Читать книгу Красная рука. Сборник рассказов - Сергей Рок - Страница 4

Какая-та странная весна. Отдельные её куски хороши, а другие ― части разрозненные, чужеродные примеси, наборы странных газов. Утро ― как сигнал. Хорошо же, когда мир более сглажен, когда мир не имеет острых углов. Вот любители доски. Любители той самой доски, которая едет по сырым гладям морей и различных океанических бассейнов, выбирают явные округлости. Утро. Жуткий розовый свет. Нож утра.

Он посмотрел на соседний балкон ― бельё нервничало. Но вы знаете, как может волноваться хвост животного? Кота. Да, они это могут. Очень нервные животные. И пульсация передается, воздух есть проводник всех видов веществ и нематериальностей, включая нити мышленья и что-то такое же, но еще не открытое, еще не описанное.

Яркость дня не такой нож. Но ― циркуль. Им бы в глаз. И нету тогда глаза.

Роман дернул себя, наверное, за нос, а может быть, за ухо, отвлекая от созерцания нервов ткани. Ветер, словно электрический ток. Белье. Белье. И мозг дергается в такт ему.

Он вышел и стоял в лифте, покуда лифт этот не был вызван, вошли девочка и женщина. Ехали вниз.

– Правда? ― спросила девочка.

– Правда, ― ответила женщина.

– А чем пекинес лучше?

– Люди копируют собак, Женечка. Все люди. А потом собаки копируют людей. Какую собаку ты выберешь, такой ты человек.

– А если собака?

– Почему.

– Она ведь может выбрать меня.

– Это если ты подберешь бездомную собачку. Если она к тебе попросится сама. Но если это будет большая собачка, ты не сможешь держать её дома. В частном доме собак держат во дворах, на дачах собаки служат, но в этом случае хозяин должен навещать дачу регулярно, потому что собачку надо кормить. Собачка, Женечка, похожа на человека. Как ты её кормишь, так она и служит. Но зато собачка честнее.

– Почему, теть Свет?

– Собачка не предает.

– А бывают такие собачки, которые предают?

– Нет, таких не бывает.

Ветер выскочил из-за реки и, облизывая углы многоэтажек, затрясся в стеклах. Полетел мусор. Покатились, словно живые организмы, окурки. И Роман вдруг понял, что понимает ― они катятся с настроением, и есть в этом какие-то резервы радости, молекулы тепла. Приехала мусоровозка. Начали загружать мусорные баки.

– Слышь, давай. А? А? Давай.

– Ровно, ровно давай!

Так переговарились рабочие в оранжевых жилетках. Должно быть, им нужно было чередовать мат с фильтрованным русским. Но Роман не обратил на это внимание. Он прошел к магазину, а там, за углом, пил пиво Клешнев ― почерневший, словно шахтер.

– Гэ. Гэ, ― икнул он, ― выпустили. Прикинь, прикрыли на протокол. Мать сдала, сука. Да я не обижаюсь. Ты, да зато отдохнул! Да футбол аж завтра. А я отдыхаю, да думаю про футбол. А мусор пришел, говорит, пиво ― ноль пять по две сотни. Я кричу ― слышь, ты лиходей. Но принес. Теперь, слышь, надо четыре сотни нести. В мусарню. За две бутылки.

Роман пожал плечами.

– Слышь, есть бабки?

– Нет, ― ответил Роман.

Он прошел сквозь магазин ― к противоположному выходу, а там уж, через два дома, стояло кафе, где он и выпил пива. Ему вдруг показалось, что Клешнев придет и сюда ― еще более черный, еще более безнадежный, человек, которого высушили. Но не жизнь высушила. Не известно, что именно.

