-то понял?».

«Погоди, погоди… – начал соображать Никита, – „вас, Плещеевых, под корень срубит“, „вызволять“… Неужели он это про меня? Вызволять великого князя… Это я что ли должен вызволять?..» Никита аж рот раскрыл от неожиданности. Может окольничий тронулся умом? Да нет, скорее всего, Никита просто ослышался.

Боярин раздраженно покачал головой:

– А ты мне смышленей показался, Никита Семенов сын Плещеев. Неужели не ясно? На Москву тебе надо ехать, к верному человеку, да передать ему от меня что делать, чтобы князя Василия у Шемяки отбить!

Глаза у окольничего горели такой радостью, словно князь Василий уже был на свободе. И взгляд, и голос его, как и тогда, в Троице, не допускали никаких возражений. Никита потупил взор. Вдруг руки боярина Федора схватили его за плечи, встряхнули, заставляя поднять глаза. Боярин жарко заговорил:

– Пойми ты, моих людишек на Москве в лицо знают, да и самому мне туда путь пока заказан. А ты человек неприметный. Вот видишь, даже я тебя у отца твоего ни разу не видел. Так что на тебя и внимания никто не обратит. В твоем зипуне да в валенках сойдешь за дворового («Сойдешь! Я и есть дворовый!» —промелькнуло у Никиты.) Пойдешь прямиком на двор к Федоту. Это Шемякин ключник, человек мой верный, у него двор за Неглинной, у Воскресенского мостка. Скажешь ему, чтобы нашел татарского десятника Едигея – он в Кадашах стоит, у Татарской слободы – да чтоб Едигей собрал свой отряд и той же ночью явился на Шемякин двор. Федот ему ворота откроет, да все устроит, чтобы из Кремля выбраться. Пускай налетят на поруб и вызволят великого князя. Если внезапно налетят, Шемяка и опомниться не успеет. Федот за службу пусть посулит Едигею сто рублей из княжеской казны. Деньги немалые, да князь Василий не поскупится. А великого князя пускай отвезут к Ряполовскому. Я их там с княжичами поджидать буду, – крепкие руки еще раз встряхнули Никиту. – Да ведь тебя мне сам Бог послал, слышишь? Ведь я уж думал – все, опоздал. Когда в Троицу погонял, чуял – не успею. Узнал поздно, да чудом. Завид, пес поганый, на прощанье сболтнул, когда я его вчера со двора гнал. Слыхал, как он сегодня хоробрился: будем, мол, мы, Лыковы, в силе! – боярин на мгновение напряг скулы, потом продолжал, – Я уж и надежду потерял, а тут – ты! Боярина Семена сын! Кому же как не тебе князю великому помочь?

Дверь тихонько скрипнула, приоткрылась, и в щель просунулась голова дворового. И Никита, и боярин обернулись как по приказу и тупо на него уставились. По глазам дворового было видно, что он слишком поздно сообразил, как он не вовремя.

– П-подавать? – выдавил он.

– Пошел вон! – прорычал окольничий.

Голова мгновенно исчезла. В комнате воцарилась тишина. Казалось, будто на раскаленную каменку плеснули ледяной воды. В следующее мгновение боярин Федор и Никита снова как по приказу обернулись друг на другу. Боярин Федор насупился, смотрел исподлобья, словно не на Никиту, а куда-то сквозь него. Его руки все крепче сжимали Никитины плечи. Никита дернулся, руки боярина соскользнули, боярин чуть отпрянул, очнулся.

– Значит, так, – сказал он, еще раз хлопнув себя по коленям, – сейчас поешь и иди спать. Завтра с зарей поедешь. В Троице возьмешь свежих лошадей. Денег возьмешь пять рублей. Если свежих лошадей под Москвой давать не будут – купишь коня. На Москве никуда не ходи. Федота отыщешь, что сказал передашь, и назад ко мне. К отцу не суйся. Потерпи.

Боярин Федор принялся отвязывать кошель с пояса, запутался с узлом, раздраженно дергал то за один конец, то за другой, но все без толку.

