Читать книгу Дело домика №12 - Сергей Вяземский - Страница 4

Ветер сменился. Утром он дул с суши, неся с собой горьковатый дым печных труб и запах влажной земли, а к полудню развернулся, потянул с моря, и воздух мгновенно стал плотным, соленым и холодным, будто сам город сделал глубокий вдох ледяной балтийской воды. Чайки, еще час назад лениво кружившие над черепичными крышами, пропали. Их пронзительные, тоскливые крики, неотъемлемая часть звукового ландшафта Янтарска, стихли, и эта внезапная тишина была тревожнее любого штормового предупреждения. Когда молчат морские чайки, старые рыбаки говорят, что море затаило дыхание перед тем, как забрать кого-то. Волошин не был рыбаком и не верил в приметы, но он верил в закономерности. А тишина, наступившая в его деле, была такой же противоестественной.

Он стоял у окна своего гостиничного номера, глядя на то, как низкие, свинцовые тучи цепляются за готический шпиль старой кирхи. Разговор с ленинградским профессором оставил после себя не прояснение, а звенящую пустоту, похожую на ту, что зияла в синем альбоме Кротова. «Голубая Гимназистка». Имя звучало как название забытого романса, но теперь оно было выведено на протоколе убийства кровавыми чернилами. Это меняло все. Дело вышло из-под юрисдикции здравого смысла и логики мелкого криминала, переместившись в сумеречную зону, где человеческие страсти и одержимость обретали масштаб стихийного бедствия. И цена им была не сто двадцать рублей пенсии, а немыслимая, почти абстрактная стоимость мифа.

Полковник Пахомов, с его прямолинейной верой в «бытовуху», был предсказуем, как смена времен года. Он был частью системы, работающей по простым и понятным алгоритмам. Трясти шпану, проверять алиби, искать скупщиков краденого. Но убийца Кротова не принадлежал к этому миру. Он был хирургом в палате мясников. И чтобы найти его, нужно было найти операционную, в которой он работал. Антикварная лавка Эльзы Карловны Вейде. Волошин чувствовал это почти физически: эта лавка была не просто магазином. Это был портал. Преддверие того самого теневого мира, о существовании которого обыватели Янтарска даже не догадывались.

Он застегнул плащ, ощущая прохладную гладкость подкладки, поправил шляпу, бросив короткий взгляд на свое отражение в темном стекле. Строгое, сосредоточенное лицо, чуть усталые серые глаза, в которых не было ни страха, ни азарта, лишь холодное пламя аналитической мысли. Он был готов.

Узкий переулок, где ютилась лавка, встретил его влажной тенью и запахом сырого камня. Казалось, солнце никогда не заглядывало в это ущелье между двумя старыми домами с нависающими друг над другом эркерами. Брусчатка под ногами была скользкой от вечной сырости, покрытой тонкой пленкой зеленоватого мха. Кованая вывеска с грифоном, разъеденная ржавчиной, тихо скрипела на ветру, словно жалуясь на свое одиночество. Волошин толкнул тяжелую дубовую дверь. Мелодичный, чистый звон колокольчика был единственным ярким звуком в этом приглушенном мире.

Он шагнул через порог, и время замедлило свой бег. Воздух внутри был густым, неподвижным, словно законсервированным десятилетиями. Он был соткан из ароматов полированного дерева, пчелиного воска, пыльных гобеленов и чего-то неуловимо сладковатого, похожего на запах увядших цветов в гербарии. Десяток часов, разбросанных по лавке, вели свой нескончаемый, асинхронный диалог. Их тиканье – торопливое и звонкое, медленное и глухое – сливалось в единый, гипнотический шепот, похожий на бормотание тайного общества. Свет, скудный и серый, просачивался сквозь единственное высокое окно, но тонул в полумраке, выхватывая из темноты лишь отдельные фрагменты этого застывшего царства: холодный блеск серебряного кубка, матовый изгиб фарфоровой шеи, отблеск на позолоченной раме картины, с которой смотрело в вечность лицо с напудренными щеками.

