Читать книгу Государственный палач - Сергей Сибирцев - Страница 11

– Позвольте, ваш пулемет несколько в сторону. Во-от так. Благодарю вас. – И я слегка отстранился от своей наянливой «дамы» с ее шампуро-шашлыком 9-миллиметрового или около того. Впрочем, в сторону моего немногословного сторожа я уже не обращал своего взора. Во мне, как это ни покажется странным, всегда присутствует неизъяснимая брезгливость, то есть не в моих нравственных правилах щупать еще теплые трупы, а разглядывать их я вообще считаю нескромным, неприличным занятием.

Старший сторож, как ему и полагалось, так и не углядел, при каком сатирическом фарсе он присутствует в качестве обманутого зрителя, ведь натуральное смертоубийство произошло буквально в полуметре от его начальственной спины.

Вместо интуитивной цепкой настороженности начальник сторожей все талдычил завязшее в его зубах про паренька, которого, видимо, придется ликвидировать как личность подозрительную и подозреваемую…

– Гражданин майор, а гражданин майор. А свежий труп куда же? – почти с издевательской фамильярностью осведомился я у старшого, грубо понизив его в звании.

– А это, знаешь, паренек, не твоя… – небрежно полуобернулся он ко мне, его невидимые во мраке глаза, по всей видимости, уперлись в как бы отрешенно отвалившуюся, дремлющую фигуру моего личного сторожа. – Эй, Луманев! ну-ка…

Я хотел было съерничать: гражданин майор, где это вы видите гражданина Луманева? Эй, милок, Луманев, куда ты спрятался? Не стал. Потому что все равно бы не успел. И поэтому вынужден был сделать то, чего совсем не предполагал суровый старший сторож, который на долю секунды подозрительно примолк и для моего удобства перевесил свою, далеко не глупую голову поближе к своему подчиненному коллеге. Прощай и ты, майор, или кто ты там по званию, извини, если что не так.

Одним словом, человек с низким, не весьма-то приятным для слуха, гундливым голосом, разумеется, даже не заметил, как с ходу переместился из цивилизованного транспорта с мягкими креслами в неустойчивый деревянный ялик, даже не плоскодонку, которым чрезвычайно шустро управлял с помощью обыкновенных весел улыбчивый бородач – дядька Харон, – древнее суденышко ловко боролось с бесконечными седыми барашками древнегреческой речки Лета…

– Да-а, Гриша, – с какой-то приятельской приветливостью вспомнился мне третий, куда-то исчезнувший страж, – дурак ты, мальчик, всего обшарил, а самого «главного» прикольного смертоубийственного инструмента не ущупал. И еще радовался, точно теленок. И чего, собственно, веселился, – ларечный складень с немецким пугачом отобрал… Эх, Гриша, Гриша, чему тебя в школе твоей учили? Новичок ты в «безопасности», милиционер, хотя и настропалился переступать бесшумно, по-котовски. И придется тебе, милый мальчик, вслед за старшими товарищами переплыть античную речку в царство теней…

Пока я таким умилительным образом рассуждал о Грише-лопухе, на освещенной местности перед домом объявились новые персонажи: молодые люди послепризывного возраста, имеющие внешность американских видеогероев. Именно что не русского мужественного обличья – мешковатые линялые слаксы, объемисто-плечистые кожанки с широким сборчатым окоемом по низу, на ногах не менее удобные пружинистые чужеземные кроссовки, а в руках вместо сигаретных импортных окурков нечто малогабаритное и грозное – тускло полированные увесистые пары, скрепленные стальными нержавеющими звеньями, – восточные мужские игрушки-нунчаки.

В уличный предполуночный интерьер эти трое уличных бойцов вписывались вполне органично, но несколько запоздало, отметил я про себя с некоторым неудовольствием.

По какой-то еще неясной потребности я не покидал гостеприимного иномарочного салона с еще достаточно теплыми влажными человеческими оболочками. Я решил понаблюдать, и… должен ведь и Гриша-сторож показать себя во всей своей красе – неужто посмеет с обыском пристать к этим мальчикам с игрушками?

Разумеется, я не собирался недоумевать, откуда прибыли эти трое. Эти три фланирующих пришельца. Эти ребята курировали нашу скромную домашнюю контору. Они выступали как бы в качестве почетного тайного эскорта телохранителей. Если до этой минуты они объезжали прочие свои микрорайонные владения, то сейчас визуально проверяли подступы к фирме, которая также находилась под их благожелательным надзором – «крышей».

