Читать книгу Красная рука. Сборник рассказов - Сергей Рок - Страница 3

Все его предки были от сохи. Трактористы. А говорили со стороны: да дело же и правда в генах, когда люди все сплошь небольшие, хотя и многочисленные, практически ― частые. Это вот рыба есть частая ― частик. Так ее по частоте толпой в банку и закладывают, и служит она людям. Она лежит в банке, внутри своего рабочего места, вся истекая пользой и жаждой людям помочь.

А несколько лет подряд хотел он заняться индустриальным значит искусством, и знающий человек тут бы сразу сказал о месте отрастания рук от тела ― это когда растут они откуда хошь, но все равно не оттуда ― но ведь как определить силу зова? Это когда в самом нутре рождается солнце ― но вот еще бы светило оно для людей. Эх.

Тут все привязывается к пользе, с точки зрения общества и истории. И уж конечно, если вы ― созидатель, да еще и амбициозный, если ж в душе клокочет нечто Наполеоновское, то кажется порой ― вот уже… еще немного… ну уже почти…. Ну вот…. Практически…. Место в мировых кластерах уже зарезервировано. Не попадешь при жизни, будет, будет потом…. Эх, подбежать бы тут к тому, кто сомневается, не верит, да и дать по лицу.

Тоня как-то спросила:

– Правда, что ли, ты ходил драться к Недельному?

– Ходил, ― Стёпа кашлянул.

– И чего?

– Ты спрашиваешь, кто кого?

– Да я не об этом. Чего ходил?

– Ну, я, понимаешь, я это я. А кто он, а?

Дело, должно быть, касалось некоего нового объекта искусства его. Может, вылепил он чего, да в Интернет выложил, да не все оценили. Как раз Недельный и не оценил, сволочь. Как тут не подраться-то было? Тем более, что рядом живёт.

А вообще, находиться с Царём Реальности рядом ― дело не рядовое. Тут есть факт постоянного давления ― словно бы жмет тисками, и жмет и даже не сталь какая-та, а материалы всякие разные, даже какие-нибудь рубероиды, дерматины, пенопласты. Это ж даже хуже и уничижительней. Доставалось же, как и прежде, Тоне.

Знаем мы такое дело: азм есть царь. Гениям все прощается. В этом и весь концепт.

Искал как-то Степа и корни иные, посторонние, не наши. Говорит:

– Знаешь, в моем роду был князь.

– Это ж откуда он взялся? ― спросила Тоня.

Она стояла на кухне и жарила гренки.

– Ты мне не веришь? Это серьезно. Не верить мне ― это грех, потому что ты ― последняя инстанция, на тебе и все держится.

– Конечно, на мне всё и держится.

Гренки пели шипением, радостно, как-то одухотворенно, словно бы приглашая Стёпу нырнуть и поплавать.

Любил Степа объявлять о своей царственности, кипеть, пыхтеть, даже может и с кулаками на кого кидаться (о чем уже было сказано) ― ибо царь же, а не верят. Как же доказать? Но главный принцип (или как люди говорят ― по типу принцип) ― это созиданье собственного мира, норы. Человек тут не нов. Нора ― она присутствует в субкультуре и жителей леса, и серого крота.

А еще есть такое существо как червяга. Семейство безногих земноводных. Пишут всякое: для увлажнения яиц родитель обвивает кладку, обильно смачивая её слизью. Но как-то очень уж душевно тут все, с любовью. Поэтому, можно даже и не определяться. Нора Царя? Да. И вся тут по типу фигня. Именно по типу.

Сказал ему на работе Нужный, Витя, по кличке Хач.

– Чо это?

Напрягся. Моментальный накал струны. Но ничего. Поэтичность вся и состоит из струн.

– Вырезаю, ― сказал он.

– Чо режешь-то?

Нужный же просто говорил. Ему лишь бы говорить. Взору его предстала вроде фигура, которую он, Стёпа Хожин, вырезал из дерева. И фиг было понять, чего это он делал ― то ли руки некуда было деть, а то ли еще чего ― да, наверное, много может быть мотивов.

– Ну.

– Чо, ну? ― Степа занервничал.

– Ну хрен с тобой.

– Скульптура, ― сказал Хожин, ― понял?

– Нагада? ― удивился Нужный.

Но тут его позвали, он вошел в коморку, там произошел разлив. Это была водка вроде бы из опилок ― так говорили. Но, впрочем, тут вполне присутствовал смысл ― ибо имелся в округе завод, на котором чего-то перегоняли, а, стало быть, там могли производить и первоначальное наполнение пузырей ясных.