За массивным дубовым прилавком, напоминавшим кафедру в пустом соборе, стояла она. Эльза Карловна Вейде была неотъемлемой частью этого интерьера, его живой душой и строгим хранителем. Прямая, как струна, спина, высоко уложенные седые волосы, темное платье без единого украшения, кроме старинной камеи у горла. Она не смотрела на вошедшего. Она полировала мягкой замшевой тряпочкой серебряную табакерку с потускневшим вензелем, и ее тонкие, аристократические пальцы двигались с выверенной, неторопливой грацией. Казалось, она была поглощена этим занятием, но Волошин чувствовал ее внимание всем своим существом. Она знала, что он пришел, еще до того, как звякнул колокольчик. Она ждала его.

Он медленно прошел вглубь лавки, давая глазам привыкнуть к полумраку. Его шаги по старым, рассохшимся половицам звучали глухо, поглощаемые бархатом портьер и тяжестью старинной мебели. Он не спешил. Он впитывал атмосферу, читал пространство, как читают досье на подозреваемого. Здесь все говорило о хозяйке. Идеальный, почти музейный порядок в кажущемся хаосе. Каждая вещь, от крошечной эмалевой броши до огромного, похожего на саркофаг, комода, знала свое место. Это был мир, подчиненный железной воле, мир, где прошлое было тщательно отсортировано, оценено и выставлено на продажу под строгим контролем.

– Добрый день, – произнес он, остановившись у прилавка. Его голос прозвучал неожиданно громко в этом царстве шепота.

Эльза Карловна медленно подняла голову. Ее глаза, светло-голубые, прозрачные и холодные, как тонкий лед на осенней луже, встретились с его взглядом. В них не было ни удивления, ни испуга. Лишь спокойная, оценивающая внимательность хирурга, изучающего пациента перед операцией.

– Добрый день, господин следователь, – ее голос был под стать глазам: ровный, лишенный эмоций, с легким, твердым немецким акцентом, который не смогли стереть десятилетия жизни в советском городе. Он был похож на звук треснувшего фарфора – изящный и холодный.

Она знала его. Конечно, знала. В Янтарске новости распространялись не с газетами, а с морским туманом, проникая в каждую щель. Появление московского следователя по особо важным делам в их тихой заводи было событием, которое обсуждали шепотом во всех очередях и пивных.

– Вы очень проницательны, – спокойно заметил Волошин, кладя руки на гладкую, отполированную до зеркального блеска поверхность прилавка.

– Проницательность – это профессиональное качество, господин следователь. Такое же, как и у вас, – она отложила табакерку и сложила тряпочку в идеальный квадрат. – Чем могу быть полезна правосудию в моем скромном заведении?

Ее вежливость была безупречной, но за ней чувствовалась стальная стена. Она вела игру на своей территории и по своим правилам. Волошин решил не форсировать события.

– Я расследую убийство Семена Игнатьевича Кротова, – начал он, внимательно следя за ее лицом, за малейшим движением мускулов, за тенью в ее ледяных глазах. – Мне известно, что он был ценителем старины. Возможно, он бывал у вас.

Лицо Эльзы Карловны оставалось непроницаемой маской. Она чуть склонила голову набок, словно припоминая. Это была игра, и она играла ее виртуозно.

– Кротов… Да, припоминаю такого господина. Тихий, очень воспитанный человек. Заходил иногда. Приносил какие-то мелочи. Старые книги, открытки… Ничего серьезного. В основном мы просто беседовали об истории нашего города. Он был прекрасным собеседником. Ужасная трагедия. Вы уже нашли того негодяя, что поднял на него руку? Наверняка кто-то из портовых пьяниц, позарившийся на пенсию.

