Читать книгу Забытое время - Шэрон Гаскин - Страница 5

Джейни в самом нарядном своем черном платье встала на колени на розовом кафеле и постаралась успокоиться. По полу сочилась мыльная вода из ванны, и чулки намокли, а подол пошел пятнами. Джейни всегда любила это платье – высокая талия красит фигуру, а бархат праздничен, богемен; теперь, однако, покрывшись кляксами яичного желтка и потеками пенного шампуня, блестевшего, как слюна, платье обернулось самой роскошной ветошью в ее гардеробе.

Джейни заставила себя подняться и глянула в зеркало.

Одно слово – страхолюдина. Под глазами черно от туши – Джейни смахивает на футболиста; бронза и блестки теней для век уползли на виски; левое ухо в крови. Прическа, правда, уцелела – взметается и вьется вкруг лица, будто ей надо отдельно объяснять, что происходит.

Хотела вечерок отдохнуть от Ноа. Сама виновата.

И ведь так ждала вечера.

Неразумно, пожалуй, заводиться из-за свидания с человеком, которого даже не знаешь. Но ей понравилась фотография Боба, его открытое лицо и добрые глаза с прищуром, и юморной голос по телефону, и как этот голос вибрировал в самой глубине ее нутра, пробуждал тело к жизни. Проговорили больше часа, радовались, находя много общего: оба выросли на Среднем Западе и после колледжа добрались до Нью-Йорка; оба – единственные отпрыски грозных матерей, обладатели приятной внешности и социальных навыков, в любимом городе очутившиеся, к своему удивлению, в одиночестве. Оба поневоле гадали (вслух не говорили, но чувствовалось – в эхе голосов, в раскованном смехе), не подошла ли к концу их обоюдная тоска.

И они уговорились поужинать! А ужин – это всегда недвусмысленно благоприятное обстоятельство.

Нужно было только пережить сегодняшний день. Утро выдалось нелегкое – больше семейная психотерапия, нежели архитектура: мистер и миссис Фердинанд все колебались, устроить в третьей спальне спортзал или кабинет, а супруги Уильямс в последний момент признались, что хотят поделить детскую пополам, им вообще-то нужны две хозяйские спальни, а не одна;

Джейни-то что, пусть спят как хотят, но почему нельзя было сказать до того, как она закончила дизайн-проект? Весь день в перерывах между совещаниями она то и дело проверяла телефон, куда Боб слал восторженные крики: «Жду не дождусь!» Она воображала, как он (высокий или не очень? Высокий, наверное…) сидит в своей офисной выгородке (или где там работают программисты) и вскидывается всякий раз, когда от ее ответа – «И я!» – жужжит телефон; два взрослых человека переписываются одержимо, как подростки, и вот так проживают день, потому что всем ведь нужно за что-то цепляться, так?

Вдобавок, честно говоря, Джейни предвкушала вечер без Ноа. Она уже почти год не ходила на свидания. Предстоящий ужин с Бобом воодушевил ее, напомнил, что она планировала для себя другую жизнь.

В детстве мать то и дело заводила песню о том, на какие жертвы идет мать-одиночка, и песня эта всегда сопровождалась эдакой ненавязчивой печальной улыбкой, словно за то единственное, что в жизни важно, уплатить придется остатком этой самой жизни. Как Джейни ни старалась, невозможно вообразить мать иной, нежели та была: тщательно отглаженный и туго перетянутый поясом медсестринский халат, белые туфли и стрижка цвета олова, а голубые глаза мудры и не тронуты ни временем, ни макияжем, ни отчетливым сожалением (в сожаления мать не верила).

С Рути Циммерман шутки были плохи. Ее побаивались даже хирурги – нервно вздрагивали, когда Джейни и мать сталкивались с ними в супермаркете и глаза Рут безошибочно перемахивали с ее собственной тележки (овощи и тофу) к их шестерикам пива, пачкам бекона и пакетам картошки фри. Нельзя даже представить себе, чтобы эта женщина ложилась спать, надев что угодно, кроме клетчатой фланелевой пижамы, и ходила на свидания.

Решив рожать Ноа, Джейни вознамерилась жить иначе. Отчего, вероятно, в тот вечер и не отказалась от своих планов, даже когда все отчетливо разладилось.