А Хожина не звали. Да и не об этом рассказ. Сделана тут была некая штука с головой. Была рука. Второй почему-то не было. С ногами тоже как-то не совсем получилось ― хотя это, конечно, всего лишь намек, начальная конструкция, масса, фактура.

Ее он принес Тоне и говорит:

– Видишь?

– А? ― спросила Тоня.

Она чистила рыбу. Он разозлился.

– Не видишь, что ли?

– Чего?

Тут он начал кричать.

– Пойми. Я велик!

Было это раз, конечно, n-ый, умноженный на что-нибудь. Но уж не на ноль ― иначе бы произошла аннуляция.

А тут мы немного в сторону отойдем и посмотрим на Русь, и посчитаем всех Царей и прочих Наполеонов ― а как много же их, какие строи, какие толпы! Только представьте себе ― был он один, Бонапарт же жь! А переселился сразу во множество душ. Например, товарищ один, бывший Хожина приятель, поэт по имени Атлант, также ощущал Наполеона в себе ― там он может и маленький был-то, но ― точечный, векторный. И вот, писал Атлант стихи и говорил:

– Как же, как же!

И спрашивали у него:

– Что же ты имеешь в виду?

– Как же я, как же я….

Он чрезвычайно сам от себя был без ума, и вот, в один день они повздорили, Степан Хожин и Атлант. Начали вроде ничего, как обычно ― внутри сайтца популярного, где люди живут душой и телом десятилетиями, воют, лобызаются, строят храмы собственного себялюбия, и вообще, протекает там жизнь в стиле «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет тропа от прочих Я!»

Так вот, ругались люто. Хожин так разозлился, что выложит в сеть фрагменты переписки с Атлантом. Люди-то что. Люди ― людишечки. Кому какое дело до этого, если каждый ― Наполеон. Не царское это дело. Но ― был все ж скандальчик. И приходя домой, кричал Хожин Тоне:

– Пойми!

– Пойми!

Кричал он порой тонковато, немного даже по-мышиному ― но это дело известное ― всегда рядом с собой надо искать человека, который бы был всем ― и музой, и, извините, и ямой. Универсальное такое дело. Тем более, что как бы Степан Хожин в великих ни ходил, все это было не в тренде, а где-то в бэкграунде, а от жажды чудес лопалась порой кожа между пальцев.

Ну, в общем, с темы Царей и Наполеонов мы и соскочили, едва начав, оставшись наедине с одним лишь Наполеоном ― хотя, Бонапарт, конечно, был он Бонапарт, и часто говорил он о крови своей благородной, а также искал в своих корнях еврейство ― а это дело популярное. Многие простые люди ищут способы не быть простыми. Вроде бы как ты не Иван. Нет. Кровь улучшенная. Дело тут не совсем в Хожине, а вообще.

И вот, что тут сказать? Таков мир. Ну, вы кого-то удивите тем, что Земля круглая? Никого. Так и с Наполеонами. Создали, например, для них сайт «Непризнанный гений», и там они рвали друг друга, доказывая, что каждый из них гениальней другого. А была у Мастера Стёпы Хожина свое имущество. Как пришел он к Тоне на приживание, так и была с ним ложка. И как накрывала Тоня на стол, так он брал ложку свою и говорил:

– Вишь, моё. Моё.

Хихикал.

– Ты правда гениален, ― отвечала Тоня.

– Почему же? ― так хотелось о себе слышать, слышать, вдыхать, колеблясь, сжимаясь и разжимаясь.

– Я терплю тебя, потому что ты гений.

– Да, да….

А что еще надо было? Гений может не работать. А то, что гений неизвестен, тут еще смотря как посмотреть ― например, известен на одном сайтце, и на другом, а на еще одном его хвалили и Михаил Юрьев, и Заславка Миронов, и Валентина Мозгоклюева, и даже Леонид Сероштан вдруг, вдруг, вдруг…. Вдруг написал любовное послание. Хожин расценил это поэтически.

– И правда, ― сказала Тоня, ― поэтому я тебя и люблю.

И вот, кушали они. И кушал Степа со своей ложки. А потом вдруг словно вихрем, вдохновением его завертело, и стал он делать скульптуры из проволоки, и самое главное ― был у него такой, эдакий, кусок. Сделает он, например, нечто, что называется «Змей Любви», сфотографирует, мол ― образчик какой, вешает, вешает на сайтцах, и народ охает, и ахает ― и домохозяйка Зайкова, и пенсионерка Василенко, и поэтическая продавщица особенных продмагов Любовь Августовна Берг, и необыкновенный инвалид слова Рашидов. Ну и как нахвалят―то, и бежит Степа к Тоне и требует. Требует.