В голове могут быть голоса. Нет источника. Просто так. Голоса. Если их трогает рука, то такая рука опухает. В преддверии странного газа, который пойдет из открытого крана в полость черепной коробки, уже что-то происходит. Но газ может заставить жизнь расшириться ― потому что и во вселенной что-то движется, красное смещение или же еще что-то. Не обязательно знать названия. Газ уже идет по трубам, хотя он еще далеко. Но вы представьте себе цунами. И вы стоите на берегу, а оно лишь зреет. Некий продукт, обладающий набором свойств смежных, но ― очень смежных, хотя и граничащих с чистым чувством. Море отступает, а вы все стоите. А может быть, вы и не знали, что нужно бежать. И вскоре что-то начинается.

Приближение.

Так и газ по трубам. Он выйдет и никого не заденет. Потом будет другая жизнь, и не надо думать о последствиях во внешней среде. Нет ничего. Вселенная ограничена личностью. Великий эгоцентризм.

Он допил своё пиво и сделал круг, огибая дома. Когда он вернулся, то взору его открылась погрузка Клешнева.

– Давай. Давай. Там попьешь, ― сказал мент.

– Слышь, я ж сказал, что расплачусь! ― гулко протрубил Клешнев.

– Давай. Давай.

Уазик дернулся и повез его, Клешнева, к новым протокольным чудесам. Да, но там не было ничего. Не было газа. Вселенная молчала. Не было сигналов.

Там.

Но возвращаясь, он вдруг прислушался к отдельно идущим посылам. И вдруг:

– Скоро взрыв земли!

Роман осмотрелся. Голос был четкий, геометрический, графический, чертежный. Черт возьми! Если бы развить тему. Но некая страшная, душная, вуаль уже подступала. И мы бы могли решить что угодно, но интеллектуальный путь подразумевал именно это ― наличие дополнительного зерна между разумом и прокладкой мышленья.

Уже почти 20 лет он разрабатывал систему победы в лотерее. Эх, первые годы. Как далеки они. Когда до весны моно космоса оставался один шаг, лотерейку прикрыли.

Вечер до этого ― немного водки, счастья, бессонная, но радостная ночь. Неожиданный фейл. Провал. Будто ты ― агент, будто ты ― одинокая модель блуждающего биоробота. Все пропало. Он сжег все тетрадки. Все до одной.

Сколько их было тогда? Тетрадки….

В пору было повеситься, но он воспрянул. Фениксом шел по плоскости лет. Спустя год он уже начал новую тетрадку.

– Что это? ― спросила Ира Сумина.

– Да так.

– Ты физик?

– Да так.

– Нет, скажи.

– Теория вероятности.

– Круто. А для чего?

– Вычисляю лотерею.

– Да?

– Да.

– Хочешь выиграть миллион?

– Не в этом дело.

– А для чего ты вычисляешь?

– Тут…. Тут такое дело…

– Ладно, ― она улыбалась, ― многие люди азартны.

– Я не азартен, ― он напрягся.

– Но играешь ради денег?

– Дело не в этом!

Казалось, тогда все пошло не ровно ― будто бы поверхность изогнулась и стала гористой. Но привычкой Романа было добиваться девушек силой, еще мать приучала его ― помни, суки! Суки, сын. Не ведись на сук! С тех пор он нападал. Нет, это не было насилием. Он просто набросился на Иру Сумину без предупреждения, и та, крича, убежала. Больше они не виделись.

Он должен был победить лотерейку и стать миллионером.

Иногда люди казались куклами с заведомо ложным движком, и хотелось быть серьезным диктатором, чтобы собрать их в кучу и наказывать за существование. Однажды он пристал к Жене Иванову:

– Мне нужен человек, который бы играл.

– Почему ты сам не играешь?

– Я буду вычислять.

– Ты хочешь, чтобы я играл, а ты вычислял?

– Да. Я знаю мужичка, который понял суть игры в Спортпрогноз.

– Он много выиграл?

– Да.

– Но почему бы тебе самому не играть?

– Пойми, мне нужен человек!

Он показал Жене Иванову тетрадки ― толстые, общие, десять, двадцать, тридцать тетрадок. Конечно, Женя Иванов посчитал его ненормальным. Хотелось убить Женю. Роман представил, как тащит его труп ночью, между новостроек, копает яму и бросает туда тело.