И скорее всего, эти бравые некурящие сынки не успели отследить, как их подопечного, вполне лояльного клиента, отконвоировали в красивую толстозадую калошу с целью ликвидации…

Впрочем, сие обстоятельство и лучше, в особенности для обывателей дома, застрявших у телеэкрана за очередным прекрасным смакованием двухсотой креольской серии и попивающих жидкий ночной чаек с дешевыми самопальными сухариками. Зачем огорчать мирных телезрителей сдержанными спецкликами боевой брани, автоматными неспокойными очередями, сожалеющими стонами умирающих в одночасье по долгу службы?.. Мирных пассажиров этого старинного сталинского многоквартирного полукоммунального особняка-крейсера следует беречь – это их честными доверчивыми голосами живет и здравствует российско-американская демократия…

А куда же голубчик Григорий запропал? Аль трусливо в колючках посапывает и ждет команды старшого, его уверенного контральто?..

Гриша-сторож как будто в самом деле услыхал мое внутреннее недоумение и черной вкрадчивой разведческой тенью оказался вблизи негромко говорящей боевой троицы.

Затем до моих настороженных ушей донесся его непринужденно молодцеватый, знающий себе цену тенор:

– Мужики! Миль пардон, здесь стоянка для избранных. Ходи мимо!

«Мужики», ежели и встрепенулись от команды их сверстника, подло, по-шпионски подобравшегося до рукопашного расстояния, но тотчас же легко сгруппировались внутренне, потому что, ни словом не обмолвившись, в ответ с неменьшей тигриной грацией рассредоточились вокруг новоявленного папы-командира.

Да, Григорий, три ноль не в твою пользу. Это тебе не детских писателей щупать на предмет их благонадежности, эти пареньки, миль пардон, принципиально не уважают чужих приказаний. Сидел бы себе в кустах и горя не знал, а так…

– Зря вы так, мужики… – скороговоркой пропел неубоявшийся Гриша.

И вслед за этим укором Гриша-сторож стал чрезвычайно отчаянно падать вниз, точно ему отдербанили ноги, и в тренированном (это я сразу просек), как бы нелепом падении произвел два экономных придушенных хлопка по застывшим вопросительным целям.

«А ты далеко не птенчик, товарищ Гриша», – уважительно мелькнуло в моем сознании. Между тем глаза фиксировали точно в замедленной съемке следующее: в нарочито корявом падении, сняв, точнее, отправив в лучший свет двоих бойцов, Гриша на этом не успокоился и, уже касаясь собственными лопатками притоптанного серо-пепельного клока земли, успел-таки насолить и третьему оставленному в живых бойцу, то есть, не жалеючи чужих ног, подсек их с помощью нехитрого приема из карате-до.

Как я догадался, профессиональному сторожу Грише в виде вещественного доказательства и ввиду его служебного рвения понадобился живой, достаточно невредимый прохожий, который, будучи вооруженным наверняка не только нунчаками, оказал на него моральное воздействие и угрозу в виде окружения его служебной личности, для того чтобы его нейтрализовать и тем самым вывести из строя систему охраны вверенного им государственного Лица, находящегося по служебной же необходимости на нелегальной квартире, для проведения государственно-значимой беседы…

Падение для пришельца-прохожего, для его психики оказалось столь ошеломляющим и неправдоподобным, что на вскарабкавшегося на него Гришу он прореагировал совершенно индифферентно и только слезливо хрипнул, когда его для более верного обездвиживания хрястнул по шейным позвонкам приятно весомой рукояткой пистолета с насадкой-глушителем.

Ох, и диктатор же ты, Григорий! Чужие молодецкие шеи курочишь почем зря. Какое нынче пошло безжалостное юношество, с некоторой стариковской ностальгией шерохнулась во мне писательская жалость к поверженному, который пришел сюда, чтобы защитить меня, мою жену, наше достоинство от посягательств прочих грубых расшиперестых ртов-пастей, которых нынче расплодилось, что кошек нерезаных подвально-приблудных.

Ведь за спинами эти ребятишек с нунчаками мы спокойно делали свой маленький семейный бизнес, свое единоличное, нужное людям дело…

А их взяли и обидели!

