Читать книгу Я весенний посол. Седьмой сборник стихов поэта - Сергей Степанов-Прошельцев - Страница 8

Сердилась мать: «Скорей за стол!

Остынет. Ужинать пора»,

но миром управлял Футбол —

самозабвенная Игра.

И мы — гонять хватало с кем,

пиная мяч, входили в раж.

И приходил я весь в песке

(я был ворот бессменный страж).

А Любка, стоя у окна,

на нас глазела день-деньской,

и грызла бублики она

с какой-то взрослою тоской.

И ночью старенький диван

заснуть никак мне не давал,

вертелся я и так, и сяк.

Я думал, что пройдет, пустяк.

Что в ней? Девчонка. Егоза.

Но снились мне ее глаза.

Никто не в силах был помочь.

Глаза её — водоворот.

Они синели, будто ночь,

когда в садах сирень цветёт.

От крыш пружинили дожди,

ворчал водопроводный кран.

И то, что будет впереди —

сплошной туман,

сплошной туман.

* * *

Спасибо за то, чего не было.

Малька не поймаешь неводом.

Мы были смешны и серьезны.

«Сережа, прости, Сережа!».

Тоненькая, как веточка,

только что расцвела,

спасибо, девочка,

спасибо, что ты была

Но вот представился случай —

и нам узнать довелось:

мы так несхожи, что лучше,

что лучше, наверно, врозь.

Спасибо, что ты забыла.

Да разве что с нами было?!

И вот ты уходишь гордо,

дощатый скрипит настил.

И что-то сжимает горло,

как будто и впрямь любил.

* * *

На кленах — увядания печать,

и прах листвы дымится у крыльца.

Исход один: нельзя, увы, начать

то, что уже в преддверии конца.

Ни матери, ни сына, ни жены —

их след земной упрятала трава.

И только вязкий шепот тишины,

ее неразличимые слова.

Ну что ж, теперь, наверное, пора

собраться в путь, один остался шаг:

от этого октябрьского костра

не вспыхнет ярко твой родной очаг.

Ты только этот шорох не забудь,

чуть слышный шепот в сквозняке аллей.

Ну, вот и все. Ты выбрал этот путь.

Пока не поздно, слышишь, не жалей!

* * *

Такой туманный монолог, такая долгая тирада.

Я все сказал. Я это смог. А ты не рада, ты не рада.

А ты винишь меня за то, что промолчать я был не в силах.

…Твое зеленое пальто среди оранжевых и синих

мелькает, сочно, как листва, апрельской зеленью опрятной.

И не вернуть мои слова,

как не вернуть тебя обратно.

* * *

Не поймешь, что это было: не весна и не зима,

что-то с неба моросило непонятное весьма.

Сонный поезд. Одурь скуки. Шорох медленных минут.

Там сердитые старухи даже спящие жуют.

Там с мучительным азартом, остограммившись слегка,

мой сосед играет в карты — в подкидного дурака…

И, покой тот нарушая, прямо в пекло тишины

ты ворвалась ветром мая, сквозняком развеяв сны.

Это было наважденьем: ты сидела, так близка.

Это было днем рожденья тополиного листка.

И мелькала степь седая, поезд мчался под уклон,

рельсы длинные съедая, будто связку макарон.

И звенели чьи-то склянки, и не понял я тогда,

что на тихом полустанке мы расстались навсегда.

Ты шагнула в шум метели в предрассветный этот час —

в дни, что тускло пролетели,

словно поезд, мимо нас.

* * *

…её я встретил

там, у кафе, где ели чебуреки.

Она стояла и глядела робко,

и понял я, что эта наша встреча,

наверно, точно так же неизбежна,

как неизбежны кораблекрушенья,

как неизбежны в мире ураганы,

как, в общем, все на свете неизбежно.

И вышло так: в толпе, на пиво дуя,

отец увидел, как она смотрела,

и побежал, размахивая воблой.

Не помню, что он говорил…

Поодаль

стояли люди, но они молчали.

И он умолк. И поглядел сердито,

и улыбнулся вдруг, глаза сощуря

зеленые, мол, недоразуменье —

и только. И увел её куда-то.