И рядами шли цифры, и голоса, голоса. Будто в запределье шли дожди и стучали. И вновь он смотрел на колыханье белья в окне. Сжимал веки, чтобы добиться иных скоростей и визуальных образов.

Чувство такта. Одежда времени. Проникновение. Но газ уже идет, и не известно, какой поезд прибудет раньше.

Роман вставал и смотрел в тетради. Он мало спал. Днем ― непременная сонливость. Очередной период безработицы ― он вновь подрался с начальником, так как считал его тупым орангутангом. Это было в пятый раз подряд. Длинные, бесконечные, ряды цифр. Словно дорога на вершину воображаемой башни. Надо полагать, что ты однажды дойдешь. Но тут ― засада! Кольцо!

Вместо нового этажа ― то же самое. Ты ходишь по кругу. И все смотрят на тебя, и все пытаются порезать тебя на ленточки своими взглядами. Цифры бегут, и тетрадок с разработками лотерейки все больше.

Он посмотрел на белье, которое смотрело на него, постепенно преобразуясь в облачение для чего-то другого ― газ извне. И если и открыты трубы, и скоро, скоро придется утонуть и не выплыть, но песня будет здесь раньше. Летопись конвульсий. Оно двигалось быстрее, заставляя тело содрогаться в такт.

И ведь подумать, Роман хотел когда-то жениться на Ларисе. Но все закончилось классически. При этом, когда факт нападения был очевиден, она разбила бутылку, чтобы защищаться розочкой. Он не выдержал и кричал: «Сука»! Но взять её не смог. Все сломалось. Он вновь скрипел зубами темными ночами, не находя выхода энергии. И она копилась. И она бурлила, делаясь пузыристой. И цифры образовывали победные результаты. Но мир лотереек менялся, и, когда схемы, казалось бы, были готовы к реализации, происходило перемешивание. Но вначале ― отрезание. Тишина. Ночь. Страх и зло, бесконечная ненависть ко всему миру.

Безусловно, все были виноваты.

Все. Все на свете.

Он сжал кулаки. Дергание белья. Танец, напавший на мозг, отчего отдельно взятые участки вдруг стали кашей, стоящей на плите у хозяйки. Крутящиеся шарики опоясывали зрение. Невозможно было оторваться, чтобы жить. Никогда.

Утром было утро. Но белье оставалось, и казалось, что сломалась кнопка, и мир уже никогда не выйдет из бега по кругу. Роман поднялся и вышел на балкон. Теперь, белья было слишком много. Оно словно бы размножилось, перекинувшись на все прочие приставки к стенам, порой ― так нарочито остекленных, порой ― серых и бетонно-безглазых. Но жуткое колыхание присутствовало везде, сигнализируя о его поражении.

Он вышел. Кто-то расписал лифт зажигалкой. Кто-то ― беспечный и потому ― мерзкий своей любовью к приключениям дурень. Так неприятны эти люди. И первая встреченная им девушка попала в воображение ― уже за пределами лифта, и он вновь обладал ей, взяв силой.

– Привет, ― здоровался намедни Соколовский.

– Привет, ― отвечал Роман.

– Когда женишься?

Хотелось его убить, Соколовского. Роману было уже 39. Все. Все были. Все были виноваты. Хотя новая система выигрыша была уже почти готова, не было соратника ― чтобы руководить им, чтобы направлять его, соратника.

– Кругом дуры, ― отвечал Роман Соколовскому.

– Кстати, ты прав. Бабы пошли ― ну его нафиг.

– Да.

– Но все же, Ром. Пора уже. Или ты решил по―боярски?

– Почему?

– Бояре женились в 50!

Тут бы и убить Соколовского. Роман был накален, и жар шел в зрачки и тянулся в черных колодцах рецепторов, и змеи нервов шли в обратную сторону, и они говорили, они шипели, они пели о том, что краны открыты ― это нервно-паралитический газ, у которого есть источник за пределами души.

И был встречен возвращающийся из ночной ментовки Клешнев.

– Отпустили, слышь! ― крикнул он издалека.

