Читать книгу Без начала и конца - Сергей Попадюк - Страница 46

Отлитое в серебре имя «Ольга» славянской вязью под графской короной. Кулон лежал в коробочке, а коробочка – в портфеле, среди деловых бумаг. По дороге в трест я высадился на «Бауманской».

Шел Ладожской улицей, свернул на Хапиловку, потом по Госпитальной вниз, вдоль трамвайных путей. Мост через Яузу. Холодный ветер гонит пыль в лицо; день пасмурный и довольно студеный. Тугая дверь общежития.

Поздоровался с дежурной и поднялся по лестнице. Стараясь ровно и глубоко дышать, прошел по темному коридору. Постучал в дверь. Привычка всегда заставать Юлу дома настолько сильна, что в первый момент, услышав молчание за дверью, я растерялся. Потом, сразу почувствовав облегчение и усталость, спускаюсь в вестибюль, расспрашиваю дежурную. Оля в Москве, говорит она, жива, здорова. Просто вышла. Надолго ли? А кто ж ее знает… Приходите в другой раз.

Я иду к двери и вдруг с заколотившимся сердцем чувствую, что сейчас увижу ее. Дверь сама открылась передо мной – с улицы, действительно, вошла она.

– А, здравствуй, – сказала, улыбаясь. – Появился все-таки… Ну, пойдем.

Из сумки торчал батон. Волнение мое улеглось. Поднимаясь за ней по лестнице, я с удивлением отметил, что нисколько не жалею об этой утраченной, почти незнакомой женщине, от которой так и повеяло на меня житейской скукой. Подурнела. Длинное пальто с поднятым воротником, какие-то старушечьи чулки… Она долго не может справиться с замком (ключа у нее никогда не было): просовывает нож в щелку, язычок замка соскальзывает. Я молчу, прислонившись к косяку. Справилась, наконец.

– Подожди, я тут уберусь.

Я остался стоять в темном коридоре.

– Заходи, раздевайся. Я сейчас…

Она выходит, оставив меня одного. Пальто я не снял, но внимательно осмотрелся. Все по-прежнему: этюды и самодельные игрушки на стенах, стол у окна, клеенка, стакан, небрежная опрятность. Смятая телеграмма на подушке. Вывернув голову, я прочел: «Прилетаю двенадцатого рейс 238 встречай Быкове Олег».

Так, сегодня, значит…

– Садись, чего стоишь, – говорит она, вернувшись.

Она смотрит на меня, потом кивает на телеграмму, словно и не сомневаясь в том, что я прочел ее:

– Жаль, времени у нас маловато: через два часа мне выходить…

– Я не задержу тебя.

Я роюсь в портфеле и протягиваю ей коробочку.

– Я, собственно, вот из-за чего, – говорю поспешно.

Она вынимает кулон и радостно улыбается.

– Очень здорово! Откуда это?

– Такие кулоны носили фрейлины императрицы. Начало века, именной. Можешь не сомневаться, – прибавил я зачем-то,

– другого такого не существует.

– Какого века? Прошлого?

– Нет, теперешнего: стиль модерн.

Тут я вспомнил рассказы Зубарева о раскопках в Куль-Мамет-Кумах.

– Если будет мучить жажда, положи его за щеку, станет легче. Это серебро.

– Ну, спасибо тебе!

Она перекидывает цепочку на шею и, не выпуская кулон из руки, продолжает разглядывать его.

– Спасибо!..

– Понимаешь, я хотел, чтобы ты его тридцатого получила, да не решался посылать…

Тут я запнулся. Она кивнула с чуть заметным смущением.

– …в неизвестность. Вот и пришлось зайти.

– Давай выкурим по сигаретке, – предложила она.

Мы садимся: я – на стул, спиной к двери, она – в кресло в углу, сбоку от стола. Все как прежде. И я задаю наконец заготовленный вопрос.

– Ну? Что скажешь? – произношу я хрипло и впервые, через силу, взглядываю на ее лицо.

– Вот… – Она приподнимает, показывая, руку с обручальным кольцом на пальце. Это кольцо я заметил еще внизу, когда столкнулся с нею в дверях: я сразу отыскал его взглядом.

– Окольцевали, значит, журавлика?

Она усмехнулась и слегка покраснела, опустив глаза.

– Не смотри так на меня!

– Как – так? Нормально смотрю.

– Ну пожалуйста, не смотри, – произносит она с такой знакомой, немножко сонной, медлительной интонацией. – Мне неловко перед тобой.

– Знаю, что неловко. Я бы и не пришел, если бы не эта вот штучка.

Помолчали, потом она сказала:

– Расскажи лучше, где был? Хорошо выглядишь, совсем черный. Где ты так загорел?

И ты еще спрашиваешь! – хотелось мне крикнуть. – Ты!..

Но я другое сказал.

– В Астрахани, где же еще. Да, и в Молдавии…

– А я тоже на юге была. Мы в конце июля в Крым поехали… с Алькой. Но нам с погодой не повезло: холодно было.

– В Астрахани. – сказал я, – было жарко.

– Вид у тебя процветающий.

– Какое тут, к черту, процветание!

– Не надо, я прошу тебя.