– Ну, что молчишь? – спросил он бодрым голосом, не глядя на Никиту.

– Я никуда не поеду, – Никита смотрел на боярина и мотал головой. Ему казалось, словно и не он это говорил вовсе, а кто-то другой, кто мог осмелиться перечить грозному окольничему, у кого хватило духу не поддакнуть, чтобы потом сбежать где-нибудь на полпути, да еще с пятью рублями – такой прорвой денег! Боярина Семена сын, говоришь… Если бы сын…

Грозный голос окольничего навалился на Никиту словно пудовый камень:

– Что-что?… Повтори, что ты сказал…

Боярин оставил кошель, повернулся к Никите, оперся одной рукой о скамью, другой о стол и, глядя на него искоса, как-то снизу вверх, начал медленно привставать. В груди у Никиты пробежал холодок. Так смотрит, сейчас удавит взглядом!

– Мне в Троицу надо, – Никита старался говорить твердо, но к стыду своему понял, что у него выходит какое-то виноватое бурчание. – Отец игумен на постриг ждет.

Никита замолчал и уткнулся глазами в дощатый пол. Все, довольно с него. Не будет ему никаких «смилуйся, боярин» и никаких «отпусти ради Христа». «Отпустит, – повторял себе Никита, – хорошо, не отпустит (а к этой жуткой мысли он склонялся все больше и больше) – ничего, стерплю.» Конечно, жалко было и великого князя, и боярина Семена. Но пожалеют ли они потом Никиту, потом, когда все у них выйдет, как задумывает окольничий? То-то…

А боярин тем временем встал в полный рост и возвышался над Никитой словно сторожевая башня, уперевшись руками в бока:

– Повтори, что сказал.

– Отец игумен меня ждет. Я в Троицу постригаться приехал, – Никитин голос никак не желал становиться уверенным.

Боярин молчал и тихо сопел.

– А ты знаешь ли, что после того, что я тебе рассказал, я тебя уж не отпущу? – грозно отчеканил он наконец.

Никита продолжал смотреть в пол. Снова тишина. Вдруг боярин тяжело вздохнул. Никита взглянул исподлобья. Боярин поднял руки, обхватил ими голову и стал медленно зачесывать назад волосы.

– Силы небесные, Пресвятая Богородица! За что же вы мне послали эдакого дурня? Я ему о таком деле толкую, что его, сопляка, в люди выведет, а он мне – постриг! – боярин бросил руки плетьми и смерил Никиту взглядом. – Да будь я на твоем месте, я бы прямо сейчас на Москву кинулся! Ведь за такую службу не деньги, не поместья – отечество приращают. Мы, Ховрины, как на окольничье место сели? Прадед мой, боярин Матвей, на Куликовом поле живота лишился, великого князя Дмитрия Ивановича из татарской засады вызволял, так через эту заслугу от великого князя всему нашему роду новое место, Вельяминовым да Нагим в версту!

Боярин замолчал и снова уперся руками в бока.

– Ты мне вот что скажи, – заговорил он вновь, спокойно и нравоучительно, – тебя кто ж на постриг надоумил?

Никита чуть приподнял глаза:

– Никто меня не надоумил. Я сам все решил.

– Сам. Ишь ты, – боярин покачал головой. – Чем же тебе в миру не живется, добру молодцу? Что ж боярин Семен, так тебя и отпустил?

Никита отвел глаза.

– Погоди, погоди… – боярин будто призадумался. – Так ты что же, без родительского благословения в чернецы подался?

Никита молчал.

– Вот тебе раз… – протянул боярин. – Первый раз вижу, чтобы боярский сын сам себя в монастырь запирал. Чудно… Что же мне с тобой делать?..

На этот раз боярин замолчал надолго. Никита даже глаза поднял из любопытства. Боярин смотрел на него не отрываясь, смеривая то и дело взглядом. Наконец глубоко вздохнул:

– Ну, я вот что решил. Выхода у меня другого нет. Некого мне кроме тебя на Москву послать. Некого! Так что ехать тебе придется. Да ты брови-то не хмурь. Я за службу награжу. Сделаешь дело – поедешь в свою Троицу не с пустыми руками. Положу отцу игумну денег за тебя, да накажу, чтоб в чернецах не держал, рукоположил поскорее и послушание дал полегче.

