Читать книгу SEN. Книга. Почти научная фантасмагория с прологом и эпилогом - Сергей Тимофеевич Телевный - Страница 6

Если б знал, что так получится,

Я б не дал тебе уйти.

Где же ты моя попутчица?

Разошлись у нас пути.

Геннадий Старков. Попутчица

Во время учёбы в универе я иногда бывал у отца в институте. Там я познакомился с Раечкой – младшим научным сотрудником его отдела. Вообще-то она была не Рая, а Рахиль (Рахиль Исааковна Штеренберг – какая-то дальняя родственница художника Давида Штеренберга[122]), она была старше меня на два года, и у неё была совершенно овечья мордочка[123] и печальные глаза; невысокая, очень стройная (надо честно признать), ко всему прочему она носила узкие модные очки. Все называли её Раечкой, я – тоже, и однажды пригласил в кафешку (просто из вежливости). Мы посидели, выпили по бокалу полусухого рислинга, мило поболтали о какой-то чепухе, я проводил её до метро, на прощание чмокнул в щёчку и всё… По-моему, она с ходу втюрилась в меня; когда через неделю я появился в Институте истории, она, едва увидев меня, зарделась и потом исподтишка бросала в мою сторону такие горящие взгляды, что, казалось весь отдел мог догадаться о волнующих её чувствах. Когда я собрался уходить, она напросилась сопроводить меня до метро, ей тоже надо было ехать. Я милостиво разрешил, она, ухватив меня под локоть, всю дорогу щебетала что-то совершенно ерундовое; сообщила, что я (если хочу) могу называть её Рэйчел – в её понятии это звучит менее банально, чем Раечка. Мы добрались до метро, и я (опять же из вежливости) спросил, куда она едет. Выяснилось, что нам по пути, делать мне было нечего, и мы доехали до "Парка культуры". Она жила с мамой (отца не было, он ушёл из семьи, когда Раечка была ещё маленькой) в Кропоткинском переулке, в старом одноподъездном доме на третьем этаже.

– Сергей, – сказала она медовым голоском, – если у Вас есть время, может, зайдёте, – она указала на входную дверь. Я проявил мягкотелость, согласившись. Мамы дома не было, она ушла к подруге. После "чашечки кофе" я попытался откланяться, но не тут-то было; выяснилось, что Раечке просто позарез необходимо показать мне одну очень интересную книгу, которую она недавно купила. После недолгого поиска на книжной полке это оказалась монография Каневой "Шумерский язык". Пролистав книгу, она нашла нужное место и процитировала:

– "Сортовое множественное число выражается посредством словоформы hi-a (há), представляющей собой глагол hi или he – «смешивать» с суффиксом – a… В таком контексте означает "смешанный, разный, разного сорта": udu-hi-a sipad-bi i-íb-ku-ku "овец разных пород (и) их пастуха он (велит) ввести"[124]…

Она как-то вымученно улыбнулась и выдавила из себя:

– Это замечательно, правда?

Потом вдруг без паузы выпалила:

– Моё имя – настоящее – значит «овечка», хотите… хочешь быть моим пастухом?

Я опешил, это было настолько неожиданно, что я даже не смог рассмеяться… Пока я в состоянии, близком к ступору, осмысливал услышанное, она, быстро освободившись от туфель и очков, вплотную приблизилась ко мне (её тёплая мягкая грудь упёрлась в меня где-то в области живота), и, привстав на цыпочки, обвила руками мою шею и прильнула губами к моим… Чёрт! Что происходит? Deine Mutter! Teufel nimm es![125] Пока я пытался осознать происходящее, Раечка, отстранившись от меня, быстро стянула через голову платье и, оставшись в телесного цвета лифчике и трусиках, вдруг мягко подтолкнула и опрокинула меня на рядом стоящую кровать. Голова моя мгновенно наполнилась звоном, перед глазами вспухли разноцветные пузыри, на сколько-то секунд (десять, двадцать?) я вырубился; дальнейшее произошло без участия сознания, но потом смутно виделось (вспоминалось?) как бы со стороны, как мы, совершенно голые (как раздевались – не помню), переплетясь всеми конечностями судорожно, как перед смертью, любили друг друга…

(Потом, через какое-то время, я узнал от знакомого аспиранта Кости, он стажировался в отделе отца, что Раечка использует феромоны[126] для привлечения самцов – он сам попал в число её жертв – духи с афродизиаками[127] обнаружила в её сумочке секретарша отдела Кристина, когда Рахиль попросила подать ей зазвонивший телефон из сумки, сама она в этот момент говорила по городскому. К тому же, как он считает, она что-то подсыпает своим ухажёрам в напитки – я вспомнил кофе – для стопроцентной гарантии успеха. Однако все её старания загарпунить жениха пока не увенчались ЗАГСом).