В детский сад она приехала за десять минут до конца урока и коротала время, то проверяя, не написал ли Боб, то подглядывая за Ноа в окно группы четырехлеток. Остальные дети были заняты – клеили выкрашенные в синий макароны на бумажные тарелки, а сын Джейни, как обычно, стоял подле Сондры, из руки в руку перебрасывая шарик пластилина, и смотрел, как Сондра руководит. Джейни подавила приступ ревности; с первого дня в детском саду Ноа необъяснимо привязался к этой невозмутимой ямайке и ходил за ней хвостом. Если б он хоть вполовину так сильно любил своих нянь, Джейни гораздо проще было бы выходить в люди…

Завуч Марисса, брызжущая кофеиновым оживлением, засекла Джейни под окном, замахала руками, будто самолет заводила на посадку, и губами сложила: «Можно поговорить?»

Джейни вздохнула – опять? – и плюхнулась на скамейку в коридоре под гирляндой праздничных картонных тыкв.

– Как у вас с мытьем рук? Подвижки есть? – И Марисса сверкнула ободрительной улыбкой.

– Некоторые, – ответила Джейни; соврала, но лучше так, чем «ни малейших».

– А то ему опять пришлось сегодня пропустить изо.

– Это жалко, – пожала плечами Джейни, понадеявшись, что не принижает тем самым значение макаронного творчества.

– И он уже немножко…

Марисса сморщила нос – вежливость не позволила ей продолжать. Ну говори прямо, подумала Джейни. Грязный. Ее сын грязен. Все тело, где его не скрывает одежда, липкое, измазано чернилами, или мелом, или клеем. На шее уже почти две недели красное фломастерное пятно. Джейни старалась как могла, терла Ноа влажными салфетками, мазала ему кисти и запястья антисептиком, и крем, похоже, запечатывал грязь в порах, словно она своего ребенка ламинировала.

Некоторые дети моют руки беспрерывно, а ее сын не дотронется до воды без скандала. Слава богу, еще не пубертат, Ноа пока не воняет, а то смахивал бы на бомжа в подземке, от которого шибает аж до соседнего вагона.

– И, понимаете, у нас кулинарное занятие. Завтра. Мы готовим черничные маффины. Очень будет жалко, если он пропустит.

– Я с ним поговорю.

– Хорошо. Потому что… – Марисса склонила голову набок, и ее карие глаза налились тревогой.

– Что?

Марисса покачала головой:

– Ничего. Просто ему бы не помешало.

Подумаешь, маффины, подумала Джейни, но высказываться вслух поостереглась. Она встала и в окно увидела Ноа. Он в костюмерном уголке помогал Сондре подбирать шапки. Сондра играючи уронила ему на голову шляпу-федору, и Джейни поморщилась. Смотрится очаровательно, но только вшей сейчас и не хватало.

Сними шляпу, Ноа, про себя взмолилась она.

Но ей в ухо все чирикала Марисса:

– И еще, послушайте… Вы не могли бы попросить его поменьше говорить в классе о Волдеморте? Некоторых детей это пугает.

– Ладно. – (Сними. Шляпу.) – Кто такой Волдеморт?

– Из «Гарри Поттера». Если вы читаете ему эти книги, я прекрасно вас понимаю, сама их очень люблю, но… Ноа, конечно, очень развитой мальчик, а вот другим детям рановато.

Джейни вздохнула. Ее сына вечно понимают неверно. У него поразительные мозги, он выхватывает информацию словно из воздуха, – разок где-то что-то ненароком услышал, мало ли? – но ему вечно приписывают что-то совсем другое.

– Ноа ничего не знает про Гарри Поттера. Я и сама не читала. И ни за что не разрешила бы ему смотреть эти фильмы. Может, ему кто-то из детей рассказал? У кого старшие братья-сестры есть?

– Но… – Карие глаза заморгали. Марисса открыла было рот, хотела сказать что-то еще, но, видимо, передумала. – В общем, попросите его, чтоб жути не нагнетал, хорошо? Спасибо вам большое… – прибавила она и открыла дверь рубилову четырехлеток в синей краске и макаронах.

Джейни встала в дверях и подождала, пока Ноа ее заметит.

