Читать книгу Дело объекта №17 - Сергей Вяземский - Страница 5

Тяжелая, обтянутая потрескавшимся ледерином подшивка лежала на его коленях, как надгробная плита. Воздух в книгохранилище был неподвижным и плотным, пропитанным запахом, который Гуров про себя называл запахом мертвого времени – сложная смесь из бумажного тлена, высохшего клея и той неистребимой пыли, что десятилетиями впитывала в себя человеческое дыхание, отчаяние и забвение. Тусклая лампочка, свисавшая с потолка на скрученном проводе, выливала на бетонный пол и ряды стеллажей неровный, болезненно-желтый свет. Он был недостаточным, чтобы развеять мрак в углах, где тени сгущались, словно паутина, но его хватало, чтобы разглядеть чернильные вены, проступавшие на хрупкой, пожелтевшей плоти газетных страниц.

«Ленинградская правда», номер от 17 января 1944 года. Гуров перелистывал страницы с предельной, почти хирургической осторожностью. Бумага была ломкой, как осенний лист, и норовила рассыпаться в прах от малейшего неосторожного движения. Он не читал статьи – он их сканировал. Его взгляд, натренированный годами изучения протоколов, фотографий с мест преступлений и лиц лжесвидетелей, скользил по столбцам текста, выхватывая не смысл, а аномалии. Он искал призрак инженера Филатова в этом бумажном мавзолее тридцатилетней давности. Искал его фамилию, фамилии его родственников, любой намек, любую случайную ниточку, которая могла бы объяснить, зачем человек, стоявший на острие научно-технического прогресса, спустился в этот склеп за ответом.

Сводки Совинформбюро. Статьи о прорыве блокады. Некрологи. Рассказы о героизме бойцов и тружеников тыла. Имена, имена, имена… тысячи имен, сливающихся в сплошной, монотонный гул истории. Он просмотрел всю подшивку за январь, затем за февраль. Ничего. Ни единой зацепки. Филатову в сорок четвертом было всего тринадцать лет. Он был подростком в эвакуации. Его не могло быть здесь, на этих страницах. Так что же он искал?

Гуров закрыл тяжелую подшивку. Глухой стук разнесся по подвалу, потревожив вековую тишину. Пыль, поднятая движением воздуха, затанцевала в луче света. Он потер уставшие глаза. Холод пробирал до костей. Сюда не доходило тепло от чугунных радиаторов пансионата. Здесь царила своя, особая температура – температура забвения. Он думал о мертвой девушке-библиотекаре. Она умерла здесь, на этом холодном полу, потому что знала, какую именно книгу искал Филатов. Это знание стало для нее смертным приговором. Значит, то, что скрывалось в этих газетах, было не просто важным. Оно было критически важным. Ключом ко всему.

Он уже собирался подняться наверх, чтобы выпить горячего чая и дать отдых глазам, когда его внимание привлекло нечто на внутренней стороне обложки подшивки. Это был почти неразличимый оттиск, оставленный, вероятно, карандашом на лежавшем сверху листке бумаги, который потом убрали. Как дети переводят монетки, подложив их под бумагу. Здесь кто-то с силой писал на листке, лежавшем на этой обложке, и слабый, призрачный след остался на картоне. Гуров поднес подшивку ближе к свету, наклонил ее под разными углами. Буквы и цифры едва проступали из шероховатой поверхности, словно утопленники, пытающиеся всплыть. Он различил несколько символов: «Л.Ф.», затем что-то похожее на «2-й Укр.» и цифры «8-14-21».

Л.Ф.? Ленинградский фронт? Второй Украинский? Что за цифры? Даты? Номера дивизий? Это было слишком зыбко, слишком туманно. Просто случайный отпечаток, оставленный кем-то много лет назад. Но Филатов держал в руках именно эту подшивку. Он мог заметить этот след. Мог понять его.

Сверху послышались шаги. Резкие, четкие, не похожие на шаркающую походку персонала пансионата. Дверь книгохранилища открылась, и на пороге выросла фигура одного из молчаливых людей Сидоренко. Свет из коридора ударил Гурову в глаза.

– Майор Гуров? Вас просят. Прибыл пакет.

Гуров молча кивнул, поставил тяжелую подшивку на место и вышел из промозглого подвала в относительно теплое пространство коридора. В библиотеке, на его столе, лежала тонкая, но тяжелая папка из серого картона, перевязанная бечевкой и опечатанная пятью сургучными печатями с гербом. Рядом с ней стоял Сидоренко, заложив руки за спину. Он смотрел на папку так, словно это было неразорвавшееся взрывное устройство.