Через четверть часа она выглядела смущённой до слёз, попросила меня закрыть глаза, пока одевалась; я тоже не знал как себя держать – ситуация была дурацкая. После душа (сначала она, потом я – полотенце нашёл на вешалке в ванной) я, стараясь не встречаться с ней взглядом, стал собираться уходить.

– А кофе не хотите… не будешь? – не глядя на меня, как-то жалко пролепетала она. Я тоже, отводя глаза, хрипло промычал что-то невнятное в ответ и рванулся к двери. Чувствовал себя полным кретином и трусом. Она не провожала…

Потом она звонила мне раз пять – я сбрасывал вызов. Каким же идиотом я был!

Через месяц, когда я снова зашёл к отцу в институт, Раечка смотрела на меня таким жалким взглядом (как у побитой собачонки), что я постыдно отвёл глаза, и, усердно разглядывая висевший на стене старый календарь с изображёнными на нём Вратами Иштар[128] и надписью Ká-diĝir-ra[129] (отец привёз его из командировки в Ирак в 2005 году), сказал фальшиво бодрым голосом:

– Привет, Рэйчел!

Совсем смутившись, залившись краской до корней волос, она пролепетала что-то вроде "hello".

– Are you okay? – выдал я, не придумав ничего умнее. Она кивнула; я прошёл в кабинет к отцу (секретарша сказала, что он хочет меня видеть). Заглянувшая вскоре в дверь Кристина спросила:

– Евгений Яковлевич, на нашу почту из редакции прислали текст Вашей статьи для правки; будете смотреть?

– Попозже, Кристиночка, минут через десять.

Она, кивнув, закрыла дверь. Отец помолчал, собираясь с мыслями.

– Сергей, – начал он (такое начало предвещало душещипательную беседу с нотацией и моралью; когда он был в хорошем расположении духа, обращался ко мне "сын"), – что у тебя с нашей Раечкой?

– В каком смысле? – я прикинулся валенком.

– В смысле отношений. У вас была… были отношения… близкие?

Собрав в кулак всё отпущенное мне природой лицемерие, я равнодушно (во всяком случае, мне так показалось) произнёс:

– С чего ты взял? Нет, конечно.

Он внимательно посмотрел мне в лицо и, хмыкнув, ничего не сказал. Врать было противно… По-моему, я его не очень убедил…

Года два назад мне довелось интервьюировать астрофизика Михаила Киселёва, старшего научного сотрудника института имени Штернберга[130]. Я прилетел из Краснодара в Москву в командировку от нашей редакции с каким-то заданием; позвонил Давыдыч и попросил заодно побеседовать с молодым талантливым учёным, я записал координаты и назавтра, созвонившись с Михаилом, поехал на Университетский проспект, в институт. В проходной меня ждал молодой человек еврейской внешности в модных тонированных очках, лет 35, одетый в тёмно-синий костюм с галстуком.

– Здравствуйте. Вы – Сергей? Я – Михаил, – он протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием, и он повёл меня к себе, в отдел внегалактической астрономии. По дороге я, спросив разрешение, включил диктофон и попросил Михаила рассказать о его научной работе и о себе.

– Мой прадед, – начал он, немного помолчав, видимо выстраивая в уме свою речь, – Лев Александрович Зильбер[131] – известный вирусолог, академик, брат Вениамина Каверина. Его сын, мой дед – Лев Львович Киселёв[132] – молекулярный биолог, тоже академик. Ну, а я выбрал другую область деятельности, – он жестом указал вверх, – небо! Как Вы уже догадались по названию отдела, мы исследуем объекты, находящиеся за пределами нашей Галактики.