Ах, лучшее мгновение дня: как он весь загорается, ее заметив, и как криво улыбается до ушей, бросаясь вперед, и с разбегу прыгает ей в объятья. Он обхватывал ее ногами за талию, как обезьянка, и бодал прямо в лоб, и взгляд его был неподражаемо, весомо весел – мол, о да, тебя-то я помню. На Джейни смотрели глаза ее матери – и ее собственные глаза тоже, ясно-голубые; на ее лице они смотрелись вполне пристойно, большое спасибо, а на лице ее сына, обрамленном буйными светлыми кудряшками, обретали совершенно новое измерение, и поэтому люди, взглянув на Ноа, как-то вздрагивали, словно эта неземная красота у маленького мальчика – какой-то фокус.

Джейни всегда потрясал его талант радоваться – Ноа обучил и ее, просто глядя ей в лицо.

А теперь они вдвоем вышли в темнеющий октябрьский день, и Джейни почувствовала, как весь мир на миг нацелился телескопом на фигурку, танцующую подле нее на цыпочках. Они шли за руку под деревьями, и вдоль тротуаров бесконечно тянулись бурые песчаниковые дома.

Телефон, зажужжав в кармане, напомнил ей про Боба, про незримую коллекцию его черт (низкий голос; веселый смех), которая еще не соткалась в целого человека.

«Я тебя как будто уже знаю. Странно?»

«Нет! – ответила она. – Я тоже!» (Правда? Не исключено.) Написать «хо»? Или слишком прямолинейно? Ограничилась одним «х». И в ответ немедленно получила: «ХХХ!»

Ух! Тело окатило жаром, будто заплыла в теплый карман посреди холодного озера.

Они миновали кафе на углу своей улицы, и Джейни заманил туда аромат; перед предстоящим разговором стоит подкрепить силы. Она завела Ноа внутрь.

– Мы куда, мама-мам?

– Я кофе хочу. Я быстро.

– Мам, от кофе ты потом до зари не уснешь.

Она засмеялась: взрослые так говорят.

– Это правда. Ладно, Нои, выпью без кофеина. Идет?

– А можно мне кукурузный маффин без кофеина?

– Договорились.

Конечно, скоро ужинать, но что с того?

– И смузи без кофеина!

Она взъерошила ему волосы.

– Нет уж, дружочек, тебе воды без кофеина.

В конце концов они с добычей устроились на крыльце своего дома. Кофе был ароматен. За домами садилось солнце. Свет, розовый и нежный, заставлял краснеть кирпичные дома и особняки, оглаживал жухнущую листву. Мигал газовый фонарь перед фасадом. Фонарь стал решающим аргументом в пользу этого дома, хотя квартира здесь дорогая, в полуподвале, и солнце туда не дотягивается. Но красное дерево внутри, и симпатичные изгороди снаружи, и газовый фонарь у парадной двери так уютны; в этой норке Джейни с Ноа могут укрыться – подальше от мира, подальше от времени. Джейни не учла, что непрестанно мигающий фонарь за фасадным окном будет то и дело притягивать взгляд днем, отражаться в задних кухонных окнах по ночам и она не раз вздрогнет, вообразив, что в доме пожар.

Она протерла руки Ноа антибактериальной салфеткой и вручила ему маффин.

– В школе завтра, между прочим, маффины пекут. Представляешь?

Ноа откусил, осыпав себя лавиной крошек.

– А потом надо будет мыться?

– Ну, стряпня – такое дело. Мука, сырые яйца…

– А. – Он облизал пальцы. – Тогда нет.

– Нельзя же так всю жизнь, букаш.

– Почему нельзя?

Она даже отвечать не стала – они с Ноа который год так и ходят по кругу, а ей сейчас есть что ему сказать.

– Эй. – И она легонько его пихнула.

Ноа деловито трудился над кукурузным маффином. Как Джейни угораздило ему разрешить? Гигантский же маффин.

– Слышишь? Я сегодня пойду погуляю.

Ноа вытаращился. Опустил маффин.

– Ничего не погуляешь.

Она вдохнула поглубже.

– Прости, малыш.

Глаза у него свирепо заблистали.

– Я не хочу, чтоб ты уходила.