– Из центра. Как вы и просили, – сказал он без предисловий, его голос был сухим, как треск сухого хвороста. – Личное дело. Полное. Форма допуска номер один. Внутри все, что государство считало нужным знать об инженере Филатове Анатолии Борисовиче. Изучайте. У вас два часа. Потом я забираю его обратно. Читать только здесь. Выносить запрещено.

Он не стал дожидаться ответа. Развернулся и вышел, оставив Гурова наедине с запечатанной жизнью мертвого человека. Морозова нигде не было видно; очевидно, его отослали заниматься рутинной работой, чтобы не мешался под ногами у профессионалов. Гуров был благодарен за это. Ему нужно было абсолютное молчание, чтобы услышать то, что шепчут эти бумаги.

Он срезал бечевку перочинным ножом, аккуратно сломал каждую из пяти печатей. Внутри лежала стопка листов разного качества и цвета: плотная гербовая бумага приказов о назначении, тонкая папиросная – копий характеристик, синеватая – анкетных данных, заполненных каллиграфическим почерком самого Филатова. От папки пахло не пылью, а стерильностью архива и чем-то еще, неуловимым – озоном от работающей аппаратуры, легким запахом машинного масла. Это была жизнь, препарированная и разложенная по полочкам, лишенная эмоций, страстей и сомнений. Биография, написанная на языке канцеляризмов.

Родился. Учился. Окончил с отличием Ленинградский политехнический институт, радиофизический факультет. Распределение в закрытый почтовый ящик, который позже станет НИИ «Кристалл». Женился. Рождение дочери. Беспартийный. Взысканий не имел. Поощрялся благодарностями. Выездов за границу не было. Гуров читал все это, и перед его глазами вставал образ идеального советского инженера – винтика огромной машины, который исправно крутился на своем месте, не задавая лишних вопросов. Но Гуров знал, что именно в таких тихих, безупречных механизмах чаще всего и заводятся трещины.

Он пропустил биографию и перешел к служебной характеристике, той, что была скрыта под грифом «Совершенно секретно». Язык здесь был еще более сухим, но за словами уже проступала суть. «…обладает нетривиальным аналитическим мышлением… способен к решению задач, выходящих за рамки стандартных методологий… склонен к индивидуальной работе… замкнут, в коллективе поддерживает ровные, сугубо деловые отношения…». Вот он, настоящий Филатов. Не тихий отдыхающий, не любитель оккультизма. Одиночка. Мыслитель. Человек, который жил не в мире людей, а в мире идей, формул и алгоритмов. Идеальный кандидат для вербовки. Ему не нужны были деньги или идеологические лозунги. Ему можно было предложить задачу, интеллектуальный вызов, который был бы для него интереснее, чем любая государственная тайна.

И вот, наконец, Гуров добрался до последнего раздела. «Перечень научно-исследовательских работ и проектов». Большинство названий были знакомыми по урезанной версии – бездушные индексы и кодовые имена. «Кварц», «Гамма-7». Но здесь, в полной версии, напротив каждого индекса стояло краткое, в одну строку, описание сути проекта.

«Тема „Кварц“ – разработка систем стабилизации частоты для загоризонтной радиолокации».

«Проект „Гамма-7“ – исследование помехоустойчивости каналов связи в условиях ядерного взрыва».

Это был передний край холодной войны, невидимый фронт, где сражения выигрывались не танками, а силой интеллекта. И Филатов был на этом фронте одним из лучших солдат.

Гуров перевернул последний лист. И увидел то, что искал.

Последняя запись, датированная восемью месяцами ранее. Название проекта было вымарано жирной черной тушью. Поверх стоял штамп: «Особой важности». Но описание осталось. Всего несколько слов, напечатанных на машинке, но от них по спине Гурова пробежал холод, не сравнимый с промозглой сыростью подвала.

«Разработка принципов построения адаптивных алгоритмов кодирования с нерегулярно изменяемым ключом».

Он перечитал строку еще раз. Адаптивные алгоритмы. Нерегулярно изменяемый ключ. Это не было просто развитием старых идей. Это был скачок в другое измерение. Это была та самая концепция «живого» шифра, о которой он говорил Морозову, но воплощенная в реальность. Шифр, который не имел постоянного ключа, потому что ключ сам был частью сообщения и менялся по законам, известным только отправителю и получателю. Шифр, который учился, приспосабливался, отращивал новые степени защиты, как мифическая гидра – новые головы. Это была технология, которая делала бессмысленным сам принцип взлома. Ее нельзя было взломать. Ее можно было только украсть. Украсть целиком – вместе с головой ее создателя.

