Читать книгу Либералия. Взгляд из Вселенной. Потерянный дом - Сергей Комаров - Страница 5

Каждый человек где-то, да живёт. И это где-то он и называет своим домом. Но живя даже в одной пространственно-временной точке и под одной крышей, в действительности, люди проживают каждый свою жизнь, и каждый в своём доме. Этот дом называется внутренним миром человека.

Иномирянин

Когда мы говорим о месте, где мы постоянно проживаем и, даже, где родились, мы не только называем его по-разному, но и мыслим о нём по-разному. Для одних – это берег моря или горы, или лес, или степь, или деревня, или село, или город, для других – это страна, для третьих – родина, для четвёртых – отчизна, а для пятых – это государство. И в этом перечислении, казалось бы, одного и того же смешаны понятия из различных измерений и масштабов нашего бытия, нашего его осознания, качественно различного нашего мировосприятия и мироощущения. В общем, кому что роднее, кто что ощущает, кто в каком своём гуманитарном мифическом пространстве пребывает.

Лично я никогда не жил ни в горах, ни у моря, ни в деревне, ни в городе, ни на родине, ни даже, в доме. В детстве, молодости, да и в зрелом возрасте, я жил в стране, вместе с теми людьми, что меня окружали. В моём воображении она была «широка, глубока, сильна». Пусть я её тут и с Волгой путаю, но разницы не вижу никакой.

У страны моей не было никакого особого отличительного признака, ни национального, ни по её внутреннему устройству, ни по качеству жизни. Я даже не слышал ничего о каком-то там качестве, которое и появилось, в первый раз, когда в ней объявили «пятилетку качества», вместе с введением «знака качества», и во второй, когда страна в начале 90-х в корне изменилась. Но именно тогда, ещё до всякого качества, мне было в ней хорошо, а это больше, чем какое-то качество.

Называлась страна СССР – Союзом Советских Социалистическим Республик, чем она и была в действительности. И хотя за аббревиатурой СССР стояли многозначащие для кого-то слова, но для меня они не значили ровным счётом ничего – СССР, так пусть и будет СССР. Конечно, учась в школе и в институте, я проходил и историю, и обществоведение, и политэкономию, и литературу, и другие общественные науки, которые, казалось бы, должны были как-то меня образовать в отношении формирования моих ценностных приоритетов, но этого не произошло, и они не изменили во мне ощущения моего дома. Я так и остался жить в стране СССР. И как я теперь это понимаю уже не сердцем, а мозгами, именно это и была нормальная человеческая жизнь.

Я жил в той моей стране счастливо и беззаботно, как тот же Маугли жил когда-то в своих джунглях, среди таких же, как и он зверей, его Акел, Балу, Багир и Шарханов, кроме которых он ничего и не видел, и ничего другого не хотел, пока…

Да-да, то самое пока, он ни увидел, что кроме зверей, есть ещё и люди, на чём звериная жизнь Маугли и завершилась, а вместе с ней из нашей человеческой жизни исчез и сам Маугли, как в человеческой массе обычно и исчезают подавляющее число людей. Но в отличии от Маугли, я увидел, что есть не только люди со своими достоинствами и недостатками, но и нелюди, которые засеяли своими бесчеловечными спорами ту самую мою страну, что и дала мне полнокровную жизнь так называемого совка, и заразили её ими, если ни убили, на чём моя жизнь в ней и завершилась.

Совершилось это в конце 80-х – начале 90-х, когда страна моя – СССР, заболела смертельной болезнью, от чего страдали и её жители, и когда на нас нахлынула волна ожиданий перемен к лучшему, к её выздоровлению, что не могло не взволновать и не встревожить любого её жителя, подобного мне, как и любого живого организма. «А вдруг вскоре станет лучше, а потом ещё лучше и, даже совсем хорошо».

Но после подъёма волна, как волнам и полагается, рухнула с большой высоты ожиданий в глубокую впадину ощущений безнадёжности и обречённости жизни. И произошло это, когда я, как и многие мои соотечественники – граждане моей страны, поняли, что мы влипли в откровенное и безвылазное хотя и гуманитарное, но совсем и не гуманное, дерьмо.

Всё смешалось в моём сознании, всё изменилось настолько, что я вообще утратил ощущения, где я жил раньше, и где я, хоть и не живу, но, всё же, пребываю в текущий момент времени. А после того, как мне пришлось вступить в борьбу за выживание института, где я работал, и переквалифицироваться из технаря в гуманитария – в так называемого юриста, ибо нанять профессионального юриста институту, что уже дышал на ладан, а по-простому, издыхал, было не по карману, моя родная страна, в которой было «много лесов, полей и рек» и, конечно же, «балет», без которого это была бы ни та страна, куда-то исчезла, а вместо неё в голове проступил образ трудновообразимого жизнеподобного монстра под названием государство. Ведь эта, так называемая, юриспруденция, расчленяющая живую страну, целостный живой организм на мелкие составляющие её отдельные жизней, подобно тому, как расчленяет тело на отдельные органы в своём сознании врач, превращает живых людей, предприятия, организации и государственные органы управления страной, в неживые физические и юридические лица, а живую, а оттого и родную страну – в государственную машину, в так называемую систему, что в понимании красноречивых интеллектуалов, означало душегубку.

Вместе со страной из моей жизни исчезли не только научные исследования, рабочие журналы, приборы, научное оборудование, посуда, реактивы, библиотеки и техническая литература, в которых мне было всегда интересно жить и копаться, как малому ребёнку в песочнице, но и литература художественная, её классики, талантливейшие писатели, которых было множество, и которых классиками, надеюсь, ещё когда-то назовут. Исчезли и те её знаменитые личности из разных областей её жизни: науки, искусства, хозяйствования, управления, что поднимали её культуру на занебесную для меня высоту. И это не было лишь, так называемым, её интеллектуальным слоем. Культура непроизвольно через массовые чтения нашего народа прекрасной литературы, буквально на ходу и набегу, и, конечно же, в туалете, где кроме как чтения, и делать было нечего, проникала в каждого жителя моей страны.