И говорил ей что-то строгим тоном.

Я больше их не видел. Не искал их.

Я просто помнил эту нашу встречу.

Зачем мне больше?

Всё и так случилось.

* * *

Снова, как будто случайно,

осень покрасила охрой

купы старинного парка,

что шелестят над рекою.

Где этот домик у чайной,

девушка в платьице мокром?

В солнечном свете неярком

я тебя помню такою.

Я б заглянул ненароком

в дом за штакетником синим,

где ты сидишь за вязаньем

рядом с рыбацкою сетью.

Знаю, ты скажешь с упреком:

«Где тебя столько носило?

Чтобы сдержать обещанье,

выдержал ты полстолетья».

Дрогнет предательски голос —

слишком нечаянна встреча,

слишком внезапно прощенье…

Скрипнут, закрывшись, ворота —

словно ударится голубь

в стёкла, когда уже нечем

жить, когда нет ощущенья,

нет ощущенья полёта.

…Лес вырастает стеною,

осень крадется неслышно.

Где ты? Куда же ты делась

с первыми грозами мая?

Я тебе двери открою —

желтую весточку вышли.

Я ни на что не надеюсь —

просто тебя вспоминаю.

* * *

Слова всех оправданий — ложь, они растают, словно дым,

и ты опять ко мне придешь воспоминанием моим,

бесшумным трепетом свечи, не удивляясь ничему,

и слов не надо, помолчи, я лучше так тебя пойму.

Мы будем вместе – до зари. Не уходи! Еще чуть-чуть.

И ничего не говори,

чтоб эту близость не спугнуть.

* * *

Как дальше жить — уму непостижимо.

Вновь в коммуналке щёлкает замок —

как будто распрямляется пружина,

разматывая памяти клубок.

И всё опять: прожекторы над морем,

их поздний свет в рассвете растворён.

…Висит в шкафу, изъеденное молью,

голубенькое платьице твоё.

И ты глядишь сквозь время, как из дыма,

но сердце понапрасну не трави:

пусть будет, как любовь, неповторима

хотя бы просто память о любви.

Ни о чём не сожалей, я прошу тебя: не надо…

* * *

Пух слетает с тополей, замело аллеи сада…

Ни о чем не сожалей, я прошу тебя: не надо.

Не держи на сердце зло: ты свободна, словно птица.

Всё понятно. Всё прошло, ничего не повторится.

Завтра — новые дела. Всё, что было, ливнем смыло.

Но ты все-таки была и нечаянно любила.

Буду помнить эти дни, эти каменные плиты,

в окнах влажные огни – как зрачки в глазах раскрытых,

пляску бликов на стене и теней ночных усталость…

Что еще осталось мне?

Разве что-нибудь осталось?

* * *

Тот зимний день… Как холодно вокруг!

Не отогреть губами зябких рук,

и падают, произнесём едва,

холодными ледышками слова.

Тот зимний день… Ещё далёк апрель.

И женщина не сможет стать добрей.

Ей надоели тысячи забот.

Она сегодня встанет и уйдёт.

Уйдёт совсем. Ей надо жить в тепле.

И не оставит адрес на столе.

Она уедет подышать весной.

Ей будет легче — без меня, одной.

А я останусь. В мартовских снегах,

с улыбкою, замерзшей на губах,

в квартире, где глядит в окно луна

её глазами. Так же холодна.

* * *

Неужели такое бывает?

Забываю тебя, забываю.

Кто-то рядом. Совсем не такая.

Я ей тоже во всем потакаю,

я её никогда не ругаю,

понимаю, что это — другая.

Ну а ты далеко, за лесами…

Но порою мне кажется снова,

что такими твоими глазами

на меня она смотрит сурово.

Отзовись! Пусть утихнут метели,

зацветают пусть клевер и гречи,

пусть все наши большие потери

позабудутся сразу при встрече.

Я дождями всё чёрное смою,

ветром облачность в небе развею,

лишь другая бы стала другою,

стала б снова любимой моею.

* * *

«Ну, скажи хоть слово!». Ты в ответ, сердясь:

«Коль оборван провод, пропадает связь».

Виноват, впустили дни, что так черны.

Как мишени в тире, мы обречены.