Далее он сообщил, что современные астрономические исследования предполагают большую работу в области теоретической и наблюдательной физики. Некоторые области изучения астрофизики включают в себя попытки описать свойства тёмной материи, тёмной энергии, чёрных дыр и других экзотических астрономических объектов; определить, возможны ли путешествия во времени, существуют ли кротовые норы и мультивселенные; узнать историю происхождения и будущее Вселенной.

Я поинтересовался, как, к примеру, современная наука оценивает возможность путешествий во времени. Михаил усмехнулся и сказал, что теоретические предпосылки этого изучаются; возможно, в ближайшие лет двадцать теория (если можно так её назвать) хроноперемещений макрообъектов будет в общих чертах сформулирована. Однако до практической реализации – очень далеко; он предполагает, что реальные путешествия во времени станут возможными лет через пятьсот – в лучшем случае. Как он ошибался!

Затем он пересказал мне суть открытия, сделанного недавно их коллективом: в одном из шаровых звёздных скоплений в галактике Андромеды обнаружен очень медленный рентгеновский пульсар. Он представляет собой маленькую, но очень плотную нейтронную звезду, которая стягивает вещество со звезды-компаньона. Падающий газ образует горячее и яркое пятно на поверхности пульсара, которое создаёт эффект пульсаций света наподобие маяка, поскольку звезда совершает оборот каждые 1,2 секунды. Об этом они опубликовали статью в Astrophysical Journal[133]. Ещё он сообщил, что Американским астрономическим обществом[134] выделен грант на стажировку и работу на радиотелескопе в Аресибо[135]. Директор выбрал его, Михаила. Я попросил его рассказать о себе, семье, увлечениях.

– Я женат, отец двухлетней дочери Лии[136], моя жена, Рэйчел, занимается её воспитанием.

– А какова девичья фамилия Вашей супруги? – почему-то волнуясь, спросил я.

– Штеренберг, а что? Вы её знаете? – поинтересовался он, видя моё возбуждение.

– Я когда-то был знаком с Рахилью Штеренберг, она работала в отделе моего отца в Институте Всеобщей истории.

– Вот как? Это она; Рэйчел и сейчас там работает научным сотрудником, в смысле числится – пока она в отпуске по уходу за дочерью.

Я попросил его показать фотографию дочери. Он достал смартфон и, найдя нужное фото, показал: молодая (по-моему, ничуть не изменившаяся, хотя нет, похорошевшая и какая-то более мудрая, что ли) Раечка держит на руках девчушку лет полутора с огромными карими печальными глазами (думаю, так же выглядела маленькая Рахиль). Я сглотнул образовавшийся в горле комок и похвалил девочку какими-то дежурными словами…

В тот же день я, с бешено бьющимся сердцем, набрал номер Рэйчел. Я не удалил его тогда… почему-то… Длинные гудки, пять, десять секунд, я уже собрался дать отбой, вдруг на том конце ответили:

– Алло, слушаю, – её голос…

– Рэйчел? Это Сергей, Сергей Новиков, – зачем-то добавил я.

– Какой… Серёжа? Это ты? – мне показалось, что её голос дрогнул.

– Я. Привет, у тебя прелестная дочь. Я очень рад за тебя, – по-моему, убедительно, хотя…

– Откуда ты… Так это ты – корреспондент… тебе сказал Миша?

– У тебя замечательный муж. И дочь. Берегите её… Счастья вам, я, правда, рад… – я нажал кнопку отбоя…

(Впоследствии я выяснил, что этот урод Костя-аспирант всё наврал, никаких феромонов не было и в помине, он выдумал эту гнусную историю, поскольку потерпел фиаско в своих жалких ухаживаниях. Он и секретаршу Кристину – я узнал это от неё самой – обхаживал, ублюдок, с тем же результатом, и не постеснялся сослаться на неё как на свидетеля… Попался бы он мне сейчас – удавил бы гада).

Я достал из сумки бутылку виски "Jack Daniels". Было чертовски хреново…

Примерно через полгода я снова был в Москве. Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг решил позвонить Рэйчел. Длинные гудки, гудки, гудки…

– Алло.

Ладони сразу вспотели; хрипло говорю:

– Привет…

– Здравствуй, Серёжа, – голос ровный, без интонаций…

– Рэйчел, прости меня… мне нужно тебя увидеть…

– Зачем? Не стóит ворошить былое… что это изменит?

