Читать книгу Дело домика №12 - Сергей Вяземский - Страница 1

Черная «Волга» плыла сквозь жемчужный, плотный туман, разрезая его хромированным оскалом решетки радиатора. Дворники, словно усталый метроном, отсчитывали секунды в этом безвременье, счищая с лобового стекла не дождь, а оседающую на нем влажную пыль Балтики. Аркадий Волошин смотрел не на дорогу, а на то, как в прорехах белесой мглы проступали силуэты домов – островерхих, с темными провалами окон, будто сошедших со старых немецких открыток. Янтарск. Город, застывший в янтаре собственного прошлого, куда его, следователя по особо важным делам, сослали перебирать мелкие кражи и пьяные драки после того, как его острый ум оказался слишком острым для московских кабинетов.

Машина, шурша шинами по брусчатке, отполированной до матового блеска десятилетиями дождей, свернула на тихую улочку, зажатую между коренастыми, поросшими плющом домами. Воздух здесь был густым, настоянным на запахах моря, мокрой хвои и едва уловимом, призрачном аромате угля из давно остывших печей. Водитель, молодой сержант с испуганными глазами, заглушил мотор. Наступила тишина, в которой отчетливо слышался далекий, тоскливый крик чайки и мерный, низкий гул прибоя, похожий на дыхание спящего гиганта.

– Приехали, Аркадий Виссарионович. Двенадцатый номер.

Волошин кивнул, не торопясь выходить. Он смотрел на домик. Он был не таким, как его соседи. Приземистый, с фахверковой кладкой, потемневшей от времени, и черепичной крышей, на которой зеленым бархатом разросся мох. Маленькие окна с частым переплетом смотрели на мир слепо и отчужденно. Казалось, дом втянул голову в плечи и затаился, не желая иметь ничего общего с этим веком. У калитки, опершись на мотоцикл, курил местный участковый, а чуть поодаль топтался на месте судмедэксперт с саквояжем – пожилой, суетливый доктор Зайцев, которого Волошин уже успел узнать.

Он распахнул тяжелую дверь «Волги». Холодный, влажный воздух тут же вцепился в лицо, принес с собой запах прелых листьев. Волошин поднял воротник своего безупречного, хоть и не нового плаща, поправил шляпу и двинулся к дому. Его шаги по брусчатке звучали гулко и одиноко.

– Здравия желаю, товарищ следователь, – козырнул участковый, торопливо бросив окурок. – Капитан Лужин. Мы тут… не трогали ничего. Ждали вас.

Волошин молча кивнул, его серые, внимательные глаза уже сканировали фасад, крыльцо, облупившуюся краску на двери с массивной латунной ручкой в виде головы льва. Он не здоровался громко, не суетился. Он входил в пространство преступления так, как входят в храм или библиотеку – тихо, уважительно, вслушиваясь в шепот стен.

– Что у нас? – спросил он ровным, спокойным голосом, который, казалось, мог усмирить бурю.

– Труп, – просто ответил Лужин. – Кротов Семен Игнатьевич, шестьдесят восемь лет. Пенсионер. Соседка забеспокоилась, говорит, он каждый день в семь утра за газетой ходил, как часы. А тут второй день не появляется. Дверь была не заперта, просто прикрыта. Она зашла, а он… там.

Волошин коснулся дверной ручки пальцами в тонких кожаных перчатках. Холодный металл. Он толкнул дверь.

Первое, что его ударило, был не вид смерти. Это был запах. Запах воска, старой бумаги и лаванды. Идеальная чистота. Воздух в доме был неподвижным, словно законсервированным. В узкой прихожей на вешалке висело пальто, под ним – идеально вычищенные ботинки. На маленьком столике лежали ключи и аккуратная стопка газет. Ни пылинки. Волошин сделал шаг внутрь, и под его ногой едва слышно скрипнула половица. Этот звук показался оглушительным в царившей здесь тишине.

Он прошел в единственную комнату. И замер.

Комната была продолжением прихожей – такая же безупречно убранная. Книги на полках стояли ровными рядами, корешок к корешку. На письменном столе царил педантичный порядок: ручки в стаканчике, пресс-папье из зеленого мрамора, стопка чистой бумаги, прижатая тяжелым камнем янтаря с застывшей внутри мухой. Натертый до блеска паркет отражал тусклый свет, пробивавшийся сквозь окно, за которым колыхались мокрые ветви старой яблони. Высокие напольные часы с медным маятником молчали. Их стрелки замерли на одиннадцати двадцати.

