Читать книгу Государственный палач - Сергей Сибирцев - Страница 16

Я оглянулся, сторожей Значительного лица не обнаружил. Понятно, занимаются своим прямым делом – охраняют подступы к подъезду, профессиональными взглядами просеивают случайную и местную публику.

Условным сигналом – два коротких, два длинных, – нажал на круглую пипку звонка. Прислушался. Почему-то вспомнил, что не забрал из машины мертвых сторожей свои вещи: рацию, пистолет, наручники… Пусть не очень ценные, но все-таки свои, я к ним привык. За дверью ночевала полнейшая тишина. Может, я не вовремя?

Может, Высокий гость прекратил капризничать, может, моя стерва переломила свою застенчивость…

В самом деле, благодатная тишина!

Я совершил променад по обширной лестничной площадке, в задумчивости кивая сам себе: разумеется, моя кобылица ублажает Высокого гостя и отвлекаться на спецсигналы ей некогда. Следовательно, братец… Следовательно, пока я здесь лишний. Возвращаться домой глупо. Все равно придется через час-другой вернуться за президентом фирмы, эта стерва ночевать в офисе отказалась наотрез, по моральным, надо понимать, соображениям. Ита-ак, нужно переждать, пересидеть… В подъезде толкаться глупо, в кустах с Гришей-сторожем, прямо скажем, неэтетичное времяпрепровождение, да и зябко. И жрать чего-то хочется, и выпить опять же… Стерва! Вытащила из дома, а тут думай!

Во время бессмысленного моциона я краем глаза зацепился за дверь чьей-то квартиры, она как раз примыкала к нашему офису. Мне почудилось, что какая-то любопытная тварь вздумала подглядеть – кто это шляется по ночам возле ее двери?.. Стандартная двустворчатая, сталинского фасона, деревянная, залаченная темным потрескавшимся лаком, неухоженная дверь. В ней даже глазок отсутствовал. Зато чернела щель для почтовых нужд, а еще выше располагалась как бы обсыпанная черной пылью бронзовая накладка с выгравированной мужской фамилией и званием – профессор.

Старая ученая мышь проживает, ага. И по ночам на добровольных началах ведет скрытое наблюдение… Точно, одна створка прижата неплотно, а за нею наверняка стариковское паутинисто-серебряное ухо: ловит, слушает, сортирует – живет, одним словом. Наслаждается…

Наслаждается своей безнаказанностью и безопасностью.

Как же, дверная цепь-цепочка, сваренная из кандальных каторжных звеньев, – ну-ну, товарищ профессор. А мы сейчас поинтересуемся: отчего профессора по ночам бдят, вместо того чтобы мучиться бессонницей в своем профессорском кабинете на продавленном кожаном лежаке и перечитывать сафьяновые корешки классиков марксизма-ленинизма – этих нетленных кирпичей у красных профессоров полстены под зеркальным стеклом замумифицировано…

Я невежливо толкнул пальцами створку двери – любопытствующая щель исчезла. Спрятался старичок профессор… Однако я тут же понял, что попал впросак, – створы двери открывались наружу, на лестничную площадку. То есть крепким грабительским плечом такую дверь высадить несколько проблематично.

После этих философских раздумий я нежно ухватился рукою за литую, также обсемененную черными вкраплениями ручку, без рывка потянул на себя.

Дверь поддалась с душераздирающим скрипом, точно потревожили насквозь проржавелый якорь в клюзах бессмертного Летучего Голландца, – пошла-покатилась мне навстречу, уже игнорируя отпрянувшую руку.