– Ничего, но… я думаю… мы можем как-то встретиться?..

– Не знаю… Ну, хорошо, – голос уже не такой спокойный, – приезжай, – она назвала адрес и код домофона, – сегодня… сможешь?

– Да, уже еду! – спохватившись спрашиваю:

– А как же… муж?

– Михаил в командировке, в Пуэрто-Рико… уже месяц.

– Понятно, выезжаю!

Я выскочил из дома, забежал в магазин напротив, схватил бутылку полусухого "Рислинг Эльзас" и коробку пирожных-корзиночек, вызвал по телефону «Яндекс-такси» и, через сорок минут стоял перед вторым подъездом пятиэтажки на Дмитровском шоссе. Безрезультатно пытаясь унять бешено колотящееся сердце, ввожу код на домофоне и захожу в подъезд. Третий этаж, квартира 31… Жму кнопку звонка. Десять секунд, пятнадцать, двадцать… Щёлкает замок, дверь открывается, на пороге она, приглашающий жест… С лицом, пылающим как нейтронная звезда (почему-то вспомнился этот термин… да, интервью… Михаил Киселёв… Аресибо), переступаю порог. На ней розовая блузка и бежевые брючки-слимы, бежевые туфельки (интересно, она специально их надела или всё время так ходит дома?), узкие очки; она такая же стройная, как и тогда, только грудь стала (как мне показалось) на размер больше, но это только добавило ей шарма и… сексуальности, что ли (чёрт возьми!).

– Привет, – я не мог отвести от неё взгляда. – Как твоя мама? – ничего умней не придумалось.

– Спасибо, Серёжа. Она здорова, живёт там же, в Кропоткинском переулке, помнишь?

Я кивнул.

– Ну, вот а здесь мы живём (на слове «мы», выделенном интонацией, она показала на открытую дверь, на пороге которой стояла и внимательнейшим образом разглядывала меня девчушка – копия мамы…

– Ты не голоден? (Я мотнул головой). А то нам с Лиечкой пора гулять, – Рэйчел подошла к дочке, та прижалась к маминой коленке, – не составишь нам компанию? Здесь рядом есть небольшой парк…

Я кивнул и, вручив ей пакет с вином и пирожными, шагнул к девочке. Та спряталась за мать и, выглядывая из своего укрытия, с любопытством рассматривала меня.

– Это дядя Серёжа, – Рэйчел указала в мою сторону, – пойдём гулять?

Девчушка повторила:

– Дядя Сеёза, гуять.

– Подожди, мы сейчас оденемся, – кивок и улыбка мне.

Через десять минут мы втроём шли в парк. Лия, в красной курточке и розовой вязаной шапочке с помпоном, держала маму за руку и поглядывала в мою сторону, я шёл рядом.

– Здесь в пяти минутах ходьбы – парк «Дубки», – сообщила Рэйчел. Мы пересекли улицу, прошли мимо какой-то церквушки и вошли в парк. Осень была в разгаре, октябрь, жёлтые и оранжевые листья усеивали дорожки: кленовые, дубовые, ещё неизвестно какие… Вышли к детской площадке, там были качели, горки, песочница, какие-то другие сооружения. Мама подвела Лиечку к песочнице и, вручив ей совочек и формочки, присела на ближайшую скамейку; я тоже опустился рядом. Заметив, что я не свожу с неё глаз, Рэйчел спросила, улыбнувшись уголком рта:

– Что, сильно изменилась?

– Так ты теперь Киселёва? – зачем-то спросил я.

– Да.

– Какая ты красивая! – невольно вырвалось у меня: – Ты просто излучаешь флюиды счастья, – добавил почему-то (боже мой, что за банальную ахинею я несу!).

Рэйчел с улыбкой посмотрела в сторону песочницы, где копошилась дочка, и сказала:

– Да, я счастливая, у меня есть всё, что нужно человеку на этом свете.