– А чего требуешь-то?

– Я…. Я!

– Ну….

– Я….

– Ну чего?

– Пойми! Пойми!

– Понимаю. Скажи.

– Я! Я!

Гению все прощалось. И ложка блистала особо, в шкафу. И вот, размотал Хожин проволоку и сделал другую фигуру. Сфотографировал ― выставка. И хвалили его и поэтесса Инесса Сквознякова, и прозаик Луков, и драматург Иван Приобреталов, и даже лучший философ России (хоть об этом никто не знал, но это не важно), и хвалил его поэт Вахов, и художница странных ручек Елизавета Нежирнова. И так разошелся Степан, что на Тоню кричал, кричал, кричал…. И уж чуть не лопнул от крика своего. И летели слюни. А один раз так летели, что попали на электроплитку, а там был проводок оголенный, и как даст его по зубам!

Упал Степан Хожин. Нет, сопротивление воздуха оказалось сильнее смерти ― это был лишь щелчок, даже и не предупреждающий, а просто так.

– Видишь, ― сказал он.

Тоня повернулась к нему.

– А?

– Меня могло убить, ― проговорил он.

Тоня тогда разозлилась существенно. Кормить гения собой, практически во всех аспектах, было невыносимо.

Степа не работал.

Степа снова сделал скульптуру из той же проволоки, сфотографировал ее и кому-то показывал в Интернете. Кем были все эти люди? Зачем? Почему? Отчего? Нужно было платить, в конце концов, за Интернет.

Нужно было питаться.

И вот, был обед, и ложка блистала, ложка жила сама по себе ― и словно бы был голос ложки. Хотя и нет голоса у вещей, нет. Просто так оживают все вещи внутри у человека, и кажется, особым человек должен быть, не таким, как все ― и верно, Степан от всех отличался.

Был у него день рождения.

Разделся он до плавок ― весь худой, как стручок ― и еще, подобно стручку ― немного от жизни искривленный ― сфотографировался он и ― людям показ. Да, в соцсеть.

Соцсеть, соцсеть, соцсеть. Нет критерия ― а и не надо. Немного эксгибиционизма ― это нормально для Бонапарта. Надо, чтоб всего тебя видели. Всего-превсего. Любовь. Слава. Человек ли тебя приходит хвалить, или программа ― какая разница. А научат обезьян сидеть по соцсетям ― так и будут они строчить, строчить, и уж конечно, найдется не один Степан Хожин, облагородованный ими, ухоженный. Но ведь соцсеть ― не человек. Впрочем, а если тебе больше ничего не надо?

И стали они ругаться.

Степа говорил, что Тоня ― лишь приставка к нему, и что обязана ему служить, а он… А он…

Он ведь и не неизвестный гений. Вон, фотка-то какая, комментариев то сколько!

Ругались долго.

И вот, сделал Стёпа скульптуру из проволоки и решил показать Завелицкому, а Завелицкий же был суть мужичок роста низкого, и словно бы и характера низкого ― как будто оба эти качества тут единились, гнездились в одной точке.

– Нахрена? ― спросил Завелицкий.

– Ну это, ― ответил Степан.

– Вот так же гусь гадит.

– Как так? ― удивился Степан.

– Ну вот ты как бы сделал все это с позиции, так сказать, гуся. Но, в отличие от него, ты нагадил проволокой. Но форма та же.

Степан хотел подраться. Не то, чтобы он драться умел. Но был он велик, а никто того не ценил, а надо было доказывать. А Завелицкий продолжал:

– А потому что гусь большой. И отброс у него большой. А вот ты сделал отброс еще больший, медный.

– Я художник! ― завопил Степан.

Тут тоже неудача его ждала ― плюнул он, и слюна его попала на выключатель, и еще раз его стукнуло.

– Эх, неудачка, ― заметил Завелицкий философски, фоново.

После этого уж и устроился Степан на работу, а там надо было применять знаний много, включая и лопату. В голове ж его стихи были как, может быть, пчелы ― но ведь это слишком густо сказано ― пчелы. У каждого свои пчелы, если не сказать ― комары. Так и летают комарики, летают, стаи такие большие, тучные в общей массе и кусают за мозг, и постоянно из-за этого чего-то хочется, нет спокойствия. Укусов же так много, что ты каждый отдельный укус и не понимаешь. Работа. Мужики. Поэтика цеха. Люди ж везде обычные, они сразу приметили, что очень не обычный он товарищ, Степан Хожин.

– Взгляд у тебя странный, ― сказал Лёша Шестов.

– Странный, ― согласился Степан.

