Читать книгу Илион - Шри Ауробиндо - Страница 4

Вновь рассвет в путешествии вечном своём,

заставляя мир смертных трудиться,

Начинавший всё то,

что в теченьи ночи отдыхало и шло к завершенью,

Бледный, с яркой каймою по краю земли,

появился из дымки и холода Понта Эвксинского.

И земля среди зарева утра,

сбросив призрачный, звёздный простор,

Просыпалась для чуда течения жизни,

для волненья, страдания и красоты.

Всё несла на груди

понимающая, терпеливая Мать.

Выходя из неясной картины Ночи,

что даёт нам увидеть сокрытое,

Отдалась она взору лазури

и легла в изумрудных одеждах, с короною света.

В предрассветных лучах

величавая и молчаливая Ида

Поднималась верхушками гор,

куда часто спускаются боги, к алмазным сияньям.

Ида – первая средь тех высот,

вместе с горной безмолвной грядою за нею,

Созерцала всплывающий солнечный круг

в окруженьи гигантов,

Что с начала веков наблюдали за ней

и несли само Время на гордых вершинах.

На озябших равнинах своих

ожидала Троада тепла и сияния солнца.

Там, подобно надежде, что вечно бежит

в одиночестве сквозь изумрудную грёзу,

Пробираясь к широким просторам вдали,

воды нёс Симоис по журчащим порогам,

Пропуская свою серебристую нить

среди зелени зарослей и тростника.

Бурный Ксанф, нетерпимый к Пространству с его рубежами

и к медлительной поступи Времени,

Оглушающе спорил, крича,

направляясь к далёким вздымавшимся волнам,

Добавляя свой крик

в рёв могучего многоголосья Эгейского моря,

Отвечая на зов широты Океана,

как щенок на призывы родителя.

Сквозь расселины в небо взглянули леса,

и ущелья увидели тени.

Золотистые ноги богини

засверкали всё ближе скользящею поступью.

Простирая над мысами и над холмами

блеск и роскошь своих одеяний,

Роковая, она появилась,

посмотрела бесстрастно на всё,

Одному принося день счастливой судьбы,

а другому – падение.

Поглощённая светлою миссией,

не заботясь о вечере и о слезах,

Судьбоносная, встала беспечно на миг

над великим и полным мистических тайн Илионом

И его куполами, мерцавшими, как языки,

от прозрачного пламени утра,

Над рядами опаловых башен,

своим ритмом похожих на лиру в руках бога-солнца.

Возвышаясь над всем, что построил народ,

над любовью его и над смехом,

Осветив под конец

и дворы, и дороги, и рынки, и храмы,

Посмотрев на мужчин, что должны умереть,

и на женщин, которые обречены на страдание,

Посмотрев на всю ту красоту,

что должна пасть под серпом убийств и пожаров,

Судьбоносная, вверх подняла роковой свой свиток,

что стал красным от строчек Бессмертных,

Глубоко, в недоступном для глаза эфире,

окружающем расу людей и грядущие дни,

Положила его и прошла,

улыбаясь бессмертной, не знающей горя улыбкой, —

Эти вестники смерти, что сами не знают о ней,

по утрам сеют семя событий,

Чтоб собрать урожай

с наступлением сумерек ночи.

Над задумчивым взглядом равнин,

вековым трансом горных вершин,

Из сияния солнца и залитых светом пространств

появилась она и на миг задержалась,

спокойная и роковая,

А за нею шли следом вдали

золотые стада бога солнца,

Бремя Света несли на себе, и загадку свою,

и опасность Элладе.

Когда мчится божественная колесница

золотыми путями эфира,

Тогда Жизнь ускоряет шаги

и незримо меняет теченье в душе человека,

Или с выбором, сделанным им,

или с роком, который он вызвал и ныне страдает,

Но мгновение жизни идёт

и ведёт это прошлое дальше, в грядущее,

Только лик тех мгновений и стопы видны нам,

но не то, что они принесут за собою,

Только тяжесть событий и внешнюю сторону чувствуем мы,

а значенье и смысл для нас скрыты.

Остаётся слепою Земля;

громкий жизненный шум оглушает слух духа:

Человек же не знает об истинном смысле вещей;

ещё менее знает посланник, назначенный вестником.

Он лишь слушает голос ума

и несведущий шёпот из сердца,

Свист ветров по верхушкам деревьев во Времени

и неслышимый шорох Природы.