Взяли и расстреляли, точно они нелицензированные разбойники из какой-нибудь гордой санаторной республики.

Эй, Григорий, какой же ты нехороший мальчик! Только и научился без спросу старших расстреливать незнакомых тебе мальчиков… И придется мне тебя наказать. Потому что дружеского разговора у нас с тобою не получится – еще, чего доброго, начнешь глушить меня из своего скорострельного с бульбочкой-глушителем. Таких вот, как ты, жориков и подставляют, прикрываясь вашими широкими физкультурными спинами, чтоб им, которые в одночасье превратились в хозяев чужих жизней, все-таки выжить, выкарабкаться и вылезть в конце концов на чужой заморский бережок с прикупленным по случаю домиком-виллой с парочкой бассейнов и пятью гостевыми спальнями и прочими полезными аксессуарами и декорами…

Да, мой милый Гриша, за этот свой тутошний паек и заморские купальни твое молодецкое тренированное тело подставят под смертоносный топор, да еще собственной ручкой ухоленной подправят, чтоб не дай бог, не сполз с колоды-плахи. А чтоб не сильно больно было умирать, сунут тебе гонорарную или правительственную подачку-получку, потому что ты есть наемник, ты есть раб-холоп-лакей, обладающий всеми правами и обязанностями ничтожного смерда…

А Григорий, будучи в превосходно профессиональном настроении, завел обе руки поверженного и контуженного прохожего за спину и привычно споро заключил их в никелированные наручники. При этом совершенно игнорируя товарищей плененного, которые благополучно превратились в полноценные остывающие трупы, не успевших допеть свою последнюю боевую песнь…

Ну вот, сам идет, сам движется к своей добровольной погибели. Это даже гуманно с моей стороны, что этот юноша убудет в мир иной в таком празднично победительном настроении. А почему именно праздничное? Почему не будничное? Скорее всего, именно рутинное, будничное, привычное и как бы даже наскучившее. Наоборот, забота прибавилась: штатную боевую «пушку» чистить придется. Опять же служебный рапорт придется сочинить в связи с использованием личного оружия. Хорошо хоть, эти псари-бюрократы не надоумили сочинять бумажки перед применением… А ты говоришь первомайское настроение. Нет, братец, не постичь тебе психики боевых сторожей, которые в правильном шлепанье на землю успевают предусмотрительно уничтожить целое боевое отделение вражеских лазутчиков.

Пока я таким образом забавлялся мыслями-думами о Грише-стражнике, подглядывал за его тренированными действиями, он молчком, сохраняя достоинство воина и дыхание, приволок к машине свою постанывающую ношу и плюхнул ее перед дверцей, а затем, нарушая субординацию, самовольно сунулся своей туповато-гладкой, почти младенческой физиономией в безмятежно зияющую форточку дверцы: мол, командир, пардон, что без вызова, жду дальнейших приказаний, – и вместо командирских суровых и холодных, но таких родных зрачков встретился с одним зрачком, кстати сказать, суровым, хладным, но отнюдь не отечески родимым…

Исполнительные глаза Гриши-стража гипнотизировали выходное стальное отверстие короткоствольного приспособления, которое я вначале несколько легкомысленно-фамильярно окрестил «шампуром».

Неизвестно по какой такой логике, но я занялся самым дешевым шантажом, приспособив для устрашения конфискованный пистолет-пулемет моего личного охранника, – пусть душа его не обижается на меня.

– Григорий, я вижу, тебе приглянулась эта игрушка, – подал я голос, в котором звучали самые доброжелательные нотки (никогда не предполагал за собой садистические заигрывания). – Гриша, мальчик, я с доброй завистью наблюдал за твоими доблестными… Лучше не шевелиться – игрушка заряжена. Расклад такой: твои коллеги как бы вздремнули, а ты как бы… еще не успел. Мои условия: не желаешь спать – переходишь на мою сторону…

В какой-то из своих внутренних реплик я успел оговориться насчет Гриши-стража: мол, мальчик далеко не птенец, потому что этот мальчик после моих добросердечных слов о его предполагаемом предательстве вместо мыслительного неторопливого анализа самым недвусмысленным образом преобразился в дикого, невоспитанного людоеда, предки которого не погнушались жилистой сухостойной стати морехода и англичанина мистера Кука.