Дулом темных улиц смотрит смертный час.

Кто же эти пули посылает в нас?

Мы ли? Наши клоны? Впрочем, цель ясна:

не беречь патроны для другого сна.

* * *

Может, хватит? Довольно! Я ветер послал за тобою —

он покажет дорогу. Ты вовсе ему не чужая.

Вспомни душный июль. Вспомни частые всхлипы прибоя —

это море, похоже, предчувствует: я уезжаю.

Может, это приснилось? Уж очень давно это было.

Сколько лет унеслось, как беспутная шумная стая?

И ты все позабыла? Неужто и вправду забыла?

Неужели, как призрак, другою, бесплотною стала?

Нет, я в это не верю. Я право имею на жалость.

Перелётные птицы — и те свои помнят становья.

Как же быть с этим морем, которое в память вплескалось,

и с деревьев зелёной, почти неприступной стеною?

Ночи тёплые тени нас шорохом лунным касались,

этот шорох скользил в тёмных скалах, в гранитном расколе.

И мы разве прощались? Нам это лишь только казалось.

Мы совсем не прощались — придумаешь тоже такое.

Сколько лет промелькнуло… И снова тот галечный берег.

Мускулистые волны его торпедируют мощно…

Ты прости, что я верил. Прости, до последнего верил.

Ты прости, что в тебя и сейчас еще верить мне можно.

В полшаге от зимы

* * *

Теперь и жалеть-то нечего,

что не суждено поправиться,

что рану души залечивал

я в тайной сосновой здравнице.

Меня, как бинтом, обматывал

лес птичьим целебным пением.

Но как я себя обманывал —

смертельно моё ранение!

Давление, вроде, снизилось,

но так же, как прежде, больно мне —

ведь это, прости, зависимость

почти что, как алкогольная.

И ясное небо хмурится,

и это не шибко здорово,

ведь я без тебя, как улица

с движением в одну сторону.

Но мне не хватило резвости

и трезвого настоящего,

чтоб ты не пропала без вести,

как эта листва хрустящая.

* * *

Ну вот и тепло повернуло на убыль

и речки зальделось колье:

теряет октябрь свою беличью шубу,

останется гол, как скелет.

Листва завершает безумство круженья —

дитя параллельных миров…

Я тоже теряю свои сбереженья

ещё не озвученных слов.

И жизнь не случится, как видно, вторая,

хоть есть в ней большая нужда,

и ветер судьбы те слова обрывает

и гонит уже в никуда.

* * *

Мне кажется, и даже я

вновь что-то потерял,

когда звучит адажио

на скрипке октября.

Когда, как пена, горкою

оно ввергает в шок.

Оно такое горькое —

как хины порошок.

Иду лесами лысыми…

Так много пней-калек,

и мир завален листьями,

наверно, до колен.

Мне кажется, что вроде я

змею в душе пригрел —

совсем не ту мелодию

расслышал в октябре.

Но не сказать ни слова, ни

ползвука, и теперь

вовек мне уготовано

молчание потерь.

* * *

Цветок луны расцвёл. Он, как пергамент, жёлт.

Причиною тому осенняя остылость.

Пора привыкнуть нам. Но снова сердце жжёт

печаль о тех цветах, что в клумбах загостились.

Печаль о том, что мы в полшага от зимы,

а может, от сумы и от тюрьмы в полшага.

Потеряно жильё на небесах, и мы

закончить можем жизнь в занюханной общаге.

Но я сюда попал, и этот мой транзит

окончиться грозит, скорей всего, скандалом,

ведь от меня судьбой потерянной разит,

таким вполне земным, портвейным перегаром.

Я не хочу, чтоб нос сломали кочергой,

но я не попрошу, наверное, у Бога

совсем не исполать, не нужно ничего,

мне б только ощутить забытую свободу.

* * *

Да здравствует непогода! Она прояснила всё,

и вместе с листвы потоком куда-то меня несёт.

Кленовой так много крови, мы что-то не то творим.

И слёзы, что я не пролил, текут по щекам твоим.

А в мире бескрайном этом, где воду сдувает с крыш,

так мало тепла и света —

одни ожиданья лишь.