И сейчас вновь такой же посланник спешил,

направляя повозку с заданием:

Ранним часом, пока на востоке вставала заря,

громким криком он гнал скакунов.

В башнях света, едва отойдя ото сна,

встали утренние часовые,

Услыхав скрип колёс

и ликующий цокот копыт

Лошадей, что из Греции долго скакали галопом

до фригийского города Троя.

Пронеслись они гордо сквозь Ксанф,

разбросав его гневную пену,

И презрительно громко заржали,

проплывая по руслу запутанного Симоиса,

По ленивой и мягкой реке, окружённой густым тростником,

протекающей около Ксанфа.

Был возница в повозке один,

безоружный, седой,

Испещрённый морщинами и изнурённый годами.

К опоясанному циклопической силой Пергаму

Прибыл он, одинокий и старый, ничтожный,

самый слабый из смертных,

В своих дряхлых руках он принёс им Судьбу,

роковой приговор для империи.

Илион, ещё дремлющий, видел, как он

появился из тьмы, приближаясь от берега моря.

И стал слышен средь тихого, медленного

шевеления жизни в ещё не проснувшемся городе,

Всё быстрей приближавшийся цокот копыт,

звук его громогласных призывов,

Сильный стук во врата,

охранявшие роскошь, богатства Приама.

«Стражи, бдящие ночью,

кто стоит за воротами Лаомедонта,

Разбудите царей Илиона.

Я, Талфибий, глашатай Аргоса,

К вам взываю у главных врат Трои

в этом пасмурном, сером рассвете».

Был настойчив и громок призыв.

В тишине, полумраке покоев,

Далеко уносясь в колеснице из грёз,

средь видений триумфа и страха,

Сцены более ярких миров,

хоть и были расплывчаты, искажены в клетках мозга,

Беспорядочны, смутны, но взгляд

наполняли величием, красками и красотой, —

Но внезапно вниманье его привлекло

натяжение нити сознания,

Что тянулась к заботам Земли, порождаемым Временем,

и к трудам, что нужны быстротечности;

Потревоженный телом своим, Деифоб,

был застигнут в блистательных далях

Еле слышным касанием жизненных нервных волокон,

что ветвятся до спящего мозга,

Он услышал призывы земли,

и нарушился сон, отступая,

Соскользнув, словно капля росы с гривы льва.

Неохотно он стал уходить

Из пространств за границею смерти,

заливаемых светом чудесных земель,

Где бродил он, душа среди душ,

в запредельных, неведомых странах,

Став свободным от всяких сомнений,

от работы, борьбы и опасности,

А теперь он назад возвращался из краткого отдыха,

что даётся рождённым во времени,

Снова призванный к битвам и ранам земли,

и к тяжёлому бремени дней.

Он поднялся гигантской фигурой своей

с расписного, красивого ложа

И омыл свои очи, спеша,

вспоминая земные заботы;

Быстро он облачился в доспехи свои

и по городу предков пошёл напрямик

Под внимательным взглядом богов,

направляясь к воротам Пергама, навстречу судьбе.

Девять лет уж прошло,

и десятый устало кончался,

Годы гнева богов,

но всё так же их стенам грозила осада,

Начиная с того безмятежного утра, когда корабли,

раздувая свои паруса, обогнули Тенедос,

И когда самый первый приплывший сюда аргивянин

пал убитым, едва сделал шаг по фригийскому берегу;

Так с тех пор нападающие атакуют,

и упорно все приступы их отбивают защитники.

Но когда слишком долго приходится ждать

вожделенной награды, когда нескончаемо тянется труд,

То усталость от всех бесполезных усилий и дел

поднимается в смертных, недолго живущих сердцах.

И устав от сражений, захватчики, греки,

уже долгие годы лишённые дома, семьи, очага,

Постоянно молили богов

о свободе и о возвращеньи в отцовские земли;

И устав от сражений, фригийцы

в осаждённом своём изумительном городе

Постоянно молили богов

о конце этой страшной, убийственной схватки.

Корабли, что годами лежали на суше,

позабыли бескрайний простор океана.

Даже Греция стала казаться чужой и далёкой своим сыновьям,

что разбили на береге лагерь,

Словно жизнь из забытой прошедшей поры,

про которую помнишь, едва в неё веря,

Словно сон, что случился когда-то давно,

словно случай, рассказанный кем-то.