То есть пока я с интеллигентской садистической усмешкой вел дипломатическую беседу-монолог с Гришей, мозг последнего растерял последние остатки личной безопасности, предохранительный инстинкт извратился и подал невразумительную команду: скушать врага вместе с его заряженной игрушкой!

И Гриша, не давая мне секунды на размышление, всей своей тренированной мышечной массой вбросился в форточку, предварительно сделав руки по швам, и в коротком полете ласточкой внутрь лимузина успел-таки, подлец, прихватить своей зубастой, усаженной стальными фиксами и мостами (еще в момент моего полонения я эти зубы успел запечатлеть) пастью хрупкий вороненый короткопалый ствол пистолета-пулемета. И, не давая мне опомниться, мощным движением молодецкой шеи вырвал и отбросил смертоносную игрушку куда-то вниз, в сведенные трупным окостенением расставленные колени холодеющего командира.

Вот это я понимаю подготовочка… Вот они кадры настоящих бойцов! Умудрился я восхититься людоедской сноровкой мальчика, который, стиснутый чужеземными рамками дверной форточки, успел почти до пояса пропихнуть себя внутрь салона, всем своим аппетитным видом докладывая мне, что мудачок-мужичок – это покамест цветочки, а ягодки будут первый сорт…

И в подтверждение этого его стальная клацкающая, изголодавшаяся пасть зарыскала в мою сторону, непременно ища мой нежный, разом вспотевший кадык.

Меня же эта предмогильная увертюра занимала все больше и больше. Ну-ну, сторож Гриша, покажи, на что ты еще способен. И, не потакая его кровожадному зову, увернулся от его мотающейся, таранящей стриженой башки и, приложивши некоторые усилия, втащил на себя окоченевшего коллегу его, нарушив тем самым свои нравственные установки: не пачкаться трупными человеческими оболочками, не бередить их естественного оцепенения.

И, улучив предательский момент, вместо своей увлажненной пульсирующей щеки подсунул служебную холодную, отвердевшую, надеясь, что в пылу своей кровожадности страж Гриша удовлетворит свое вампирское желание слегка свернувшейся кровью.

И Гришина симпатичная ждущая пасть не промахнулась, изрыгая мило тигриные звуки, в которых пошло мешался слабосильный человеческий мат-арго; нашедши вожделенную сырую плоть, она со смачным чавканьем и хрустом чужих горловых хрящей замкнулась, на какое-то мгновение притихла, как бы не веря в свою удачу, слегка отжала челюсти, по-волчьи перехватила, вгрызаясь, и на какой-то миг как бы изнемогла от сладостной минуты бытия…

Похоже, мальчик прибалдел от своей очередной победы, тем лучше для его молодецкого здоровья.

Да, я почти умилялся Гришиной бесстрашной прытью. Меня умиляли его неразборчивые вкусовые данные. Его воистину зеленобереточная небрезгливость: когда вместо разрывной пули тум-тум – собственный обыкновенный палец с грязным отросшим ногтем, втолкнувши который в глазницу врага внутри его черепа взбить коктейль из мозгов его, а отверстие, куда он (бравый диверсант) сует самую неискушенную пищу, запросто превращается в противопехотную лимонку-людоедку.

Мягко отжавши противоположную дверцу, я рывком вывалился наружу, жадным собачьим придыханием хватая вкусный, прохладный осенний с горчинкой воздух. Не позволяя телу расслабляться, перебирая руками по лакированному захолодавшему кузову машины, встал в полный рост, не забывая пройтись по адресу моей горячо ненавидимой супруги: стерва, сидит себе и в ус не дует… Разумеется, про ус жены я выругался несколько аллегорически, но все равно в этот вечер она меня достала.

Потому что я так полагаю: если тебя единогласно выбрали президентом, то президентствуй себе на здоровье. Она, видишь ли, считает низким занятием для себя ковыряться своим розовым язычком в его похотливой заднице… Ну дак, милочка, это твоя прямая обязанность залезать и пальцем, и язычком поработать – ты президент фирмы, ты…

Между этими моими здравыми, хотя занудными, сетованиями я по-разведчески перемещался вдоль выпуклой задницы машины, надеясь узреть беззащитный вздернутый зад стража Гриши.