И тут, черт возьми, какие-то сюрпризы…

Мои иронические глаза готовы были увидеть и запечатлеть для незрелого потомства полнометражную картину ужасов, кошмаров и прочих разложившихся трупов растерзанной семьи красного профессора Канашкина – чернильно-мрачный проем тянул войти…

В предчувствии ужасных физиологических откровений растрепанная прическа моя приняла форму бобрика, мошонка вновь упряталась-укоротилась до размеров голубиных, язык пересох и превратился в ненужный чужеродный орган, душа трепетала, точно окурок-чинарик у алкаша поутру, – жизнь вновь поворачивалась ко мне передом, страшным и прекрасным…

Мои заждавшиеся циничные глаза жаждали лицезреть мюзикл, от видения которого у мистера Хичкока приключились бы профессиональные судороги и он бы нервно заворочался в своем черном полусгнившем гробу, тревожа шелковые черные кисти, а русский господин, который сочинитель, по прозвищу Гоголь, испустил бы нечеловеческий подземный вой и, высадивши насквозь изъеденные гробовые доски, вздумал бы выйти вон из мрака столетий, чтобы прибыть на своей удалой русской тройке как раз на торжество новейших русских ужасов и страхов, перед которыми мистер По, сняв свой американский котелок, произнес бы сакраментальную фразу:

– И здесь, дьявол меня забери, янки в заднице оказались! – И истлелым пальцем-суставом запотирал печально запавшие глазницы-ямы, из которых пролилась бы ядовитая зелень зависти.

Бобрик на моей голове, как бы спрыснутый лаком, затвердел в ожидании лакомых чудесных откровений – створка двери гостеприимно отвалилась до упора, позволяя пройти и самолично убедиться, что сочинения мистеров По, Хичкока и русского сочинителя, господина Гоголя, вам, уважаемый детский беллетрист, пока не переплюнуть. Как бы кишка тонка. Фантазия жидковата, а самое главное, творите свои безделицы на полный желудок, набитый всяческими вредными заграничными вкусностями…

Я, не суетясь, выпростал руку из кармана пальто, цепко держа Гришин бандитский презент. Не глядя, почти привычным шевелением большого пальца утопил и застопорил «глаз» на рукоятке – и вновь веселое, с изогнутым зеркальным станом перо с молодцеватой готовностью выскочило наружу, залихватски играя жидким блеском, подмигивая и дерзко цедя: ну, братцы-кролики, кому тут жить прискучило?..

Ей-богу, с таким хулиганистым куражливым приятелем как-то спокойнее входить в чужие, подозрительно распахнутые двери.

Ну что ж, приятель-складешок, пойдем, что ли? Аль не духарики мы с тобою? Войдем и расставим все точки на «i» с твоей приятельской помощью, а? Неслабо, господин беллетрист!

Между тем чернильный мрак слабо зафосфоресцировал, точно в прихожую ненароком заглянула бледноликая луна. Затем зеленовато-блеклый свет наполнил все видимые мне внутренности квартиры, и мои глаза уперлись в чужую девицу, девочку, облаченную в шелковый, оливкового оттенка долгополый халат, чрезвычайно заплаканную, по-актерски не смаргивающую нестерпимую влагу, но с прямодушной доверчивостью, словно я ее долгожданный возлюбленный, глядящую на меня, на мой воинственно трусоватый ершик волос.

А слезы текли себе по накатанным дорожкам вдоль ее изящного носика, огибая ее необыкновенные ноздри, хрупкостью своей напоминающие зеркальное жало Гришиного презента…

Глаза этой доверчивой девицы, увеличенные влажной линзой, представляли собой чары, которые, игнорируя мое иронически скептическое настроение, запросто затягивали в свой погибельный русалочий зеленоватый мрак-омут.

Да-а, батенька, в такие чарующие девичьи очи погружаешься без всплеска, с немо запечатанными устами…

Воочию лицезреть переполненные брильянтовой селью чужие девичьи глаза – это фатальное зрелище, даже для такого успокоенного теплого сердца, которое вдруг застучало, школярски взволнованное и благодарное.

И мое благодарно размягченное сердце подсказало памяти, что с таким милым неотразимым обличьем называться ей принцессой-лебедью.

Все еще машинально держа обнаженный складень слегка на отлете, я с облегчением вступил за порог, навстречу проливающей горючие слезы принцессе-лебеди. Этой девочке не хватало только царственного убора, чтобы мои слова оказались не напыщенным враньем.