Время медленным прикосновеньем своим

и Природа, меняя субстанцию,

Постепенно туманят любимые лица

и стирают из памяти сцены, когда-то так милые сердцу:

Всё ж они оставались заветной мечтой

для тоскующих по своим жёнам и детям,

Для тоскующих по очагу и родимой земле,

там, в далёких долинах Эллады.

И всё время, как волны, что с рёвом бегут

на изрытый утёс и потом возвращаются в море,

Как морские валы этой яростной битвы,

проносился безжалостный грохот атак

Над полями фригийской пшеницы.

Билась Троя с Аргивией, Карией, Ликией, Фракией

И с воинственной, сильной Ахеей,

заключившими общий союз

меж собою в тисках этой схватки.

Повсеместная паника, смерть,

кровь из ран и несчастье,

Слава гибели, слава побед,

опустевший домашний очаг,

Плач и стойкость, надежда и страх,

и мучение воспоминаний,

Боль сердец, сила наций и жизни бойцов,

словно гири, бросались на чаши Судьбы,

Но баланс равновесия этих весов

постоянно менялся,

Подчиняясь давленью невидимых рук.

Ибо кроме обычных и смертных бойцов,

Кроме полубожественных богатырей

с именами, сиявшими словно далёкие звёзды,

Что здесь падали и ликовали,

были ветром иль сорной травой в танце волн,

Со сверкавших на солнце скал Иды

и заснеженных пиков Олимпа,

Поражая глаз блеском, а слух – скрежетаньем оружия,

сами боги античных веков нисходили на землю.

Недоступные для пониманья людьми,

ослепительно-яркие формы Бессмертных

Возникали, незримые в той мешанине,

и частенько чудесные, зримые

Их обличья, сиявшие неувядаемой силою и красотой,

в дрожь бросая сердечные струны,

Покидали небесные планы,

проходя сквозь границу обычного зрения,

Полубоги, известные с древности, вдруг

возникали в своей яркой славе,

Став доступными смертным ушам,

став доступными бренному глазу.

Приходили они из пространства свободы и блеска,

где не знали о горе, могучие, сильные.

Необъятный, как море,

окружённый лазурной каймою грохочущих вод,

С синим веком и гривою Ночи,

Посейдон бился ради грядущего,

Сотрясатель Земли,

поражал он трезубцем изгибы Дракона,

Выпуская на свет нерождённые силы,

что сокрыты в кавернах Природы.

Неподвижные и хладнокровные, встав

на защиту высокого Слова,

что рождало Судьбу и порядок,

Постоянно внимая провидящей Воле,

неизменной, безмолвной,

Зевсом посланная в это сражение Гера

и Афина, поднявшая щит,

Охраняли тот тайный указ.

Но в самом Илионе, крича громогласно, как волны,

Полный ярости, буйства, Арес

зажигал свой огонь в человеческом сердце,

Пробуждая в неясных глубинах

формы демонов или Титанов;

Молчаливые, сжатые хваткой богов,

населяя пучины вселенной,

Наводящие ужас, сокрыто сидели они

в серой тьме подсознания,

Наблюдая за сном змеевласых Эриний.

И чудесный, сиявший провидец, волшебник, пророк,

Тот, кто видел за гранью

возможностей мысли,

Поднимающий в нас божество

выше всех человеческих, смертных усилий,

И убийца, и так же спаситель, мыслитель и мистик

спрыгнул с залитых солнцем вершин,

Из мистерий своих, на охрану стены Илиона

Аполлон из Дельфии.

Разделились все силы небес

в этом вихре земного могущества.

Всё, что здесь родилось и погибло,

вновь рождается в круговороте веков,

Словно дробь, повторяющая снова и снова,

бесконечно последнюю цифру,

Хотя кажется нам – цели нет для мяча,

что сквозь Время гоняют команды Судьбы,

Зло, однажды свершившись, рождается вновь

и гуляет, не зная, как выйти, по жизни:

Лишь незримое Око способно увидеть

нить движений его и последствий.

И казалось, что даже Судьба

развлекалась на землях Троады;

Все носились вперёд и назад

на качелях смертельной игры.

Был напрасен труд тяжкий героев,

и могучие воины зря лили кровь,

Словно брызги прибоя на скалах,

когда стонет он, неуспокоенный, неотомщённый,

И бесплодно друг друга сменяют эпохи.

Неотступно за ночью шёл день;

И за горем шла сильная радость;

поражение лишь возвеличивало побеждённых,

А победа дарила бесплодный восторг,

без награды, без всякой поживы.