Чаяния мои оправдались: в окошке плотно торчало его джинсовое гузно, используемое в данную секунду в виде подвешенного тренировочного мата, а вернее, тугой вихляющейся боксерской груши.

Однако вместо кулаков, защищенных толстыми перчатками, по Гришиной малоувертливой груше тузили более крутые предметы: тренированные озлобленные ноги в кроссовках пришедшего в себя плененного прохожего, который все-таки являлся куратором нашей семейной конторы и который, благополучно очухавшись и невзирая на то, что его собственные руки надежно спрятаны за его собственной спиной, углядевши перед собою вражеский, достаточно прицельный толстомясый зад, принялся его обрабатывать по каким-то своим тайным правилам.

Сунув пару раз по Гришиному копчику сдвоенными пятками, он как бы амнезировал, лишил его задницу смысла и воли к сопротивлению.

И, не вставая же, изготовившись снизу, въехал прямо между обмякших Гришиных ляжек. Въехал туда беспощадной рэкетирской подошвой и тотчас же въехал другой, и еще…

У меня аж слюна выступила от переживательного зрелища, от оглушающей мужской боли, которая слабым током ударила и по мне, и по моим ногам, и в низ живота – все-таки писательская впечатлительность, мать ее дери… Пардон за грубость.

Я считал и до сих пор считаю: в пылу потасовочной дискуссии во все места позволено прикладываться, но в интимные – это ни в какие ворота! Тем более если твой противник в таком невыгодном для него положении. Это все равно что связанного молотить в промежность.

Нет, я отказываюсь понимать современное юношество, их какую-то, что ли, пещерную неинтеллигентность по отношению друг к другу, хотя и понимаю, сентиментальничать во время подобных разборок не приходится.

И в этой самой паузе, когда я от возмущения почти закряхтел, плененный мой куратор-рэкетир вдруг встретился с моими негодующими очами, радостно захлопал своими и изволил пробормотать самое подходящее для данного случая:

– Добрый вечер, Дмитрий Сергеевич! Гуляете…

– Угадали, юноша. Гуляю. Для пущего здорового сна.

Однако в ту же секунду прекратил ерничать, так как разглядел, что глаза юноши-куратора более не источают мальчишескую радость, а напротив, они переполняются до самых краев слезной влагой.

– Сергеич! – завсхлипывал все еще неловко лежащий юноша. – Сергеич, эта падла! Эта-а… Он стрельнул ребят. На-асмерть… – И, ткнувшись мокрой съежившейся физиономией в пыль, уперся лбом, подтянул колени, пытаясь самостоятельно встать.

– Да, расстрелял. Я видел, – заговорил я неискренне утешающим голосом и брякнул совсем уже вздорное: – Зато вон ты, можно сказать, размазал ему, нескоро очухается. А уж боль! – Окончательно обогнув топыристый багажник, я наклонился для помощи.

– Я вижу, Сергеич, ты пожалел помидоры этой суки, этой тва-ари. Пожале-ел, потому что сам су-ука, – морщился и совсем по-мальчишески негодовал и всхлипывал психолог-юноша, упираясь выпуклым измазанным лбом в землю и взбрыкивая ногой, отвергая мою как бы неискреннюю, почти вражескую поддержку-помощь.

– Не дури, юноша! Мертвых не вернуть. Ну же, вставай. Еще неизвестно, кому будет лучше, твоим дружкам или тебе. – И, рывком поставив плачущего (скорее малый просто в истерике, что чудом остался жив, и дружков еще приплел) куратора на ноги, прислонил его для крепости к машине и обратил свой похолодевший взор к замершему, как бы исторгающему невнятный стон заду стража Гриши. Мне нужны были отмычки от наручников впавшего в истерику юноши. Ага, вернее всего они в карманах Гришиных джинсов, передних.

И, не мешкая, с самым серьезным сыщицким видом, то есть отбросив всяческие церемонии, я обшарил один карман, полез в следующий…

И в тот же миг я воочию увидал роскошную праздничную иллюминацию, которая сплошным захватывающим бенгальским фейерверком рассыпалась буквально в моих собственных глазах…

И все было прекрасно, почти волшебно от праздничного сияния, от лопающихся миллионов красных шаров прямо в моих мозгах, если бы не одно-единственное пренеприятное обстоятельство: боль!

С большой красной буквы – Б о л ь…