Впрочем, вслед за мыслью о царском сказочном ее происхождении пришла более реалистическая, современная: эта милая девица наверняка где-нибудь держит-хранит хрустальный кокошник, которым она была увенчана на телевизионном самом престижном конкурсе «Русская мисс красавица».

Черт меня возьми, эта очаровательная русская русоволосая, с толстенной пышной косою, и похоже до пояса, она почти улыбается мне своими родными обиженными глазами, смаргивая наконец-то эти ужасные колючие слезы…

– Тебя обидели, девочка? Ты кто? – тоном взрослого любящего дяди, с проникновенностью и участием на всей своей интеллигентской физиономии обратился я, непрошеный ночной визитер, безвольно распуская павлиний хвост фантазии: влюблюсь – и к чертовой матери все брошу! Заберу эту хрупкую русскую девочку из этого смрадного подлого города и увезу далеко-далеко, в тихий и заброшенный городок Охотск, и будем там жить долго и счастливо, слушая по вечерам вечную и страстную песню-романс дядюшки Тихого океана…

Ребяческую мою задумку-фантазию разом оборвало видение, психологически к которому я был более подготовлен.

Из-за оливково-хрупкой родной спины девочки, точно в замедленно кадре, выплыло нечто первобытно обросшее, сплошь перевитое кучерявым волосом, в одних семейных бананово-тропических трусах, с метровым висячим носом, с набряклыми фиолетовыми бурдюками под глазками шильной грозности, а правой гориллоподобной ручищей сжимающей топорообразный разделочный тесак.

Ишь ты! Какие колоритные мужчины еще водятся на белом свете… Со странной восхищенностью отметило и тотчас же занесло в свою записную книжку мое писательское «я».

Сам же я пребывал не в особенном восторге от близкого соседства с вооруженным кухонным инвентарем мужчиной, по всей видимости, наделенным сердечной подслеповатой матушкой-природой незаурядной, фантастической силищей. А эти вострые шильца-глазки уже наверняка определились, под какой полуфабрикат меня разделать: под гуляш ли, под лангет ли сгожуся… Серьезные, профессиональные глазки!

А голова моя бедовая, не желая понимать всей ответственности ситуации, вдруг выдала юмористическую информацию: мать моя! так ведь перед тобою в самом натуральном живом виде сам милашка-профессор Челленджер из «Затерянного мира» одного пресерьезного британского классика.

Правда, классический профессор имел значительный возрастной ценз, носил окладистую черно-бурую бородищу, имел еще какие-то свои особенности, которые по давности знакомства запамятовал.

Зато этот живой страшненький (по телевизору в ночною пору дамам лучше такое не рекламировать – ни за что ведь не уснут: всю ночь, стервы, будут мечтать и вожделеть этакое ужасное, с носиком в локоть!) мужчина обладал значительным ростом, имея в запасе чудовищной длины тело на черно-мохнатых неохватных чурбанах-ногах и недельной неприбранности щетину по всей толстой ряхе, которая несколько тушевала натуральные висячие усы сечевика-буяна.

Но все равно посвященному взгляду было видно – перед вами самый настоящий ученый муж, в данную минуту в некотором неглиже, потому как на дворе ночь, а то, что профессорская длань занята мясорубочным приспособлением, а не авторучкой с золотым именным пером, так опять же уважительная причина: нежданный любопытствующий визитер при натуральной земской растительности: ухоженные усы и бородка. На вид-то вшивенький учителишко, ан нет же – в правой его руке бандитское баловство нахально блестит заголенное.

Мой насупленный небритый профессор по-свойски задвинул за свою шкапоподобную спину мою неутешную царственную лебедь и угрожающе придвинулся на один шаг навстречу своей судьбе.

– Кто таков? Тебя я вызывал? Не сантехник, случаем? – грубым, немелодичным голосом завопрошал профессор, покачивая кухонной секирой, напоследок подпустив сатирическую ноту для пущей учености.