Крикнуть он мог кому угодно. Что-то вроде набрасывания лассо на коня. И в качестве коня этого ― любой объект. Важнее, чтобы живой. Важнее, чтобы человек. Но Клешнев уже начинал бросать лассо и на собак.

– Тузик. Стайййять!

– И вот, ― уничижительно подумал Роман, ― если разобраться, кто лучше, я или Клешнев? Нет, если в общем, по натуре, то конечно я. Но с точки зрения эффективности. Да даже если и эффектности. Но я пробью! Пробью!

Он внутренне сжался, превращаясь в металлический стержень, пробойник. Внутри себя он бежал навстречу победам, и на пути была стенка, но была и дверь. И он бежал, он всегда двигался мимо двери. Потому что так еще учил отец. Учил, завывая глухо ― подобный звук издает автобус «Лаз Турист».

– Пробивать! Надо пробивать!

И Роман пробивал. Он как-то глубинно зародил в себе поля этих смыслов, где двери были врагами, а пробойник, то есть, он сам, шел через стенки уверенно, мощно.

– Слышь? Слышь! ― прокричал уже издалека Клешнев. ― Рома, мать твою за ногу!

– Ты чо там? ― недовольно крикнул Роман.

– А!

Тот махнул рукой. Шел к смутному каменному кабаку, где могли его опохмелить. Но разъедающий душу пар не проходил. Но, может быть, прибывал газ?

Роман вдруг вспомнил сон. Вроде бы и не спал он ночью. Но теперь пришла отброшенная кожа сна, его остатки, и там ― лишь ряды цифр. Ровные ряды. Много тетрадок. Спуск в какой-то, если хотите, ад. Но он и сам мог признать это.

С севера надвигались облака, и белья вокруг было необычайно много. Большие белые скопления атмосферных волос притягивали висящие простыни, и те манипулировали сквозняками, которые бродили между домами.

Но вдруг показалось, что ― конец. Трамвай скрипнул и мигнул фарами. Роман сделал шаг назад и поднял глаза. Но трамвайша не смотрела на него. Она словно и не жила на свете ― лишь изображения в биологических пределах. Но пассажиры были зрителями. И все смотрели в дыры его души, все хотели обследовать повреждения, нанесенные ему не выжившими лотерейками.

Он вдруг вспомнил, как смотрел на него статный мужчина в тот момент, когда он закупал целую пачку. И ― шаг. Колеса, скрип, последний час, последний рваный кусок секунды.

Трамвай прошел мимо. Он пришел к магазину, где в придачу имелись стоячие одноногие столцы. Взял пива и длинных, нечеловеческих, чипсов. Перед ним ― очень большой пустырь, покрытый воздухом, и только через него ― полный болтающегося белья десятиэтажный квадрат. Он осмотрел его. Белье было на каждом балконе. Он махало ему самим собой.

Жидким осадком присаживается газ к стенкам, бессмысленная формовка, острый жар, соль, оседающая на трахее. Нет, он понимал, что нельзя доказывать. Но ведь была Марина. И они даже пробовали жить. И они даже лежали в одной кровати, и она даже листала его тетрадки. Он рассказывал истории про родственников, про вектор родительского полёта через собственное поколение, и он сам себе нравился. Он на неё не нападал. И здесь все было ясно. Но она ушла через неделю. Слушать всё это было невыносимо. Нападал ли он? Нет. Все обошлось по-мирному.

Надо было остановиться. Вторая бутылка пива не улучшила тонированный резонанс. Поодаль хихикали старые парни.

– А это что?

– Контакт не коннектится.

– Ты ж такой взял?

– А ты?

– Я чо. У меня гэлэкси.

– А разница?

– Ну как, разница. Как ты думаешь?

– Экран один.

– Нет. Не один.

Это было межевание электронных органов и сравнение ― кто лучше. Через один одноногий стол какой-то торговый представитель передавал заказ.

– Неля. Неля. Неля, что ты. Ну. Ну?

Он нервничал, как струна.