И тут все встало на свои места с оглушительной, пугающей ясностью. Книга «Молот ведьм» с ее хаотичными пометками. Это не был просто одноразовый блокнот. Это была примитивная, аналоговая модель работы «Объекта №17». Демонстрация принципа. Убийцы заставили Филатова не просто передать им расчеты. Они заставили его доказать, что его теория работает, используя самый доступный и неприметный носитель – старую книгу. Каждая пометка на полях – это не просто ссылка на букву. Это элемент изменяющегося ключа, который менял сам алгоритм шифрования для следующего символа. Идеальная система, перенесенная на бумагу.

А руны… Руны на полу были не просто камуфляжем. Это была насмешка. Черный юмор гения-антагониста. Он использовал древние, примитивные символы, чтобы скрыть технологию будущего. Он противопоставил магию науке, зная, что на самом деле это одно и то же – способ управлять реальностью с помощью знаков, непонятных непосвященным.

Гуров закрыл папку. Два часа еще не истекли, но он уже взял отсюда все, что было нужно. Он нажал кнопку вызова на старом телефонном аппарате, стоявшем в углу библиотеки. Через минуту в дверях появился Сидоренко.

– Нашли что-нибудь, кроме моральной устойчивости? – в его голосе была привычная язвительность, но смотрел он внимательно, оценивающе.

– Я нашел название для того, что у нас украли, – Гуров постучал пальцем по серой папке. – Это не просто чертежи шифровальной машины. Это новый язык. Язык, на котором можно говорить так, что никто, кроме собеседника, тебя никогда не поймет. И Филатов был единственным, кто в полной мере владел этим языком.

Он поднялся и подошел к окну. Снег под лучами полуденного солнца искрился так ярко, что слепило глаза. Мир снаружи был чистым, ясным и обманчиво простым.

– Убийство Филатова и девушки-библиотекаря – это не два разных преступления, совершенные двумя разными людьми. Это части одного плана. Просто на разных этапах его реализации, – сказал он, глядя на свое отражение в стекле. – Первый этап – извлечение. Холодный, точный, интеллектуальный. Его выполнял «мозг». Он заставил Филатова подготовить материалы и, возможно, провести демонстрацию работоспособности системы на примере книги. Затем он его убрал, обставив все как ритуал. Идеальная операция.

Он повернулся к Сидоренко.

– Но потом что-то пошло не так. Второй этап – эвакуация. Исполнитель, «руки», должен был забрать материалы и исчезнуть. Но библиотекарша его увидела. Или увидела, как он забирает что-то из тайника. Возможно, Филатов спрятал результаты своей работы не у себя в номере, а где-то еще. Например, в книгохранилище, в той самой подшивке. И девушка стала нежелательным свидетелем. Исполнителю пришлось импровизировать. Он убрал ее, неумело скопировав почерк своего напарника, чтобы пустить нас по ложному следу сектантов. Он действовал грубо и нервно, потому что это не входило в его задачу. Он – солдат, а не шпион.

– Солдат? – Сидоренко чуть приподнял бровь. – С чего такие выводы?

– С того, – Гуров вернулся к столу и снова взял в руки листок, на котором выписал символы с обложки подшивки. – Филатов искал в газетах не человека. Он искал систему. Старую, фронтовую систему шифрования. Возможно, ту, которой пользовались связисты во время войны. Простую, надежную, не требующую сложной аппаратуры. «Л.Ф.» – Ленинградский фронт. «2-й Укр.» – Второй Украинский. А цифры… это может быть что угодно. Номера полков, даты ключевых операций. Он понял, с кем имеет дело. Он понял, что его противники – не просто иностранные агенты. Это люди с военным прошлым. Люди, которые мыслят категориями фронтовых операций. И он пытался найти ключ к их логике в хрониках той войны, которая сформировала их. Он искал их почерк там, в сорок четвертом. И, похоже, нашел. Но это его не спасло.

Сидоренко долго молчал. Он подошел к столу, взял папку с личным делом, проверил, все ли листы на месте. Его движения были медленными, задумчивыми.

– Фронтовики… – произнес он наконец, и в его голосе впервые послышалось что-то похожее на сомнение. – Это усложняет дело. Это меняет мотивацию.

– Это меняет все, – согласился Гуров. – Теперь мы ищем не просто шпионов. Мы ищем призраков. Призраков, которые решили, что война еще не окончена.

Он снова посмотрел в окно. На чистом снегу под соснами виднелась цепочка следов. Кто-то прошел здесь совсем недавно, направляясь вглубь леса, туда, где пансионат граничил с дикой, нетронутой природой. Следы были четкими, глубокими. Следы человека, который шел уверенно, зная, куда идет. И Гурову на мгновение показалось, что это не просто следы. Это была еще одна строка, вписанная в этот белый, безмолвный лист. Еще одно слово на языке, который ему только предстояло выучить.