У неё были глаза Мадонны Каупера[137]…

– Си-мэ-ни ха-хо-тaм аль-ли-бэ-ха ка-хо-тaм аль-зэ-ро-э-ха ки-а-зa ха-мa-вэт а-a-вa ка-шa хи-шэ-oль ки-нa рэ-ша-фэ-a риш-пэй эш шал-э-вэт-я, – по слогам, немного запинаясь, продекламировал я (по памяти, я выучил этот стих, который по моей просьбе надиктовал мой знакомый гебраист Илья).

– Печатью на сердце меня положи, печатью – на рyку, ибо сильна любовь, как смерть, ревность, как ад, тяжела, стрелы ее – огонь, искры и пламя[138], – перевела Рэйчел, удивлённо улыбнувшись, – да ты неплохо знаешь иврит!

– Ну, кроме этого стиха, я мало что знаю… Но это, по-моему, самое сильное место в Ветхом Завете, – я набрался смелости и посмотрел ей в глаза. Тут опять накатило… Голова вдруг закружилась, на несколько секунд окружающее расплылось и ушло куда-то из поля зрения, в глазах завертелись радужные пузыри… Из круговерти выплыло мужское лицо с небольшим шрамом под левым глазом.

"Lex de maiestatis minutae[139]!" – произнёс громоподобный голос; лицо стало бледнеть, истаивать и вскоре совсем растворилось…

Очевидно, она заметила, что со мной что-то не так, потому что схватила меня за руку и испуганно спросила:

– Что с тобой? – в голосе явно звучала тревога. Я уже приходил в себя, по лбу текли струйки пота.

– Ничего… всё в порядке, – выдавил я, оглядываясь. – Мою маму звали Лией, – зачем-то сообщил я. Её рука всё ещё сжимала мою ладонь; голова немного кружилась, но я уже овладел собой. Я погладил её по руке, она запоздало отдёрнула её…

Пока происходило вышеописанное, выяснилось, что в песочнице появилась девочка примерно такого же возраста, что и Лия, в розовой курточке и сиреневой шапочке с пушистым помпоном, рядом стоял, видимо, дедушка в коричневой куртке и чёрной бейсболке с надписью «Arizona», совершенно седой, и пытался загасить разгоравшийся конфликт между девчушками, заключавшийся в притязаниях на формочку в виде бабочки, которой хотели завладеть обе. Рэйчел включилась в разборку, сказав:

– Лия, пожалуйста, отдай девочке формочку.

Дедушка увещевал внучку:

– Полина, будь добрее, уступи девочке, видишь – она хочет поиграть.

Полина, нахмурив брови, с неохотой протянула Лие бабочку.

– Что нужно сказать? – обратилась мама к Лиечке.

– Спасибо, – чуть слышно пробормотала та. Полина, видимо в порыве великодушия, протянула Лие ещё свой совок. Конфликт был исчерпан, бывшие соперницы увлечённо лепили куличики… Дед, испросив разрешения, присел рядом с нами.

– У вас чудесная дочка, – обратился он почему-то ко мне. Рэйчел бросила быстрый взгляд в мою сторону, но промолчала, слегка усмехнувшись. У меня снова заколотилось сердце… Чёрт возьми! А ведь у меня могла бы быть такая дочурка, этакий ангелочек… сидеть у меня на коленях, слушая сказку… Сглотнув комок, подступивший к горлу, я вымученно улыбнулся:

– Ваша внучка?

– Да, ей два с половиной года. Вашей Лие, видимо, столько же?

Рэйчел подключилась к беседе, подтвердив:

– Да. Вы в садик ходите?

Дед утвердительно кивнул и поинтересовался:

– А вы?

Рэйчел сказала, что пока нет, но скоро, видимо, пойдём. Полинин дедушка сказал:

– Извините, я случайно услышал, как вы цитировали "Песнь Песней", вы, вероятно, филолог. Нет, не угадал?

– Я – историк, – ответила Рэйчел.

– Как Вас зовут?

– Рэйчел.

– Я – Сергей, – от меня не ускользнуло, что она еле заметно вздрогнула.

– Если Вы не против, я изложу – вкратце, – он успокаивающе поднял ладонь, – одну любопытную деталь перевода второй главы «Песни». Кстати, вы знаете, что у евреев существовал запрет на чтение "Песни песней" до достижения тридцатилетнего возраста?

Чувствовалось, что ему были нужны слушатели. Рэйчел кивнула, соглашаясь.