Не видя своей почти возлюбленной принцессы, которую с хозяйской бесцеремонностью затолкал за свою необъятную, точно черная колхозная пашня, спину этот невежливый представитель ученого мира, которому все недосуг побриться, помыться, подушиться (потому как застарелый, заматерелый запах мужского специфического пота, прочие ароматизированные затхлые миазмы в виде перегара от самогонного зелья, от дешевых безмундштучных сигарет – все это благовонное великолепие распространялось окрест плотным жирным эфирным поясом), я стал наливаться злобной, нерасчетливой яростью загнанного в ловушку зверя, зверя-шатуна, которому наплевать на здравомыслие и прочие предохранительные штуки, который желает лишь мстить, рвать и сметать на своем пути сатирически ухмыляющихся обидчиков-загонщиков с ученой степенью.

Но… Но зачем-то в самую последнюю безрассудную секунду я спеленал, смирил свою слепую ярость, предпочтя миротворческий диалог:

– Здравствуйте, профессор! Не разобрал вашей фамилии… Вы угадали, я по санитарной необходимости… Поэтому без уведомления. И позвольте, профессор, вопрос: кто эта девушка вам? Отчего она плачет?

Несколько дрожащим, почти вибрирующим голосом повел я интеллигентскую беседу, прижимая бедовую Гришкину игрушку к бедру, как бы скрывая ее в складках своего роскошного пальто, и стараясь не скашивать напряженных глаз на ритмично покачиваемую мясорубную секиру, в широченное лезвие которого запросто можно любоваться и необъезженной ряхе профессора.

– Сантехник, говоришь. Который клозеты чистит, говоришь… – значительно пожевал свои красномясые губы профессор, принимая меня за мелкую уголовную сошку, за женского душегубца-маньяка, который по ночам шастает по опустелым подъездам и ловит припозднившихся дам на предмет решения полового вопроса.

– Увы, профессор, клозеты еще не доверяют. Я больше специалист по барышням с косами, особенно которые безутешно плачут. Зря вы, профессор, загораживаете от меня барышню. Я к барышне вопрос имею, – подыгрывая грозному профессору, с милой непосредственностью продолжал я нахальничать, ища доверчивые родные глаза принцессы-лебеди, которые с немым детским укором мелькнули из-за мощной хозяйской спины и больше не смели показываться.

Меня же несло черт знает куда. Потому что увидеть посреди ночи такие глаза, очень давно близкие, предназначенные именно для того, чтобы смотреть в них и тихо про себя торжествовать: слава богу, что я родился мужиком, что ведомы мне мужицкие грезы – без разрешения своей законной жены утопиться, хотя бы на вечер, в этих чужих, в этих родных девичьих теплых слезах.

Щепетильно лирически рассуждала моя голова, запаляя сердце мечтательным платоническим восторгом.

Профессор не принял моего игривого тона. Я ему принципиально не нравился. И, вновь почмокав своими откровенно плотскими греховными губищами, он со злой внушительностью предположил:

– Слушай, сантехник по барышням, шел бы ты… А передумаешь… Морозильник у меня пустой – поживешь там. Чтоб не протухнуть раньше времени.

– В морозильник, профессор, всегда успеется. Что вы, ей-богу! Вот буду в трупном окоченении – воспользуюсь вашим морозильником. Больно вы, профессор, нетерпеливый. Я вот барышню желаю лицезреть. Простое человеческое желание, – несколько нервически затискал я припотевшую рукоятку Гришиного складешка, снова приметив свою красотулю с руками, прижатыми к пригожему, облитыми ручьями неутешной влаги лицу.

Моя принцесса странным образом переступала, пятясь в фиолетовую глубь квартиры, словно кто-то невидимый тянул ее за подол.

Мой негостеприимный хозяин каким-то звериным чутьем уловил, что тыл его свободен для боевых маневров, и подтвердил это свое чувство вслух:

– Хвалю, пупачка!