– Я понимаю, но маме надо иногда гулять, Ноа.

– Тогда возьми меня с собой.

– Не могу.

– Почему?

Потому что мама не умрет, если потрахается хотя бы раз, прежде чем ты отправишься в колледж.

– Там будет для взрослых.

Он сверкнул отчаянной кривой улыбкой:

– Но я же развитой.

– И весьма находчивый, но нет, дружочек. Все будет нормально. Тебе же нравится Энни. Помнишь Энни? Она в прошлые выходные приходила к маме на работу и играла с тобой в «лего».

– А если у меня будет кошмар?

Об этом Джейни тоже думала. Кошмары ему снились нередко. Как-то раз такое приключилось, когда она пошла общаться с коллегами на тусовку архитекторов; когда вернулась, он сидел, трясся, вперив остекленевшие глаза в «Дору-следопыта», а изможденная, контуженная няня (которая поначалу была полна сил! Домашние брауни принесла!), не вставая с дивана, вяло помахала Джейни двумя пальчиками. И, как и прочие, больше не приходила.

– Тогда Энни тебя разбудит, обнимет и позвонит маме. Но у тебя не будет кошмаров.

– А если у меня будет астма?

– Тогда Энни даст тебе небулайзер, а я сразу вернусь домой. Но у тебя уже давно не было приступов.

– Ну пожалуйста, не уходи.

Однако голос у него дрогнул, будто Ноа и сам понял, что проиграл.

Она уже оделась, теперь возилась с прической, одним глазом смотрела ролик на YouTube, где хихикающая девчонка показывала, как правильно накладывать тени, – между прочим, оказалось на удивление полезно, – и тут из гостиной ее призвал истошный крик Ноа:

– Мама-мам! Иди сюда!

Что, «Губка Боб» уже закончился? Его же вроде безостановочно крутят?

Джейни босиком, в одних черных чулках прошлепала в комнату. Все как было – на кожаном кофейном столике по-прежнему полная миска маленьких морковок, Губка Боб на кривеньких ножках ковыляет по экрану и вопит, однако Ноа не видать. В окне из гостиной в кухню что-то мелькнуло. Газовый фонарь мигнул?

– Мам, посмотри!

Нет, не фонарь.

Джейни завернула за угол, увидела, как Ноа возле кухонного стола одно за другим разбивает себе в пружинистые кудряшки органические коричневые яйца с комплексом «Омега-3», и почувствовала, что вечер ускользает из рук.

Нет уж; она этого не допустит. Из ниоткуда поднялся гнев: жизнь, ее жизнь, единственная ее жизнь, неужели ей нельзя повеселиться хоть один вечер? Это что, запрещено?

– Видишь, мам? – сказал Ноа довольно дружелюбно, хотя глаза его сверкали отчетливым своеволием. – Я делаю гоголь-ноаголь. Поняла, да? Как гоголь-моголь.

Откуда он знает, что такое гоголь-моголь? Откуда он знает всякое, про что ему никто никогда не говорил?

– Смотри. – Ноа взял яйцо, размахнулся, запустил им в стену и загикал, когда оно разбилось. – Фастбол!

– Да что с тобой такое? – спросила Джейни.

Ноа вздрогнул и уронил следующее яйцо.

Джейни чуточку понизила голос:

– Зачем ты так?

– Я не знаю. – Он как будто слегка перепугался.

Она постаралась успокоиться.

– Теперь тебе надо в ванну. Ты же сам понимаешь, да?

От одного этого слова его передернуло. Яйцо текло по его лицу, сочилось в ямку на шее.

– Не уходи, – сказал Ноа, и его голубые глаза всей своей тоской пригвоздили Джейни к стене.

Ее сын не дурак. Он все рассчитал: чтобы не выпустить мать из дома, стоит перетерпеть даже самое ненавистное. Вот насколько Ноа не хочет, чтоб она уходила. Куда уж тут Бобу, с которым Джейни даже не знакома.

Нет-нет-нет; она пойдет! Да господи боже, сколько можно?! Она не поддастся на шантаж, тем более детский! Она взрослый человек – и разве не этому ее учили в группе поддержки матерей-одиночек? Правила диктуешь ты. Надо быть твердой – ты ведь единственный взрослый. Если играть в поддавки, детям только хуже.