– Мечтаешь, наверное.

– Все время мечтаю.

– И я мечтаю, ― сказал Лёша, ― люблю мечтать.

– А о чем мечтаешь?

– А обо всем. Недавно видел я фотоаппараты по две тысячи в Китае, думаю ― закажу. А зарплату посчитал, а конечно и могу купить, а тогда не хватит на еду. Оно ж каждая копейка на счету. А мяса бы поесть? Любишь мясо?

– Нет, ― ответил Степа.

– А что ты любишь?

– Солнце люблю.

– Я ж говорю, что ты мечтаешь.

– Я художник.

– Мой друг ― художник и поэт, ― Леша похлопал его по плечу.

Степан разозлился, но сорвался на Тоне ― ибо кормил он ее, обеспечивал, деньги нес.

– Ты хотя б с месяц отработал, ― Тоня сказала.

Был, конечно, скандал. А уж как отскандалил Степан, решил он сделать механическую скульптуру из болтиков. И так болтики крутил, и эдак, и уж в конце концов, связал их проволокой, и все тут ― шедевр. Тут же как без зрителей? Великие соцсети ― это как великие сферы, как чудесные эры, залы, Большой, Малый, Олимпийский, Метрополитен Опера. И вот, невероятное творение уж висело там, и хвалили, хвалили Степу. И не выдержал он и снова стал ругаться с Тоней.

– Пойми, я тебя кормлю!

– Нет, не кормишь, ― ответила она, ― ты просто ко мне прижился. Вот выгоню я тебя, там и корми еще кого-нибудь.

Но не выгнала. Есть же тайны такие ― но, правда, пока черта еще не перейдена, пока некая ленточка не порвана ― по типу финишной. Но люди так могут и десятилетиями жить, и кусаться, и даже ненависть порой доходит до каких-то особых видов кипения ― но потом ― любовь, морковь, и все такое. Не всегда, не всегда все так уж фатально.

И вот, обозначил себя Степа в социальных сетях очень сурово:

Грузчик. Челябинск.

Ох, как хвалили-то. Это ж настоящий полет мысли, а не просто так ― банальные плоды общества. Потому что настоящий технологический скульптор может и должен работать в Простых.

Простой напоказ.

Простой ― как бы из 70-х, когда поэты осваивали стеклотару.

И стихи шли лесенкой, и:

– Видишь, что Тантал обо мне думает, ― сказал Тоне.

– А зарплату дали? ― осведомилась она.

– Зачем тебе зарплата?

Тоня ж рыбу жарила. Так и стукнула сковородкой по плите. И даже капельки масла взлетели, и даже малость подшпарили Степана.

– Зарплата ― стихами, ― усмехнулся он.

– А кому они нужны?

– А всем, ― ответил он, ― а я лучше, чем всякий Пушкин, поняла? При чем тут деньги? Я из тебя делаю человека. Живя рядом со мной, ты делаешь себе карму. То бы ты была просто Тоня, некая Тоня, а так ты ― та самая Антонина. И будут в веках говорить ― ах, та самая Антонина! А не та ли Антонина? А? Ну как Татьяна. Или ты хочешь исчезнуть в веках? Подумай сама?

– Давай рыбу есть.

– Давай.

– А мяса хочешь?

– Откуда?

– Соседка дала. Они мясом торгуют. Просто принесла мяса. Будешь?

– Буду.

И ели они тихо. И ложка песню свою пела ― потому что частью души была ― художника и поэта, а еще ― и ничего себе поэта, большого, а не малого.

А уж сколько их, больших поэтов?

Рожала, рожала земля, эх, нарожала же! Сколько талантов! Но почему все так устроено, почему таков ранжир?

И жизнь шла. Жизнь крутилась. Жизнь ― она как листок, приколотый к земной поверхности. Шар крутится, и листок. Вместе с шаром. А на нем ― стихи Степана Хожина, но самое главное ― это заслуженное место на сайтцах.

Потому, пришел на работу Степан и там разгрузил целую машину всяческих продуктов. А часть продуктов ребята вытянули, взяли и водку, и сели, и обедали по-мужски ― а вообще, в русской жизни обед мужиков ― дело хорошее. Разговоры про своё. У кого-то ребенок хочет в блатной институт, а папа ― из простых. Каков вывод? И ты будь простым. Или учись, учись, получай отметки. И вообще ― все современные разговоры ― про хотенье. Вот решила жена мужика простого, что она ― уже нет, нет, не та, что раньше ― вот у соседей такая машина, а у тех ― такая, а у третьих …. И конечно, где-то кормят лучше, и бежать надо туда, где кормят лучше, и вообще ― вдруг захотелось гастролей, так захотелось….