Мы замолчали. Курили. Она сидела на своем прежнем месте, отделенная от меня углом стола, в обычной своей грациознонеуклюжей позе. Нет, не подурнела. Все та же ленивая свобода во всем. Но словно стерли с нее горделивую и скромную непроницаемость. В ясном взгляде, когда она поднимает глаза, сквозит виноватая улыбка.

Ушла, когда я меньше всего ожидал этого, и, может быть, именно потому, что я этого не ждал… Неужели она понимала, что я голову готов был сломить? Неужели она просто пожалела меня?

(И поделом тебе, человек в футляре!)

– А у нас опять школьная практика, – рассказывает она. – И каждый раз я на занятия опаздываю. В школу приходится через кладбище ходить, а там в аллее – клен. Не могу мимо него пройти – останавливаюсь и смотрю. Огромный и черный, весь золотой! И каждое утро такая радость, представляешь? Уж сколько мне замечаний записали, а все равно… Ну, не смотри же ты так! Пожалуйста…

Сигарета докурилась до ногтей. Я погасил ее в пепельнице и встал.

– Ладно, я пошел.

– Погоди, я провожу тебя.

Мы вместе спускаемся по лестнице и выходим на улицу. Все как прежде: чуть угловатая грация высокого, красивого подростка. Но навстречу нам никто не попадается, и мы идем в отдалении друг от друга.

На перекрестке у моста остановились. Ветер треплет небрежно подколотые волосы, размазывает русые спирали по лицу, по ясным, улыбающимся глазам.

– Ну не будь таким мрачным!

– Да нет, внутри-то я смеюсь…

И для убедительности я раздвигаю рот в ухмылке.

– Будь счастлива.

– Приходи. Я всегда буду рада тебе.

– Да? – ответил я. – Ну, спасибо…

* * *

19.11.1975. Вот и всё. Презрение – лучшее лекарство от любви.

Гляди, я дую на свою ладонь

И след любви с себя, как пух, сдуваю.

Развеяна. Готово. Нет ее.

Шекспир. Отелло. III. 3.

Но именно теперь, когда – всё, именно теперь-то, она и вошла в мою жизнь по-настоящему. Она вошла, не сопровождаемая ни восторгом, ни страхом, ни благоговением, ни задней мыслью, а просто: когда я пишу или читаю – это я про нее, про нас с ней читаю, для нее пишу, и она первая склоняется над моими рукописями; я пересказываю ей все, что со мной происходило и происходит, на ходу делюсь впечатлениями и мыслями дня и слышу ее ответные замечания; когда приходят гости – это к нам они приходят, и мы вместе встречаем их, болтаем до часу ночи, пьем вино, смеемся, а проводив, остаемся вдвоем; когда я спать ложусь – это я с нею ложусь…

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи…

Пушкин

Она была права: я ничего не понял. И особенно чувствую это теперь, когда сделал, кажется, все, чтобы разобраться в том, что произошло. А может, и не нужно было понимать? Может, это вообще недоступно пониманию? Хватит с меня и того, что я это пережил, что жизнь моя преобразилась.

Да, моя душа полна одною тобой, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!

Кьеркегор. Дневник обольстителя.

Вот и теперь, сидя в одиночестве в номере астраханской гостиницы, где все так живо напоминает о ней – намного живее, чем напомнила бы даже ее собственная комната, где, взволнованный ее присутствием, я ничего не замечал и не слышал, а здесь я ждал ее, мучился неизвестностью и с восторгом, со страхом, с недоумением вызывал и удерживал в памяти ее лицо, походку, слова, – сидя в одиночестве по вечерам, я неотрывно думаю о ней, к ней обращаю бесконечные внутренние монологи; но думаю уже без боли (рана затянулась), а спокойно, грустно и по возможности отчетливо, как я пишу теперь все это.

Красоту твою в воображенье рисуя

И над мятущимся миром ее возвышая.

Аполлинер

И вот, сидя так и сегодня, в последний вечер перед отъездом домой, я понял, что – нет, далеко не всё.

* * *

Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу…

Пастернак

Интересно, чем было бы возвращение, если бы мы одним усилием желания, воли могли мгновенно переноситься из конца в конец предстоящего пути?

Автобус долго преодолевает туман и слякоть по дороге в Приволжье. Сумка уложена, номер в гостинице сдан, чужой город уже позади, и даже белый силуэт собора, видный за десятки километров, пропал в тумане… Все мое со мной, с Астраханью покончено. Но приходится дожидаться запаздывающего самолета, и вот сидишь на скамейке, намотав шарф до самых глаз, надвинув кепку, согреваешь руки в карманах пальто и смотришь на мокрое летное поле, над которым низко идут снеговые тучи. В карманах – почти ни копейки: не только на ресторан, но и на пачку «Примы» едва ли наскребется. Все мое со мной…

Потом – тупая неподвижность перелета. Пытаюсь читать, но и это не помогает, потому что как ни быстро преодолеваются полторы тысячи километров – намного, конечно, быстрее, чем когда-то на перекладных, – а все же, по сравнению с человеческой нетерпеливостью, ничуть не быстрее. Так ничего и не поняв, захлопываю книгу. Сколько же можно так ползти! Закрываю глаза. Покончено с Астраханью.