– Так. Давай. Пять―семь ― десять. Три, шесть, пять, ноль, десять. Десять. Ты меня слышишь или нет. Десять же. А, нету. Ну ладно. Ставь подобное. И подобного нет? Ставь что хочешь. Ставь, говорю.

Третей бутылки не было. Роман пошел навстречу этому дому, чтобы бельё проколыхалось совсем недалеко, вызывая дрожь вышедшего на свободу газа обратной стороны души. Поворот, тротуар, рельсы, два мальчика, играющие в футбол на поле два на два.

– Прекратите! ― кричит им кто-то.

И он идет дальше, и теперь уже все решено. Но сила чувств такова, что нельзя сказать ― что же это?

Может быть ― победа?

Он развернулся и побежал. Киоск еще работал. Вытряхивая из карманов последние деньги, Роман купил лотерейки. Да, ведь происходило происходящее. Длилась длительность. Качались стрелки на невидимом пульте. Горели лампочки.

Всё и ничего.

И он вспомнил, как попытался познакомиться с Евгенией, проговорив ― все или ничего. Она защищалась стулом, Евгений, и правда ― ей удалось защититься. Он крепко тогда получил. С работы пришлось уволиться. То была самая граница года, когда люди начинали пить в офисах и брататься, и денег тогда не платили, и все как-то выкручивались. Был вечер сходной тематики. Они потанцевали. Он попытался затащить её в кладовку.

На работу он потом попросту не вышел. Никто не звонил и не интересовался. Он засел за составление выигрыша, вновь по теории вероятности, и составлял его полгода, после чего пошел и забрал трудовую книжку. Устроился на….

Всё или ничего.

Пробойник обязательно взломает стену. Начало череды побед. Начало начал. Именно теперь.

Разогнаться, бежать, пробить стену лбом. Пробить! Пробить! Пробить выигрыш! Пробить жизнь!

Роман вернулся и сел за тетрадки. Цифры выстроились в новые дороги, полные транспорта специального вида. И бельё. Оно шаталось все громче. Бельё.

Как громко поют простыни на балконах! Как вторит им междушевный газ! Он, может быть, там, внутри, касается и душ других, которые, быть может, далеко. Может быть, близко. Это открытие!

Жар гениальности вдруг посетил его.

Роман засмеялся. Ручка проделывала очередной маршрут, составляя новый ряд. Гений! Как звучит. Какие формы специальной прохлады!

И оно заиграло, зашелестело, становясь всеми видами парусов, охватывая каждый узелок в голове, каждую трещинку на кашице серого вещества. Надо было дождаться того момента, когда уже будет обладание. Когда начнется покраска. И в бельё будут заворачивать, или еще ― самозаворачиваться, будучи совсем уж завернутым, очевидным.

Но именно тогда ― зарождение настоящего тепла. И бельё уже повсеместно. И если бы бежать, но уже поздно. Потому что и сам ты одет. Потому что и врачи одеты ― но ты будешь в объятиях мира надсуетного, наполненного газом.

Роман приподнялся, потянулся, понимая, что ― свершается. Момент ― точка. Паутина его усердствований и бега сквозь стенку, наконец, зародила в центре своем паука. Существовала ли реальность? Стучали ли в стенку? Вызвали ли врача?

Он подумал ― врач. Врач, врач, сука. Он смеется, врач. Пробить! Ряды цифр напоминали спираль ДНК, они закручивались, усмехаясь.

– Как вы себя чувствуете? ― был вопрос.

Он открыл глаза. Машина покачивалась ― точно так же, как и белье на балконах, механизм, который выделает колебания.

– Это ваши тетрадки?

– Да.

– Надо сделать ему укол, ― был другой голос, женский.

Почему-то показалось, что это ― Ира Сумина, вернулась, чтобы совершить месть, чтобы поставить ему штамп прямо на лоб. Да и всё они теперь были рядом, все, кто не понимал, кто задавал глупые вопросы относительно смысла цифр.

Водитель переключил передачу. Выехали на проспект. Отсветы желтоватых фонарей проникали в окна, создавая мечущиеся тени.