– К армяну ушла, ― сказал Носов.

– Вот сука, ― заметил Шкуренко.

– Таксист.

– Бабок больше у него?

– Ну таксист. Таксует много, будет его крутить теперь.

– На что крутить?

– На шмотку.

– Ага.

– Скажет ― вези в Эмираты.

– С армяном связалась значит.

– А ты его поймай.

– Я поймаю, слышь.

– Он же как заяц, таксист.

– У них там мафия.

– Да и у нас мафия. Слышь, Стёп, чо, армяна гасить пойдем?

–Пойдем.

– Вишь, и Стёпа пойдет.

–Ну давай.

–Ну давай.

–Гаси.

– Маловато водки

– Пивком запивай.

– Давай.

– Давай.

– Эх.

Так вот, под водку они сперли три консервочки, рыбные, а хлеб у них был. Украли кетчуп. Но банка большая, увесистая. На толпу хватит. Сперли еще паштетов. А что такое баночный же паштет? Да это как бесконечность ― съел немного, и полон ты штукой неизвестной, а также ― необъятной, и сам ты становишься необъятным, ленивым, ничего не хотящим. Еще и водки. А пиво ― в зеленых таких пластиковых пузырях, по 2.5, «Жигулевское». Нормальный мужик после такой еды спит. Ну, только что если не пожар, да и то ― можно и в пожар спать. Но самое главное, украли они палку колбасы «сервелат конский», и уж ели ее активно, никому не уступая. Шкуренко тут мастер был. Снял с нее кожуру, и при чем ― целиком, и она в сторонке лежала, вся эта значит кожура, словно бы кожа какого-то существа. Так и получалось ― существо было подвержено съеданию, а шкура ― тоже ж трофей. А поэтому, взял Мастер Степан Хожин эту шкуру и стал делать комиссионно-техническое, а также ― пост-пищевое, произведение искусств. Очень уж он красиво закручивал ее ― и так, и эдак, получился такой шкурный человечек. И мужикам это понравилось.

– Ишь, ― сказал водила Андрюха Парков, ― чо Степа-то творит. Степ, есть же на первом канале передачка, стань звездой.

– Да там петь надо, ― возразил Шкуренко.

– Да чо. Степа ― талант. И споёт.

– Там другое, ― сказал Носов, ― это есть выставки индустриального, слышь, искусства. Там чего только не выставляют.

– Пусть Гельману письмо напишет, ― сказала бухгалтерша Валя.

И все тут же стали к Вале приставать, а Степа сзади подошел такой и Валю и пощипывает, пощипывал, пощипывал, но тут уж и ехать надо. А Валя изделие-то в руках подержала ― говорит:

– Золотые у тебя руки, Степан.

В общем, обуяла его гордость большая. Шел он домой, согретый теплом всей этой гордости, всей этой мощью потенциального будущего и себя самого ― такого разнообразного и уже великого, и в принципе, все ж ценят, только бы….

Только бы….

Только бы было все правильно, с уважением. Потому что был он, Степа, немного пьяненький, а вообще ― не пил он, против алкоголя по жизни, а потому ― как пришел, стал Тоню дергать и так, и эдак.

– Вишь.

И крутит свое изделие.

– Это что? ― спросила она.

– Скульптура.

– Это?

– Да. Уже оценили.

– Где это оценили? Никогда не угадаешь, из чего.

– Да не знаю. Зачем ты пил?

– Я поэт, пойми. Я несу свой крест и тебя кормлю. И из колбаски сделал я новый жанр. Из колбаски, понимаешь. И я принес тебе его, это твое.

– Это? А где сама колбаса?

– Съели.

– Ты что издеваешься, Степа?

Тут и началось снова ― потому что величие крайних фигур ― это огого. Каждый поэт ― ферзь. Король. Да и вся земля ― лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел ― то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?

– А?

– Как ты мне надоел уже? ― закричала Тоня. ― Хватит с меня! Убирайся!

– Я?

– Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?

– Кто висит! Я тебя кормлю!

– Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!

Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся ― но тут-то совсем неудача была ― получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел наземь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит ― пойду.

– Статую не забудь! ― крикнула она.

Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе ― статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.

Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью ― еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться ― но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и существует такое понятие, как нетленка.

Нетленка.

Еще одна.

Пятая, десятая.

Караван нетленный.

Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны ― начиналась новая жизнь, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:

– Скорее всего ― вернусь. Куда она без меня? Она без меня ― просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.

Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнуло.

– Забери пожитки! ― крикнула Тоня.

Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!

Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.