Величие её сам я никогда и не мерил, у меня не было ни его измерителя, ни надобности, но оно ощущалось, и оно было её лицом, на которое её скрытые и открытые враги смотрели с раздражением и неприязнью.

Я же был человеком, хоть и образованным технически, но малокультурным – на работу и с работы, не до культуры тут, а потому и не причислял себя в своём сознании к интеллигенции, впрочем, как и сейчас. Ведь и она незаметно для меня из страны исчезла, а её место занял истеблишмент – власть имущие, правящие круги, политическая элита или массмедийный и политический бомонд. Но когда мне, всё же, приходилось отрываться от насущных дел, а это случалось, и я запоями погружался в многочисленные литературные журналы, многотомные издания, чтение в транспорте и на ходу по пути на работу и с работы, выходил на коротком поводке жены в театры, даже, иногда – в оперу или балет, ко мне приходило ощущение своей малости, по сравнению с тем огромным культурным и интеллектуальным богатством моей безусловно великой страны.

Есть люди, что теряют ощущение реальности и попадают в экстаз от азартных игр, я же терял его от запойного чтения того, до чего сам дотянуться никогда не смог бы. Ведь истинный художник это ни тот, кто видит мир в его полноте и богатстве, отлично от видения других людей, а тот, кто умеет этой свой мир донести до человеческих масс, и тем самым сделать и их зрячими, способствуя превращению масс в личности.

Но те, кто вдруг возникли в нашей стране, как бы, ниоткуда, как изображение на фотобумаге, положенной в проявитель, всегда смотрели на неё и на наш народ, с самого её становления, как государства, со своих Западно-культурных высот с раздражением за то, что мы есть, и никогда в своём сознании не ставили наш народ вровень себе, считая его диким, валенком, сапогом или ватником. И я допускаю, что мы и были, по сравнению с ними такими дикими.

А почему бы и нет? В чём же дикий хуже домашнего? И какое им до этого было дело, когда мы живём у себя, а они должны были жить у себя?

Однако такой их взгляд имел и очевидные объективные корни – банальную зависть. Мы своей относительно малой численностью занимали огромные жизнепригодные для Запада территории, обладающие несметными природными ресурсами. А это несправедливо ни с какой стороны: ни по-братски и ни по-божески. Встаньте на их место, и вы придёте к такому же убеждению. И ведь нет больших причин проявлять ненависть к соседу, чем видеть, что он живёт богаче и счастливее тебя, или, что он живёт как собака на сене: ни себе, ни людям. Всё ведь познаётся и воспринимается человеком только в сравнении.

В отношении нашей жизни в сравнении с западной в советское время по стране ходил такой вот анекдот.

Как-то приехал в нашу страну француз. Посмотрел, как мы живём, и начал говорить нам: «Счастливые вы, очень даже счастливые», – на что мы в знак согласия и признательности ему, стали радостно кивать ему головой. А далее он сказал: «Вы даже представить себе не можете, насколько же плохо вы живёте».

Анекдот этот, конечно же, вызывал у нас смешок, а точнее, ухмылку, ибо, с одной стороны, мы верили тому, что это именно так и было, но с другой – это задевало наше самоощущение, что мы то же люди, и не хуже французов.

Самоироничность и чувство юмора, всё-таки, присущи нашему народу в большой степени, что и свидетельствует о его высоком природном интеллекте, ибо надсмехаться над собой же лежит за пределами человеческих амбиций и инстинктов самозащиты. Ведь просто валенки, сапоги, ушанки и ватники над собой бы не смеялись, а мы ведь, если и ватники, то те самые, которые многократно отражали нашествие на нас этих разномордных Западных цивильных воротничков, бабочек и кружевных манжет с бриллиантовыми запонками в золотом обрамлении, опрокидывали и громили их армии, не жалея и свои хоть и ватные, но, всё же, жизни. И посмеявшись над собой пяток минут, мы так и продолжали именно свою ватную жизнь, а не французскою – беловоротничковую и в кружевных трусиках.

А был ли тот француз счастливее меня? И в чём он измерял плохо ли или хорошо мы жили? Ведь ни в науке, ни в искусстве, ни в литературе, они нас не опережали. Разве, что в средневековой архитектуре, нижнем кружевном белье и, безусловно, в вине. И только сейчас, когда при отсутствии настоящего дела и общественной занятости, я, от нечего делать, приобрёл своё мировоззрение, и укрепился в нём, мне стало ясно, что у каждого народа своя жизнь, свои ценностные приоритеты, и своё понимание правильной и счастливой жизни.

Сейчас у меня, так оно точно своё, даже не соседское, и ни общечеловеческое, и я счастлив от своей прошлой – слепой, и своей нынешней – зрячей жизни, более, чем любой француз в его изысканном нижнем белье, залитым, по неосторожности, красным вином, белыми пятнами человеколюбия и другими издержками западной цивилизации.

Власти нашей страны, и компетентные органы, конечно же, видели и осознавали враждебный настрой Запада по отношению к нам, принимали соответствующие меры, чтобы обезопасить жизнь страны и её народа, что им и удавалось, но что обывателям, подобным мне, кому то, что не касалось их жизни конкретно, было пофиг, а понимание международной ситуации если и доходило из телевизора, то не более, чем шум от городских улиц.