– Пятый стих. "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви" – это в Синодальном переводе. Абрам Эфрос в своём переводе даёт следующее толкование: "Подкрепите меня пастилою, устройте мне ложе из яблок, ибо я любовью больна!"[140] В древнееврейском тексте слово «ашишо» значит «пастила», мякоть плодов, варёная в мёде, вылитая слоями и просушенная. "Рапдуни батапухим" – устройте, подстелите ложе из яблок. Вроде бы то же самое, но, согласитесь, поэтичней всё-таки у Эфроса…

– Ой, как здорово! – в глазах Рэйчел загорелись искорки. – Вы поэт?

– Ну, что Вы! Я – пенсионер, в прошлом инженер.

– Не часто встретишь инженера, столь оригинально цитирующего величайший гимн любви всех времён!

– Приятно было провести с вами время, – он кивнул нам, – вы чудесная семья. Я, волнуясь, тайком посмотрел на Рэйчел; она опять промолчала.

– Полина, нам пора домой, мама заждалась, – дедушка поднялся. Полина настолько увлеклась изготовлением песочных кулинарных шедевров, что никак не прореагировала на его слова. Лия тоже увлечённо лепила какие-то сооружения. Но, после нескольких минут уговоров, Полина наконец вняла увещеваниям деда и неохотно поднялась с коленок.

– До свидания, – дед с улыбкой махнул нам рукой, внучка тоже попрощалась с Лией. Мы привстали в знак прощания, Рэйчел улыбнулась вослед уходящим.

– Занятный старикан, – сказал я.

– Какие чудесные, светлые люди! – её глаза светились; она взяла меня за руку. – Нам, пожалуй, тоже пора идти.

Я поднялся и, повинуясь внезапно возникшему желанию, подошёл к Лиечке и спросил:

– Лия, можно тебя взять на ручки?

Девочка серьёзно взглянула на меня, потом на маму и, получив её кивок в знак согласия, прошептала:

– Да.

Я подхватил её на руки (она показалась мне невесомой) и, глядя на маму, попросил:

– Сфотографируй нас… пожалуйста.

Рэйчел удивлённо посмотрела на меня, но молча достала из сумочки смартфон.

– Лиечка, посмотри на маму, – попросил я. Рэйчел щёлкнула затвором фотокамеры.

– Пожалуйста, перешли мне снимок на WhatsApp, – в моём голосе, очевидно, прозвучала мольба. Рэйчел пошевелила пальчиком, набирая мой номер; смартфон у меня в кармане тренькнул, оповещая о полученном сообщении… Этот снимок, отпечатанный на фотобумаге размером А5, до сих пор висит у меня над рабочим столом. Девочка с печальными глазами, сидящая на руках… дяди Серёжи… Не моя дочь…

Мы вернулись домой, попили чаю с корзиночками (от вина Рэйчел отказалась), и я стал прощаться. В это время завибрировал телефон Рэйчел, она ответила. Дальше я услышал:

– Да, всё хорошо; как у тебя? Прекрасно! И я тебя… Мы с Лиечкой целуем папу… Ну, пока.

Муж – понял я – и любящий папа… Я направился к выходу. Лия на прощанье помахала мне ручкой; в глазах предательски защипало…

– До свидания, Серёжа, – Рэйчел протянула мне руку. Я несмело пожал её и, выдохнув, чмокнул её в щёчку. Она как-то несмело улыбнулась, оглянулась на дочку (та уже играла с куклой) и, видимо, решившись, приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала меня в губы. Почувствовав, что сейчас опять накатит, я сделал шаг назад. Она тяжело дышала, краска залила щёки, по-моему, её трясло, глаза лихорадочно блестели…

– Уходи, – чуть слышно простонала она. Я шагнул к двери… Уже на лестнице накатило: сквозь радугу вылезло смуглое лицо с чёрной бородкой и мужской голос произнёс на греческом:

– Από που είσαι?