И посреди этой застывшей, упорядоченной жизни, на полу у кресла, лежал человек.

Семен Кротов лежал на спине, раскинув руки, словно в удивлении. Он был одет в домашний свитер и брюки. На ногах – мягкие тапочки. Лицо его, бледное, с тонкими чертами, было спокойным. Глаза закрыты. Никаких видимых следов борьбы, никаких брызг крови на стенах, никакого хаоса. Лишь небольшое темное пятно на ковре под головой, уже впитавшееся, похожее на пролитые чернила. Это было не убийство. Это было нарушение гармонии. Кто-то вошел в этот тихий, упорядоченный мир и выключил его, как выключают часы.

– Затылочная часть, – тихо сказал Зайцев, появившийся за спиной Волошина. – Один удар. Тяжелым, тупым предметом. Быстро и профессионально. Смерть наступила мгновенно. Судя по трупному окоченению, примерно сутки назад. Вечером, позавчера.

Волошин медленно обошел тело, его взгляд цеплялся за детали. Смятая страница газеты «Известия» рядом с рукой. Остывшая чашка с недопитым чаем на столике у кресла. Очки в тонкой металлической оправе, лежащие рядом, не разбитые. Все говорило о внезапности. Человек сидел в кресле, читал газету, пил чай. Он не ждал гостей. Или ждал того, кому доверял.

– Что-нибудь пропало? – спросил Волошин, не оборачиваясь. Его голос был почти шепотом, словно он боялся спугнуть ответы, витавшие в воздухе.

– Похоже на то, – ответил Лужин, с энтузиазмом ухватившись за самую очевидную версию. – Мы предварительный осмотр провели. На столе в кухне кошелек пустой лежит. Соседка говорит, Кротов вчера пенсию получил. Сто двадцать рублей. Не бог весть какие деньги, но для какого-нибудь пьяницы…

Волошин ничего не ответил. Он прошел к письменному столу. Его пальцы в перчатках легко скользнули по гладкой поверхности. Он не верил в пьяниц, которые действуют так чисто. Пьяница оставил бы грязь, следы, перевернул бы что-нибудь в поисках выпивки. Здесь же убийца проявил к дому почтительное уважение. Он пришел за чем-то конкретным.

Его взгляд остановился на книжных полках. Пушкин, Лермонтов, Диккенс… Все на своих местах. Он провел пальцем по корешкам. Никаких пустот. Затем его внимание привлекла запертая дверь в углу комнаты.

– Что там?

– Кабинет его, – сказал Лужин. – Или кладовка. Заперто было. Мы вскрыли.

Волошин открыл дверь. Это была маленькая комната, почти келья, с одним узким окном, выходившим в заросший сад. Вдоль стен стояли стеллажи, и на них… на них был мир. Целый мир, заключенный в десятки пухлых альбомов в тяжелых кожаных переплетах с золотым тиснением.

– Филателист, – выдохнул Волошин. Он подошел ближе. На рабочем столе, под ярким светом настольной лампы, лежали инструменты этого тихого волшебства: пинцеты с тонкими губками, лупы разной величины, зубцемеры, стопки клеммташей. В воздухе стоял тот же запах старой бумаги, но к нему примешивался едва уловимый аромат клейстера.

Кротов был не просто любителем. Он был серьезным коллекционером. Волошин видел альбомы, посвященные отдельным странам: Германия, Франция, Британская империя. Были тематические подборки: флора, фауна, искусство. Это была коллекция всей жизни, собранная с любовью и невероятным терпением. И стоила она, вероятно, гораздо больше ста двадцати рублей пенсии.

– Вот, – Лужин ткнул пальцем в сторону стола. – Обыскали, видимо. Пара ящиков выдвинута.

Волошин посмотрел. Да, два ящика стола были приоткрыты, но вещи в них не были разбросаны. Их словно аккуратно перебрали и так же аккуратно положили обратно. Снова эта чистота. Эта хирургическая точность. Убийца не торопился. Он знал, что ищет.

Аркадий начал медленно, методично осматривать альбомы на полках. Он брал один за другим, осторожно, словно это были древние манускрипты, и пролистывал страницы, защищенные тонкими листами папиросной бумаги. Перед его глазами проносилась история в миниатюре: короли и революционеры, дирижабли и первые паровозы, экзотические птицы и цветы. Все марки были на своих местах, аккуратно вставленные в прорези. Все было в идеальном порядке.