Она подхватила Ноа на руки (такой легкий; ее мальчик – совсем малыш, всего четыре года). Отнесла в ванную и крепко держала, включая кран и щупая воду.

Он извивался и визжал, как зверек в капкане. Джейни поставила его на коврик в ванне (ноги разъезжаются, руки машут), как-то умудрилась стащить с него одежду и включить душ.

Крик его слышен был, наверное, на Восьмой авеню. Ноа отбивался так, будто сражался за свою жизнь, но Джейни все удалось, она удержала его под душем, выдавила шампунь ему на голову, снова и снова твердя себе, что никого не пытает, просто моет сына, которому давным-давно пора помыться.

Когда все закончилось (и казалось, что это длилось бесконечно), Ноа лежал на дне ванны, а у Джейни шла кровь. Посреди хаоса он выгнул шею и укусил ее за ухо. Она хотела было завернуть его в полотенце, но он вырвался, выкарабкался из ванны и помчался к себе, оскальзываясь на полу. Джейни достала из аптечки антибиотик и помазала ухо, слушая вой, что разносился по всему дому и наполнял скорбью все ее существо.

Глянула в зеркало.

Куда-куда, а на первые свидания в таком виде не ходят.

Джейни заглянула к Ноа. Он сидел на полу голышом и раскачивался, руками обхватив коленки, – мальчик, растекшийся лужей, бледная кожа блестит в зеленом свете звезд, которыми Джейни обклеила потолок, чтобы крохотная комната казалась больше.

– Нои?

Он на нее и не посмотрел. Тихонько плакал, уткнувшись лицом в коленки.

– Я хочу домой.

В расстройстве он говорил так с тех пор, как научился разговаривать. Это была его первая целая фраза. И Джейни всегда отвечала одинаково:

– Ты уже дома.

– Я хочу к маме.

– Я здесь, малыш.

Он отвернулся.

– Не к тебе. Я хочу к другой маме.

– Твоя мама я, милый.

Тут он на нее посмотрел. Страдальческие глаза уставились на нее в упор.

– Нет, не ты.

Джейни продрал мороз по коже. Она взирала на себя, словно издалека – вот она стоит над дрожащим мальчиком в жутком свете фальшивых звезд. Половицы шероховаты под ногами, неровности их – как дыры, куда можно провалиться, выпасть из времени.

– Да нет, я. Одна-единственная твоя мама.

– Я хочу к другой. Когда она придет?

Джейни с трудом взяла себя в руки. Бедный ребенок, подумала она, тебе досталась только я. У нас с тобой – только мы с тобой. Но мы справимся. Я буду стараться. Обещаю. Она присела на корточки.

– Ну хорошо, я никуда не пойду.

Она пошлет Бобу СМС, извинится, и на том все закончится. Потому что как объяснить? Помнишь, я говорила, что у меня очаровательный сын? Так вот, он не совсем обычный… Нет, их связь слишком хрупка, не переживет таких осложнений, а за кулисами всегда поджидает другая одинокая жительница Нью-Йорка. Няню Джейни отменит, но все равно ей заплатит, потому что отменит в последний момент, а нельзя потерять еще одну няню.

– Я никуда не пойду, – повторила она. – Позвоню Энни. Останусь с тобой.

Уже не впервые она была благодарна судьбе за то, что рядом нет других взрослых свидетелей ее минуты слабости.

Но кому какое дело, что думают другие? Лицо Ноа порозовело – влажная кожа расцвела, а кривая улыбка сбила Джейни с ног, затмила всё. Будто на солнце смотришь. Может, мать была права, подумала Джейни. Есть силы, которым невозможно сопротивляться.

– Иди сюда, глупыш.

Она раскинула руки, отбрасывая прочь все – и платье, и свидание, и волнующую ночь, и, быть может, все волнующие ночи, что еще ей предстояли; она так и останется стареть миг от мига, застряв прямо посередке своей одной-единственной жизни.

Сейчас в ее объятьях – то, что поистине важно. Джейни поцеловала сына в трогательное влажное темя. В кои-то веки Ноа пахнул приятно.

Задрал к ней лицо:

– А моя другая мама скоро придет?