Читать книгу Забытое время - Шэрон Гаскин - Страница 8

Афазия у Мориса Равеля

«Вестник Лос-Анджелесского неврологического общества»

В пятьдесят восемь лет Равеля поразила афазия, поставившая крест на его дальнейшем творчестве. Что необычайнее всего, Равель сохранил способность к музыкальному мышлению, но был не в состоянии выражать свои идеи как на бумаге, так и через исполнение. Объяснение диссоциации между способностями Равеля сочинять и создавать кроется в межполушарной латерализации вербального (лингвистического) и музыкального мышления…

– Джерр!

Андерсон надвинул тарелку с нетронутым обедом поверх статьи, которую пытался прочесть, и поднял глаза. Дородный мужик с эспаньолкой, островом плававшей посреди подбородка, стоял перед ним с подносом и смотрел вопросительно. Дело плохо и хуже быть не может.

Андерсон понимал, что явиться в университетскую столовую – пожалуй, неудачная идея, но надеялся, что ему пойдут на пользу долгая прогулка до знакомого корпуса, товарищеская болтовня вокруг. Теперь же он кивнул и вгрызся в яблоко. Яблоко оказалось холодное и мучнистое.

– Ты здесь! – вскричал мужик. – А я как раз на днях говорил Хелстрику, что ты совершенно точно уехал в Мумбай или в Коломбо. – Он взмахнул холеной рукой. – Ну или еще куда.

– Не-а. Никуда не делся.

Андерсон вгляделся в коллегу и весь покрылся по́том. Он знал этого человека не одно десятилетие, но не мог вспомнить имени.

Звезда мужика всходила, когда они с Андерсоном были еще ординаторами; они дружили и соперничали, их всегда поминали вместе. Последние двадцать лет работали в одном учреждении и по-прежнему удивлялись, что судьба и интересы так далеко их развели. Сейчас мужик – завкафедрой на медицинском факультете, а Андерсон… Андерсон…

Андерсон заставил себя подвинуться, пустил безымянного мужика сесть рядом. Надо же, сколько сгущенной энергии гнездится в некоторых телах. Ноздри ему защекотал пар от тарелки. Как бы не стошнило. А то это быстренько закруглит трапезу.

– И где ты нынче обретаешься? Который месяц тебя не видел! Слыхал последние новости?

Над ответом Андерсон поразмыслил очень тщательно.

– Сомневаюсь.

– Говорят, Минковица номинируют на… ну, сам понимаешь. Слово на «Н».

– Слово на «Н»? – озадачился Андерсон.

Мужик перешел на шепот:

– На Нобеля. Просто слухи, сам понимаешь, но… – И мужик пожал плечами.

– Вот оно что.

– Его последние работы – прямо бомба. Меняют наше понимание мозга, без дураков. Мы все очень гордимся.

– Вот оно что, – повторил Андерсон.

Мужик покосился на него, и Андерсон прочел его мысли: ты бы мог быть с нами, ты бы мог что-то совершить, если б так необъяснимо не вильнул в сторону. Ты бы мог изменить чью-то жизнь.

Ну да; и так думали они все. И так они думали всегда, но прежде Андерсона это не угнетало – ему было некогда. Он оглядел коллег, что трепались и жевали, звякая приборами. В основном врачи; осторожные люди, ничего не замечают. Даже вилками в запеченный зити тычут с самодовольным высокомерием. Кое-кого тут Андерсон знает сто лет и всегда считал своими – этих чужаков, чьи имена забыл, кто руки ему не подаст.

– Ну, а как делишки душевные? Открыл что-нибудь новенькое? Или только старенькое? – Анонимный мужик усмехнулся. – Я вообще-то собирался тебе позвонить. Коринн клянется, что у нас привидение на чердаке, я ей посоветовал обратиться к тебе. Джерри, говорю, докопается до истины. Хотя, скорее всего, там, конечно, белки завелись. – И он подмигнул. По всем статьям собой доволен. Убежден, что его работа представляет ценность, а работа Андерсона – ни малейшей.

В любой другой день Андерсон отделался бы кивком, взглядом мимо – пусть насмешки рикошетят от панциря любезности, который он себе нарастил. Обычно он пропускал мимо ушей издевки, прикрытые вопросами, и в ответ пускался совершенно серьезно обсуждать свою работу, будто его данные могли их заинтересовать, будто он еще надеялся их переубедить. «Мне, кстати, попался любопытный случай на Шри-Ланке», – говорил, допустим, он и разглагольствовал, пока их издевки не растворялись в скуке.

Теперь же он взглянул на этого знакомого безымянного человека в упор, прямо в блестящие глазки, и в голову пришли слова, и Андерсон их произнес:

– Пошел на хер.

Ему давненько не удавалось выразиться столь красноречиво и лаконично.

Глазки у мужика сузились. Он разинул рот, потом захлопнул. Потом опять разинул и закинул туда супу; щеки и шея у него пошли красными пятнами. Он отер губы салфеткой. Помолчал. А затем:

– Ох батюшки – неужто Рэтнер? Которую неделю не могу его поймать!