В моих же ушах пронеслось более фамильярное, сюсюкающее: «Хвалю, попочка…»

У меня тут же включилась подлая фантазия, выдавая омерзительную картинку, как эти заросшие чернотою ручищи гладят, ласкают нежную спинку моей принцессы-несмеяны, опускаясь ниже, все ниже, и сладострастно грубо хапают, тискают, мучают нежную сказочную девчоночью плоть!..

– Значит, решили, профессор, записаться в добровольцы-покойники. Значит, говорите, морозильничек пустует, – на искренней истероидной ноте повел я речь. – Я понял вашу мысль. Зачем морозить пустой воздух, никакого научного эффекта.

– А-а! Щенок! – рявкнул тут своим несимпатичным басом профессор, делая боевой замах кухонным орудием и неуступчиво идя на таран.

Несмотря на свою живописную грузность и коротконогость, бросок у профессора получился отменный, юношеский. Похоже, своим свирепым манером этот серьезный мужчина расправился не с одним незваным пришельцем, не позволяя пустовать морозильной емкости…

Разумеется, я в тот же миг вспомнил свою забиячную юность, некоторые ухватки-приемы (наиболее эффективные всегда дремлют под коркой, а в экстремальных ситуациях мгновенно доносят информацию нужным мышцам и связкам) кулачного уличного бойца, против которого применяют запрещенные приемы в виде лома, топора, вил, грабель, жердины, разделочного тесака…

То есть, не анализируя своих действий, я махом поднырнул под разящую профессорскую длань, моя же рука с игривым бандитским перышком, почти не задерживаясь, этак красиво, в неуловимом полете сделала свою бандитскую работу…

Смертоубийственный удар секиры пришелся на какую-то старинной работы тумбочку – ее изящное, в завитках и пропилах, тело с заунывным иссохшимся стоном распалось на неровные половинки.

Я находился за гориллообширной спиной профессора-покусителя, с удовольствием окидывая всю ее черноволосую местность, не замечая, что с Гришиного забавного презента на затертый темный паркет каплет красное…

Профессор, выронив свою бесполезную беспощадную секиру, обеими руками обнял живот и как бы нехотя, точно увалень-дредноут, разворачивался ко мне своим устрашающим передом-баком.

Его черноволосая туша с таким превеликим трудом производила разворот на сто восемьдесят градусов, что я несколько заскучал и обратил внимание, что зеркальное ложе ножа уже не играет легкомысленными бликами, – смачная алая сукровица собиралась в кровавые сережки, и они вдребезги с беззвучной обреченностью разбивались о плашки паркетные, образуя у моей ноги ртутно-червонное озерцо…

Я оторвал взгляд от мертвого озерца, и моим глазам предстало доселе невиданное зрелище распоротой полостной системы – живые, скользкие, сиренево-лазурные скопища кишок, которые мохнатый профессор с бережливой очумленностью держал на своих лапах-лотках.

Доложу вам, чрезвычайно впечатлительная анатомическая картина для гражданских несведущих глаз!

Впрочем, замешательство с обеих сторон продолжалось недолго. И первым подал голос обладатель этих роскошных, как бы пульсирующих, смоченных сукровицей жирных связок:

– Нужно штопать! Штопать скорее… Нужно скоро! Нужно!

– Увы, профессор, «скорая» бастует. У бедных «помощников» транспорта нет. Будем сами штопать. Это совсем рядом, – ненавязчиво, но с известной осторожностью препроводил я распоротого профессора в ванную комнату.

Трогательно-послушно, переступая своими босыми ножищами, он позволил увлечь себя в гигиеническое помещение, которое представляло собою довольно просторный черно-кафельный куб с объемистой треугольной изумрудно-мраморной ванной-садком, имеющей два сиденья-лежака.

Подведя безропотного больного к самому краю пустующей ванны, я деловито зашел за его крупно дрожащую, в градинах благовонного пота, кустистую спину, не торопясь, примерился, прикидывая, точно находился у кафедральной доски, и по самую рукоятку под жирную мшистую плиту левой лопатки загнал куражливый свой презент, подразумевая полную и гуманную анестезию.