* * *

Ещё не время желтизне, и зелень сочная в укосе,

но только чудится, что мне на пятки наступает осень,

в прах превращая жизни часть, и август вот уже, на грани,

и не отсрочить этот час, когда распутица нагрянет.

Я словно бабочка порхал, лимиты дней перебирая…

Ну что ж, наверное, пора всё начинать с другого края.

Чтоб в стороне иной опять в других увязнуть расстояньях,

и что случится, — принимать

как неизбежность расставанья.

* * *

Мне только бы примоститься, я сон тот не отпугну,

где ночи большая птица проглатывает луну,

где всё ещё очень зыбко, где время наоборот,

где осени горькой скрипка о чем-то своём поёт.

Назло этой хищной ночи мотив тот душе открыт

на самой высокой ноте – пронзительной, словно крик.

Он вовсе и не в секрете, не свёрнут ещё ужом…

Наверное, это ветер, как эхо в доме чужом.

Но больше сомнений нету, что грусть не приходит зря,

когда разнеслась по свету

неласковость октября.

* * *

В дни, когда дождит и тошно

и когда томит усталость,

и когда о бабьем лете

и не надо бы мечтать,

как бы вновь поверить в то, что

чудо всё-таки случалось,

и теперь из мглы столетий

достучится к нам опять?

Всё меняется в природе.

Всё на свете обратимо.

Зацветают снова вишни,

а потом блажит пурга,

что-то навсегда уходит,

что-то вечной пантомимой

застывает неподвижно,

как на полюсе снега.

К заморочкам всяким этим

мы давно уже привыкли,

нам теперь ужасно часто

их даруют небеса.

Но назло всему на свете

этот выдох, этот выкрик

и наполненные счастьем

васильковые глаза.

Это в памяти занозой,

но в груди моей согрето,

это вовсе не напрасно,

и никто не опроверг

то, что всем назло прогнозам

надо верить в бабье лето,

и что будет снова ясно

после дождичка в четверг.

* * *

В клёново-берёзовой каше

из листьев я вязну опять,

и ветер в чахоточном кашле

мне силится что-то сказать.

Но я его слов не расслышу —

в них просто осенняя гнусь,

и я потоскую не слишком,

и я никуда не вернусь.

Зачем? Пусть швыряет болезни,

судьба мне вдогонку, в докид,

ещё моя молодость лезет,

как после дождя, сорняки.

Бездушные, словно чинуши,

вороны дивятся тому,

что я совершенно не нужен,

не нужен уже никому.

Но я не поддамся хворобе,

хотя и неправдой раним.

Я много чего проворонил,

но что-то ещё сохранил.

Зачем мне чужие заботы

спасать от воды и огня?

Но это незримое что-то

поднимет из лёжки меня.

И втянет в поток центробежный,

где слякоть и ветер ночной,

где осень, увы, неизбежна,

как мир, не придуманный мной

И больно вновь от боли той…

* * *

Это был сплошной дурдом: я проглатывал обман,

как глотает снег с дождём ненасытный океан.

Что-то брезжило на дне рюмки: рак или цирроз,

но хотелось верить мне то, что это – невсерьёз.

И молил я об одном: сколько я ни проживу,

чтобы это было сном,

позабытым наяву.

* * *

Ты снова стала холодна

и смотришь зябкими глазами,

и говоришь мне, что стена

непониманья между нами.

Быть может, ты и не права,

но я с тобой совсем не спорю:

твои холодные слова —

как волны Баренцева моря.

В них нет намёка на весну,

и мнё все чудится, что снова

я в них топориком тону

и нет жилета надувного…

* * *

Ни на что не сетуя, ни каясь,

позабыв дела и суету,

ты идешь, о камни спотыкаясь,

ты идешь и плачешь в темноту.

Свет луны — холодный отблеск стали,

мертвый камень равнодушно-стыл.

Может, что-то листья нашептали —

то, что я тебе не говорил?

* * *

Сонный парк. Белёсая трава.

Тишины прощальные слова.

Нам уже ничем нельзя помочь.

Вот и всё. И ты уходишь в ночь

– Воротись!

Но ветер гасит крик.

Он доносит лишь качелей скрип,