Она произнесла это с такой искренней печалью в голосе, что кто-нибудь другой мог бы и поверить. Но Волошин слышал не слова. Он слышал то, что стояло за ними. Она предложила ему самую простую и удобную версию, словно протягивала чашку чая усталому путнику. «Не копайте глубже, господин следователь. Здесь нет ничего интересного. Вот вам готовый ответ, возьмите его и уходите».

– Мы рассматриваем все версии, – ровно ответил он. Его взгляд скользнул по ее рукам. Спокойные, сложенные на прилавке. Никакой нервозности. Но он заметил, как на долю секунды ее пальцы сжались чуть сильнее, когда он произнес фамилию убитого. Почти незаметное движение, микронное, но оно было.

– Скажите, а кроме книг и открыток, он не предлагал вам ничего другого? – продолжил Волошин, его голос стал мягче, почти доверительным. – Может быть, марки? У него ведь была превосходная коллекция.

Вот оно. Удар. Он увидел, как в глубине ее глаз что-то дрогнуло. Лед треснул, пусть и на мгновение. Она отвела взгляд, сделав вид, что поправляет камею на воротнике. Классический жест ухода от прямого контакта.

– Марки? – она изобразила легкое удивление. – Нет, что вы. Филателия – это совершенно особая сфера. Я в ней ничего не понимаю. Это требует специфических знаний, которыми я, увы, не обладаю. Моя страсть – вещи с более… осязаемой историей. Фарфор, серебро, мебель.

Она лгала. Волошин это не просто знал, он это чувствовал. Ложь была в самой атмосфере лавки, она витала в воздухе вместе с запахом воска, она тикала вместе с часами на стенах. Эта женщина была не просто торговкой. Она была посредником, оценщиком, хранителем тайн. Она была центром паутины, и он только что задел одну из ее сигнальных нитей.

– И все же, – не отступал он, – мир коллекционеров тесен. Слухи в нем распространяются быстрее ветра. Возможно, до вас доходило, что кто-то в городе или из приезжих проявлял в последнее время повышенный интерес к редким советским маркам двадцатых-тридцатых годов?

Она снова посмотрела на него в упор. На этот раз в ее взгляде была не только холодная вежливость, но и предупреждение. «Вы заходите на чужую территорию, господин следователь».

– Повторюсь, я не слежу за этим рынком. Ко мне заходят разные люди. Я не веду учет их интересов. Моя лавка – не справочное бюро.

Она произнесла это отточенным, холодным тоном, давая понять, что аудиенция окончена. Любой другой на месте Волошина счел бы это тупиком. Но он пришел сюда не за ответами. Он пришел за реакцией. И он ее получил. Теперь нужно было нанести последний, решающий укол.

Он помолчал, обводя взглядом полутемное помещение, словно прощаясь. Затем, когда она уже была уверена, что он уйдет, он снова посмотрел на нее и тихо, почти интимно, перейдя на безупречный немецкий, спросил:

– Entschuldigen Sie, Frau Weide, aber vielleicht haben Sie etwas über eine Briefmarke namens «Die Blaue Gymnasiastin» gehört? (Простите, фрау Вейде, но, возможно, вы слышали что-нибудь о марке под названием «Голубая Гимназистка»?)

Эффект был подобен удару электрического тока. Ее аристократическая маска не просто треснула – она осыпалась на мгновение. Она физически вздрогнула, ее глаза расширились от потрясения, а на бледных щеках проступили два красных пятна. Она не ожидала этого. Не ожидала, что чужак, московский следователь, не только знает это кодовое, почти мифическое имя, но и произнесет его на ее родном языке, здесь, в ее святилище. Это был удар ниже пояса, нарушение всех неписаных правил их поединка.

Она быстро взяла себя в руки, но первая, неподдельная реакция была для Волошина красноречивее любого признания. Она знала. Она была в курсе. Более того, эта тема была для нее болезненной и опасной.