Он брал альбом за альбомом, и с каждым новым его уверенность в банальном ограблении таяла, как утренний туман. Грабитель, даже если бы он разбирался в филателии, схватил бы самые ценные экземпляры. Вырвал бы листы, набил бы карманы и сбежал. Он бы не стал тратить время на аккуратный обыск. Он бы оставил после себя хаос.

И тут он увидел его.

На нижней полке, в самом углу, стоял ряд одинаковых альбомов в темно-синих переплетах. Волошин взял первый. «Российская империя. 1857-1917». Открыл. Идеально заполненные страницы. Он взял второй, третий… все были на месте. Он потянулся за последним альбомом в ряду.

И его пальцы ощутили пустоту. Нет, не пустоту. Альбом был на месте. Он был таким же пухлым и тяжелым, как и его соседи. Волошин вытащил его. На тисненом корешке значилось: «СССР. 1922-1940». Он положил его на стол под свет лампы и осторожно открыл.

Первая страница была пуста.

Он перевернул лист. Пусто. Третий, четвертый, десятый… Все листы из плотного черного картона с аккуратными рядами прорезей были девственно чисты. Кто-то методично, марку за маркой, извлек все содержимое. Не вырвал, а именно извлек, не повредив ни страницы, ни клеммташи. Это была работа, требовавшая времени, терпения и твердой руки.

Волошин закрыл альбом. Глухой хлопок нарушил тишину комнаты. Он стоял, глядя на темно-синюю обложку, и чувствовал, как дело, казавшееся поначалу мелким и скучным, обретает контуры. Оно становилось объемным, сложным, и в его сердцевине зияла эта пустота. Пустота в альбоме для марок.

– Что там, Аркадий Виссарионович? – Лужин заглянул ему через плечо. – Пустой? Может, еще не успел заполнить?

– Посмотрите, – тихо сказал Волошин, указывая на едва заметные оттиски на черном картоне, на легкую потертость вокруг прорезей. – Он не был пустым. Он был опустошен.

Он снова открыл альбом и начал внимательно изучать пустые страницы под лупой. На некоторых листах, под определенным углом света, можно было разглядеть микроскопические следы, оставленные марками. Фрагменты оттисков, частицы краски. Его взгляд замер на одной из страниц. Здесь, в центре, под самой яркой лампой, он увидел едва заметный прямоугольный след, чуть более темный, чем остальной картон. И внутри этого прямоугольника, словно призрак, отпечатался силуэт. Нечеткий, размытый, но узнаваемый. Профиль девушки в гимназической форме.

– Капитан, – голос Волошина стал твердым, как сталь. – Опечатывайте дом. Никого не впускать и не выпускать. Мне нужны все сведения о Кротове. С кем общался, с кем дружил, с кем враждовал. Каждый телефонный звонок, каждое письмо за последние полгода. Я хочу знать, с кем он пил чай вчера вечером.

Лужин, почувствовав перемену в тоне московского следователя, вытянулся.

– Будет сделано. А что искать-то? Что пропало?

Волошин медленно закрыл пустой альбом. Он посмотрел в окно, на серый, безразличный мир за стеклом. Там, в тумане, кричала чайка. В этом звуке ему послышалась тоска по чему-то утраченному.

– Пропала не коллекция, капитан, – сказал он, поворачиваясь к Лужину. В его усталых серых глазах зажегся холодный огонек аналитического азарта. – Пропала история. И тот, кто ее украл, не остановился перед убийством, чтобы замести следы. Это не ограбление. Это… экзекуция. Кто-то пришел сюда не взять, а стереть.

Он положил руку в перчатке на гладкую обложку пустого альбома, словно пытаясь наощупь прочесть его тайну. Банальное убийство пенсионера в тихом приморском городке рассыпалось на его глазах, как карточный домик. А из-под обломков проступали контуры чего-то гораздо более старого, темного и опасного. Чего-то, что имело свою цену. И цена эта была куда выше ста двадцати рублей. Она измерялась не деньгами, а человеческими жизнями. Охота началась. Но за кем? За убийцей? Или за призраком девушки в гимназической форме, исчезнувшей с пожелтевшей страницы? Волошин еще не знал ответа, но чувствовал, что нити этого дела тянутся далеко за пределы этого тихого домика, в прошлое, которое, как он хорошо знал, никогда не умирает окончательно. Оно просто засыпает, как старый вулкан, чтобы однажды проснуться. И этот день настал.