Читать книгу Как сделать еврея счастливым - Шмиэл Сандлер - Страница 11

Завещание под занавес

Из дневника Уилла Иванова

«Иногда ботаника приглашали выступать на каком-нибудь симпозиуме или раз в год большой делегацией приходили в гости бывшие сотрудники по академии и уговаривали выхлопотать дополнительное пособие через министерство абсорбции. Старик и слушать не хотел о дополнительных подачках, а те гроши, которые получал, раздавал соседям, зачастую забывавшим возвращать долги.

Но было время, когда деньги у него водились, причем в немалых количествах. Я не спрашивал его об источнике их происхождения, полагая, что ему перепадают крохи от гонораров за заграничное издание его книг. Но лишние деньги у него не задерживались: раздаст, бывало, все за неделю, а потом сидит до следующей пенсии без гроша в кармане и пухнет с голоду. В затяжные периоды безденежья он питался помидорами из своей теплицы или жидким репатриантским бульоном, которым его самоотверженно подкармливала Белла. Другой бы на его месте стал приторговывать овощами на рынке: в Израиле это неплохой приработок. Мы с Беллой не раз предлагали ему заняться бизнесом, но он наотрез отказывался от этой идеи – недостойно, мол, ученого, предаваться низкой торговле.

– Ну так прекратите раздавать деньги! – требовал я, сердясь на его неразборчивую доброту. Старик улыбался нам в ответ, кротко отвечая, что ему доставляет удовольствие делать близким приятное. В те редкие случаи, когда ему неожиданно подваливал гонорар, я зачастую бывал среди тех, кто стрелял у него сотенку другую на повседневные расходы, а вернее на мелкие подарки для Беллы.

Это было в самом начале нашего знакомства, когда она только что приехала с мужем из Таджикистана, и я вызвался учить ее ивриту. Она овладела ивритом через полгода, а я овладел ею через два месяца. Если бы не своевременные субсидии старика, вряд ли я вообще мог подкатить к ней: я поддерживал супругов покупками дешевого мяса на рынке, но любила она меня, полагаю, не только за это.

С месяц другой мы с Беллой побезумствовали во время ночных отлучек ее мужа, но затем она вдруг остыла ко мне, я же, напротив, проникся к ней глубоким щемящим чувством любви и готов был умереть у ее ног.

Мне нравилось ее умение слушать, ее доброе сердце, красивый с горбинкой нос, чувственные губы и точеная фигурка, напоминавшая изящные формы Клеопатры. Она была моей первой и последней любовью. До нее меня никто не интересовал. Впрочем, несколько мимолетных увлечений у меня было, но это даже отдаленно не напоминало то всеобъемлющее мучительно-сладостное чувство, которое я испытывал к Белле. Я любил ее нежно трогательно, жестоко страдая от мысли, что она принадлежит другому.

А другим был постылый муж, который вряд ли ценил, так как я, все возвышенные качества ее души. Увы, денег, что я брал у старика, явно не доставало, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, а моего жалования с трудом хватало на выплату муниципальных налогов. О своих долгах, впрочем, я никогда не забывал и в отличие от соседей, вел в записной книжке особый счет, надеясь при первой возможности вернуть ботанику деньги. Хотя на возврате старик никогда не настаивал, а если кто совестливый пытался напомнить ему, что долг платежом красен, он категорически отказывался брать свое и это было самое удивительное в нем.

Ботаник был одинок, он говорил, что я напоминаю ему брата, умершего в молодости и ласково называл меня «Уиллушка».

Теперь на одре смерти старик звал меня. Видно хотел перед кончиной просить, чтобы я не забывал поливать цветы в палисаднике, но я ошибся:

– Уильям, – сказал умирающий, борясь с одышкой, – пусть все выйдут. Все, все… – повторил он несколько раз, с трудом выговаривая слова. Зная, как старик плох и, боясь, что любая мелочь может иметь для него печальные последствия, я стал кричать на людей:

– Папрашу вас, господа, я очень вас папрашу!..

Я вытолкал всех соратников из комнаты. Один лишь племянник, придавленный непосильным горем, в тягостном безмолвии остался сидеть у холодеющих ног умирающего. Наполненные слезами глаза его выражали растерянность и скорбь. «Дядь-я, дядя, – мямлил он, икая от затянувшегося плача, – дя-дья, и мне выйти?»

– Ух-хади!.. – с истерической ноткой в слабеющем голосе простонал ботаник. Издав нечеловеческий вопль, племянник упал перед кроватью на колени и, ломая руки, заорал:

– Нет, дядя Сеня, я не оставлю, я буду до конца… Буду! – Он орал с таким темпераментом, будто стоял на сцене театра, зрители которого туги на ухо в результате заморского гриппа, давшего осложнения на барабанные перепонки. Выдержать это кривляние ботаник не мог. Он заметался, зашелся в кашле, кровавая пена выступила у него на губах. Пришлось вмешаться мне:

– Освободите спальню, мужчина! – властно скомандовал я. Племянник не шелохнулся.

– Я сказал освободите спальню! – Всхлипывая, племянник вытер платочком глаза, посмотрел на меня мутным запоминающим взглядом и вышел из гостиной, тихо прикрыв за собой двери.

Я остался с умирающим. На благородном бледном лбу его выступил пот. Зрачки глаз расширились. Посиневшими губами он прошептал мне что-то невнятное. Я нагнулся к нему.

– Уильям, – едва слышно произнес старик.

– Да, дядя Сеня, я слышу.

– Цветок видишь на окне?

– Да, я вижу. – Глаза старика потускнели, дыхание вырывалось с шумом:

– Отнеси домой. – Старик показал на горшок с цветком.

– Хорошо. – Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника, удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а он о каком-горшке печется.

– Уиллушка, – старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, – Уиллушка, – ласково позвал он снова, – береги…

– Вы про цветок, дядь Сень?

Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения:

– Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай… чтобы не случилось, не отдавай.

– Не волнуйтесь, я никому не отдам, – пообещал я и вытащил из-под подушки пухлую папку с бумагами.

– Теперь иди, – тихо прошептал больной, – иди и помни о людях…

Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей. Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках – каких еще людей имел в виду старик?

Когда я вернулся, он уже умер»