Профессор с протяжностью икнул, словно с усилием протолкнул в свою глотку ком черствого хлеба, и, не отжимая от распоротого живота растопыренных дрожащих кумачовых кистей, стал неудержимо клониться вперед и несколько неуклюже вбок.

Стараясь вплотную не притискиваться к агонизирующей профессорской туше, я все-таки попридержал ее.

То есть помог бывшему профессору без пошлого бряка опуститься в глубокое, в зеленущих разводьях ложе ванны с уже натекшими черными ручьями крови.

И тотчас же вышел. Но за дверью, с брезгливостью взглянув на свои руки, даже одну удосужился понюхать.

Тут же, изобразив гримасу, отпрянул лицом. Вошел опять.

Осуждающе оглядел все еще подрагивающую, ворочающуюся человекоученую тушу уже бессмысленного мяса, что-то глухо, невнятно ворчащую, наладил теплую струю, а затем с почти хирургической тщательностью: губкой, ежиком вымыл каждый палец в отдельности и, не вытирая, но лишь встряхивая разогретыми кистями, покинул ванное помещение.

Уже обе выскобленные кисти поднес к носу, и вновь мне почудился странный пряный сдобный аромат. Свежемертвенный пот профессорский имел загадочную особенность: он нес дух кондитерского цеха, физически осязаемого, текучего.

Нет, разумеется, этот праздничный детский букет – обыкновенное наваждение, галлюцинация. Нервы, черт бы их побрал! Но, видимо, после обнимания с этим волосатым хозяином в банановых трусах и расстегнутым лазурным животом мне вряд ли придется по вкусу какая-нибудь рядовая пахучая сдоба… Ведь как пить дать отвергну я и любимейшие баранки, начиненные маковыми соринками и запахом… пота профессора!

Я стоял, подпирая дверь ванной комнаты, рассуждал на кондитерские темы и старательно отгонял, отпихивал одну здравую мысль: откуда, братец мой, в тебе нынче столько хладнокровия – или на мясника экзамен сдаешь?

Ну, юмористов-сторожей уговорил уйти в мир иной. Ну, Григория, их молодого волчонка, почти что приговорил к исключительной мере наказания…

Отчего же здесь, точно бандит-профессионал, вспорол брюхо какому-то сумасшедшему профессору, завел в ванну и окончательно приколол, словно перед тобою не сущность человеческая, а обыкновенный опасный (но ведь смертельно же контуженный!) хряк-хищник.

Нет, вполне допускаю, что за дверью захлебывается собственной кровью обыкновенный маньяк – про какой-то морозильник намекал, с игрушкой мясницкой набросился, и не увернись вовремя – не этажерка старинная распалась бы, а башка твоя садовая вместе с туловом, модно задрапированным в иноземное пальтишко в ворсинках и без одной пуговички (Гриша, маленькая упитанная сволочь, постарался).

Но ведь черт тебя возьми, ты-то не маньяк, зачем же в такую хладнокровную утонченность играешь?

Ведь не эсэсовский пыточных дел мастер, а?

Почему же ничего не шелохнется в твоем сердце, которым ты вроде бы пишешь свои детские искренние приключения, в которых всегда побеждает добро, чистосердечие, свободный добрый юмор, через который очень правдиво виден сам молодой, обаятельный, в меру остроумный и совсем не саркастический, но странно по-стариковски умудренный автор, которому наверняка любая недоверчивая мамаша доверила бы свою детоньку, свою сопельку, потому что от дяди-писателя исходит такая добрая космическая сила, такое терпеливое внимание к природе вредности ее единственного…

А добрый дядя-писатель уже третьим трупом забавляется и переживать, рефлексии какие-нибудь разводить даже не подумывает.

Напротив, его мучает мысль: не дай бог получить отвращение к маковым баранкам и пирожным-эклерам, не дай-то бог, чтоб вышла такая несправедливость!