– Woher… – начала она по-немецки и тут же осеклась, сглотнув. Она снова перешла на русский, но голос ее утратил прежнюю стальную твердость, в нем появились дребезжащие нотки. – Это… это всего лишь старая легенда. Красивая сказка. Я не понимаю, какое отношение она имеет к… к этому ужасному происшествию.

– Возможно, самое прямое, – ответил Волошин, уже по-русски. Он добился своего. Он пробил ее броню. – Благодарю вас за уделенное время, фрау Вейде. Вы мне очень помогли.

Он развернулся и медленно пошел к выходу, не оборачиваясь, но спиной чувствуя ее прожигающий, растерянный взгляд. Звон колокольчика над дверью прозвучал как финальный аккорд в напряженной партии.

Он вышел из переулка на набережную. Ветер ударил в лицо, сильный, порывистый, пахнущий солью и гниющими водорослями. Море было свинцово-серым, беспокойным, по его поверхности бежали белые барашки волн. Тишина чаек больше не казалась странной – она была логичным продолжением той напряженной тишины, что царила в антикварной лавке. Весь город затаил дыхание.

Волошин шел вдоль парапета, глядя на то, как тяжелые волны с глухим рокотом разбиваются о гранитные плиты, вздымая фонтаны холодных брызг. Теперь у него был след. Эльза Вейде была ключом. Она не убийца, нет. Она была слишком умна и слишком осторожна для этого. Но она знала убийцу. Или, по крайней мере, знала того, кто его нанял. Она была звеном в цепи, и теперь, когда он надавил на это звено, вся цепь пришла в движение. Она будет действовать. Она попытается предупредить своих… партнеров. И это была его единственная возможность. Он не мог взломать ее мир, но он мог заставить его обитателей совершить ошибку.

Он остановился, опершись о холодный, мокрый гранит. Вдалеке, в серой дымке, маячил силуэт портовых кранов, похожих на доисторических животных. Город жил своей обычной жизнью: гудели машины, спешили по делам редкие прохожие, из трубы портовой котельной валил густой дым. Но под этой поверхностью, в тени старых немецких фасадов, разворачивалась другая, невидимая жизнь. И он, Волошин, только что вторгся в нее без приглашения.

Он достал папиросу, чиркнул спичкой, прикрывая огонек ладонью от ветра. Горький дым наполнил легкие. Он думал о том, что теперь за ним будут следить. Неуклюже, как делал бы это участковый Лужин, а профессионально, незаметно. Люди Эльзы Вейде. Или сам Охотник, который, возможно, еще не покинул город, желая убедиться, что все концы спрятаны в воду. Поединок перешел в новую стадию. Теперь он был не только охотником, но и дичью.

Он докурил папиросу, бросил окурок в кипящую воду и повернулся, чтобы идти обратно. И в этот момент его взгляд зацепился за фигуру на противоположной стороне улицы. Человек стоял в глубокой тени арки, почти невидимый на фоне темного камня. Он был неподвижен. На нем было длинное пальто и шляпа, низко надвинутая на глаза. Расстояние было слишком большим, чтобы разглядеть черты лица. Но что-то в его осанке, в этой хищной, выжидательной неподвижности, заставило Волошина замереть.

Человек простоял так несколько секунд, а потом, словно почувствовав на себе взгляд следователя, сделал шаг назад, глубже в тень арки, и исчез. Волошин не бросился за ним. Это было бы бессмысленно и глупо. Но он зафиксировал в памяти каждую деталь: высокий рост, широкие плечи, манеру держаться. Это не было случайностью. Это было наблюдение.

Он медленно пошел по улице, не ускоряя шага, но все его чувства были обострены до предела. Он слышал каждый шорох за спиной, видел каждое движение в витринах магазинов. Ощущение чужого взгляда на затылке не покидало его. Он был прав. Цепь пришла в движение. И кто-то очень большой и очень опасный, сорвавшись с этой цепи, теперь шел за ним по пятам по этим туманным, молчаливым улицам. Дело домика №12 перестало быть просто расследованием. Оно становилось его личной войной.