И, подхватив поднос с недоеденным обедом, улепетнул прочь в поисках более благоприятной обстановки.

Андерсон вытащил из-под тарелки статью про Равеля, разгладил и вновь погрузился в чтение. Почти уткнулся в страницу носом, понадеявшись, что все прочтут эту общепонятную позу как «отвалите». За прошедшую неделю он брался за статью трижды, но разум как-то сопротивлялся.

…Объяснение диссоциации между способностями Равеля сочинять и создавать кроется в межполушарной латерализации вербального (лингвистического) и музыкального мышления…

Может, он по-прежнему не признает очевидного и поэтому не может дочитать до конца. Или афазия препятствует его попыткам постичь те или иные аспекты ее развития. Подобный поворот событий был бы потешен, если б не так бесил.

Отправившись купаться на пляже в Сен-Жан-де-Люз, Равель, блестящий пловец, внезапно понял, что не в состоянии «координировать свои движения»…

Сен-Жан-де-Люз. Андерсон однажды был на этом пляже – много лет назад, в медовый месяц. Они с Шейлой прикатили туда по французскому побережью. Андерсон взял отпуск на две недели и пообещал ни словом не обмолвиться ни о лаборатории, ни о крысах. Лишившись любимых тем для беседы, купался в свободе и замешательстве. Они с Шейлой ели и говорили о еде; плавали и говорили о воде и свете.

Остановились в большом белом отеле на берегу. «Гранд-отель Забыл Как Называется». По воде скакали рыбацкие лодки. Свет на воде, свет в воздухе рикошетил от Шейлиных белых плеч. Ничего нет похожего на этот свет – все художники знают.

Андерсон снова сосредоточился на словах.

…Равель, блестящий пловец, внезапно понял, что не в состоянии «координировать свои движения»…

Каково ему было – что он пережил в этот миг, постигнув, что не контролирует собственное тело? Решил, что смерть пришла? Забился, стал тонуть?

Равель страдал афазией Вернике средней тяжести… Понимание языка сохраняется гораздо лучше, нежели способности к вербальному и письменному выражению… Музыкальный язык страдает еще сильнее… наблюдается замечательная несообразность между потерей музыкального выражения (письменного либо инструментального) и музыкальным мышлением, которое страдает сравнительно мало.

Замечательная несообразность, подумал Андерсон. Пусть на моем надгробии так и напишут. Он заставил себя перечитать:

«замечательная несообразность между потерей музыкального выражения (письменного либо инструментального) и музыкальным мышлением, которое страдает сравнительно мало».

То есть – слова наконец внедрились в сознание, будто Андерсон распознавал то, что сам же и написал, – то есть Равель по-прежнему мог создавать оркестровую музыку, слышал ее в голове, но не мог исторгнуть наружу. Не мог писать ноты. Они были навеки заперты внутри, звучали для одного-единственного слушателя.

Невзирая на афазию, Равель с легкостью распознавал мелодии, особенно собственного сочинения, и с точностью указывал на ошибки в нотах или ритме. Узнавание длительности и высоты нот прекрасно сохранилось… Заболевание практически полностью препятствовало аналитической расшифровке – называнию нот, диктовке, чтению с листа, – особенно затрудненной из-за неспособности припомнить, как называются ноты, – так обыкновенный афазик «забывает» названия простых предметов…

Шум столовой, рокот голосов, звон кассы, грохот подносов – все это замедлилось, и в этом гуле Андерсон различил неумолчное стаккато – будущее, что движется к нему на всех парах. Быть может, Равель сочинил новый шедевр – еще одно «Болеро», только лучше. Быть может, Равель выстроил его в уме, такт за тактом, но не смог записать ни единой ноты, не смог разметить ни единой мелодии. Дни напролет они играли у него в голове по кругу, сцеплялись, разъединялись с ясностью, которую постигал он один, а больше никто не знал. Дни напролет мелодиями дышала его кофейная чашка, мелодии лились из крана в ванну, горячие и холодные, переплетенные и разделенные: запертые, неостановимые.

Как тут не сойти с ума?

Не лучше ли было погибнуть в океане?

Если б Равель не закричал – если б его не заметили, – он бы стал тонуть. Бросил бы в конце концов барахтаться, его естественный порыв к сопротивлению убаюкали бы волны, великолепие солнца просочилось бы сквозь воду. И тогда он бы расслабил мускулы, и тело утянуло бы его на дно – вместе со всеми ненаписанными концертами… и все это исчезло бы в мгновение ока.

Совсем ведь не трудно, подумал Андерсон. Перестать цепляться за жизнь. Капитулировать.

На миг облегчение затопило его, охладило бурлящий рассудок. Я не обязан дочитывать статью, подумал он. Я вообще ничего не обязан.

Можно просто бросить все.

Но внутри билось желание продолжать бой – как у боксера, что уже шатается, но голова кружится так, что выхода с ринга не найти. Андерсон разгладил страницы, сосредоточился и снова принялся читать.