Никита отпрянул глазами от окольничего, уставился в бревенчатую стену. Не надо ему никаких денег и никаких рукоположений! Боярин злорадно ухмыльнулся:

– Так… Понятно… Не хочешь добром. Ну, гляди, гляди… – он решительно выдохнул. – Поедешь и сделаешь все как велю, понял? А вздумаешь шутки шутить, или, не приведи Господь, сбежать – найду и шкуру спущу! И хватит об этом. Ничего больше слушать не желаю. Эй, Акимка! – тут же приоткрылась дверь и Никита увидел краем глаза знакомое лицо. – Неси, что там у тебя, да поживее.

Боярин хлопнул себя по бедрам, удовлетворенно потер их руками, кивнул сам себе головой, шагнул к скамье, уселся поудобней за столом и принялся разглядывать дверь, за которой только что скрылся Акимка. Никита украдкой бросил на него взгляд. Лицо боярина было спокойным, даже довольным. Словно и не было у него с Никитой никакого разговора, словно и не грозился он только что спустить с Никиты шкуру, словно они только что ладно порешили важное дело и теперь могли на радостях отобедать.

Влип!

К горлу Никиты подкатил комок, в груди все сжалось и засаднило. Неужели он ничего не сможет придумать? Легко было убеждать себя, что выход найдется, что боярский гнев можно стерпеть, а теперь что? «Сбегу. Все равно сбегу – стучало в висках, – а там будь что будет…»

Тем временем Акимка уже тащил огромную миску с дымящейся кашей, а вслед за ней огромное медное блюдо с тушеной говядиной, ножи, деревянные плошки, ложки, глиняный кувшин, чаши… Боярин Федор, не дожидаясь Акимки, сам накладывал себе увесистые горсти пшенки, резал мясо, разливал мед.

– Живо за стол, – приказал он Никите. ¬– Не хватало мне, чтобы ты с голодухи ноги протянул. Кому сказал?

От нежного запаха тушеного мяса и пшенной каши у Никиты засосало под ложечкой. Он ведь и вправду с самого утра ничего не ел. Да, на голодный желудок далеко не убежишь. Никита бочком пододвинулся к столу. Боярин молча, как бы между делом, пододвинул ему плошку. «Ладно, – решил Никита, – поем, а там видно будет.» Он потянулся к миске, зачерпнул ложкой поглубже, положил себе в плошку душистой каши, вдохнул носом. Ммм, вкусно! Не теряя времени, Никита отхватил себе здоровый кусок телятины, налил меду в чашу и заметил, что боярин тоже наполнил чашу и, подняв ее, ждет Никиту.

– Здрав будь, Никита Семенов, помоги тебе Господь! – сказал окольничий торжественно, словно здравицу на княжеском пиру, но только он собрался было осушить хмельное варево, как на пороге открытой двери (Акимка все еще суетился с посудой) возник Прошка.

Лицо его было хмурым, глаза смотрели с какой-то мольбой.

– Дочь твоя, Любава, боярин, – сказал он чуть слышно, – допыталась у меня про Завида, теперь к тебе просится, сильно гневается. Дозволь ей поговорить с тобой.

Боярин резким движением поставил чашу на стол, не обращая внимания на то, что от гулкого удара она расплескалась.

– А ты что, в просители ей нанялся? – грозно осек он Прошку. Дворовый в ответ молчал. – Давно битым не был? Любаве передай, что про Завида я слышать не желаю. Да вели ей со своей половины не выходить, не доводи до греха. Что стоишь? Вон поди!

Прошка попятился назад, и начал было закрывать за собой дверь, как вдруг его кто-то толкнул сзади, так что он от неожиданности ввалился в горницу, и из-за его спины появилась девушка. Никитин взгляд сперва поймал ее сафьяновые сапожки, потом расшитый бусинками узкий сарафан, потом прядь черных как смоль волос, а потом – глаза… глаза… глаза…