Сердце заколотилось так, что чуть не выскочило из грудной клетки. В следующий миг всё растворилось в багровой мгле… Очнулся я, упираясь спиной в изрисованную кракозябрами стену подъезда…

Уже в текущем году, в начале июня, я, будучи в Москве по заданию редакции, повинуясь какому-то неясному порыву, оказался на Дмитровской улице у её подъезда. Но войти не решился (это было бы глупо и бессмысленно – сообразил, наконец) и, постояв какое-то время, отправился в тот парк, «Дубки», кажется. Дубы-великаны, загадочно шелестя кронами, словно исполняя какое-то мистическое действо, снисходительно взирали со своей высоты на праздношатающихся людишек. На той детской площадке играли два малыша с мамами. Я присел на скамейку и, оглянувшись на мамаш, достал из сумки бутылку пива.

– Здравствуйте. Не узнаёте? – подняв глаза, я увидел того самого деда в ветровке и той же бейсболке, рядом с ним стояла внучка Полина, светленькая, сильно подросшая в синем свитерочке и джинсиках; около неё – двухколёсный детский велик с дополнительными колёсиками.

– Добрый день, – я спрятал бутылку в сумку. – Сергей, если не ошибаюсь? Я – тоже.

– Очень приятно, – дедушка улыбнулся. – Как поживает Ваша дочка, Лиечка, кажется?

Я несколько растерялся; можно было сказать, что хорошо, всё в порядке, но почему-то не захотелось врать и я сказал:

– Она не моя дочь, её мама – моя знакомая.

Сергей внимательно посмотрел на меня, мне показалось, с едва уловимой улыбкой и произнёс:

– Понятно…

– Вы всё ещё увлекаетесь поэтикой Шир ха-Ширим?

Он усмехнулся:

– Это затягивает надолго… Вот, ежели желаете, могу разобрать один стих из Песни.

Я кивнул.

– Глава шестая, стих четвёртый: "Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знамёнами". Это в синодальном переводе Библии. Раввин Михаил Ковсан даёт такой перевод: "Красива, ты, милая моя, как Тирца, прекрасна, как Иерушалаим, грозна – как под знамёнами войско[141]". А у Якова Лаха[142] это звучит так: "Ты хороша, как Тирцa, подруга моя, как Ерушалаим прекрасна, величава, как звёзды в небе". И Тирца, и Иерушалаим – резиденции царей, не хухры-мухры (я усмехнулся), красивейшие города того времени. Согласитесь, что все переводы по-своему прекрасны! Но вот что интересно: Соломон не мог быть автором этой лирики. Упоминание Тирцы, которая была столицей Северного Израиля, указывает на эпоху между 922 и 875 годами, то есть после его правления. Кроме того, в «Песне» есть места, указывающие на ещё более позднее её происхождение – использование арамейских, персидских и даже греческих слов. А ещё маловероятно, что величайший царь начал бы описывать себя в третьем лице. В «Екклесиасте» он говорит о себе в первом лице, как и положено. Скорее всего, окончательно «Песню» сложили между шестым и четвёртым веками до н. э., Соломон же правил в десятом веке… Исторический ляпсус, но какова поэзия!

Он так увлёкся, что чуть не забыл о внучке, которая опять не поделила что-то в песочнице, на этот раз с мальчиком. Пришлось вмешаться и утрясать назревавший конфликт. Я сидел, погрузившись во внезапно нахлынувшие воспоминания. Перед глазами стояла Рэйчел с дочкой, наверное сейчас девочка выглядит так же, как Полина… Сколько ей? Четыре?

– Кстати, мы недавно видели Вашу… знакомую и даже общались с ней. Если ещё увидимся, передать ей привет?

У меня защипало в глазах; чёрт! я становлюсь сентиментальным.

– Не стóит… Спасибо Вам, – я поднялся.

– За что?

– За всё, – туманно пояснил я, – всего вам самого хорошего, – и пошёл к выходу из парка…

* * *

В день рождения Лены, 10 июня, я поехал на кладбище. Нашёл участок, открыл калитку, зашёл внутрь низенькой оградки. Положил охапку алых роз к памятнику из чёрного камня, на котором значилось: "Лисицкая Елена Александровна, 10.06.1989 – 02.09.2010". Рядом стоял почти такой же памятник с надписью: "Лисицкая Рина Борисовна", год смерти – 2011. Дочь и мать… Мать пережила дочь (что противоестественно), правда, ненадолго…

Съездил на кладбище, где похоронена мама; тоже положил цветы, но уже белые хризантемы – она их любила…