Тем усилиям не было видно конца,

и не видно конца было тем поражениям.

Из рук в руки ходили агония вместе с триумфом

в безрассудном, отчаянном ритме,

Смело глядя в лицо, и кружились, сминая траву,

словно юноша с девушкой,

То сходились, а то расходились, смеясь,

наслаждаясь друг другом и танцем.

Таковы были боги, топтавшие жизни людей.

Но хотя само Время бессмертно,

Всё же смертны творенья его и пути,

и когда-нибудь мука кончается, как и восторг.

Живописцы Природы, довольные вкладом своим

в нашем плане текучего времени,

Ослепляющие красотою,

бессмертные, царственные Олимпийцы

отвернулись от страшной резни,

Бросив всю предрешённую битву

и покинув героев,

Что в умах их давно уж убиты,

оставляя горящую Трою и Грецию —

славе её и падению,

Поднимались они в небеса

и подобно могучим орлам воспаряли,

Обвивая крылами весь мир.

Как великие, в светлых, просторных дворцах

Отвернувшись от битвы и криков,

позабыв про убитых и раненых,

Отдыхают от тяжких трудов

и склоняются к радости празднеств,

Наблюдая, как весело и без забот

виночерпии ходят по мрамору,

Наполняя сердца свои лёгкостью,

так и боги ушли в свой незнающий горя эфир

От израненной, полной страданья земли,

от её атмосферы, которая исполосована болью;

Там спокойно они отдыхали,

и сердца их склонялись к молчанью и радости.

Было поднято бремя, возложенное

на обычную волю людей

этим звёздным присутствием:

Человек погрузился опять в свою малость,

а мир – в неосознанный труд.

Жизнь взяла передышку от этих высот,

и ветра задышали вольнее;

Свет избавили от их сиянья,

и избавили землю от гнёта величья богов.

Но – увы! – вместе с ними ушли и бессмертная цель,

и весь смысл титанической битвы.

Шум сраженья впустую теперь рокотал,

словно волны по гальке;

И устало гнались за врагом копьеносцы;

сила их потеряла источник;

С каждым месяцем там, над шатрами осадного лагеря,

всё сильней ощущалось молчание.

Но не только Ахейцев давила

эта тяжкая поступь мгновений;

Постепенно сгущалась гнетущая тень

над презрительным и полным сил Илионом:

Еле-еле тянулись в том городе дни;

и в сердцах у людей, в затаённых углах

Что-то знало о том, что боялись они понимать

и умы их боялись озвучить,

Что давило в душе их энергию сопротивленья,

их счастливый и радостный смех, красоту,

Омрачая часы. Роковая богиня Судьбы

приближалась, вставая гигантом,

Осадив небеса ощущеньем беды;

это чувство разлилось везде

и проникло в любые дела;

Само Время, пытаясь уйти от тревоги и страха,

просыпалось внезапно в ночи:

Даже крепкие стены её ощущали,

эти глыбы из камня, которые некогда ставили боги.

И она не теряла зря времени и не играла в игру,

всё быстрее спешила она, принимала решения,

Видя внутренним взором конец,

ожидая спокойно ужасной резни,

И смеясь любовалась огнями пожаров,

наслаждаясь тоскливыми криками пленных.

Так под этой богиней Судьбы,

уже мёртвый для взгляда бессмертных,

быстро шёл Деифоб,

Звон оружия нёсся за ним, расходясь

по прекрасному гордому городу,

Как блистающая оболочка, сверкая на солнце,

но пустая, забытая внутренним духом.

Как звезда, что потухла столетья назад

и чей свет всё летит через дали,

Продолжает сиять для людей,

словно умерший призрак,

Продолжает нестись в равнодушном, пустом,

бесконечном пространстве,

Так он виделся взгляду,

что смотрит на всё из Реальности.

Из Вневременья смотрит на Время тот взгляд

и творит час событий грядущего.

И несомое силою прошлого,

но забытое силой грядущего,

Было тело его и красивым, и сильным,

но стал призрачным дух,

И казался подобием неким того существа,

что жило в нём, плывя по поверхности,

Как неясный фантом —

над туманной водой Ахерона.

К сторожам у бойниц,

стерегущих ворота Пергама,

Из глубин полусонного города вышел

быстрым шагом, спеша, Деифоб,

Дал приказ часовым; недовольно скрипя,

распахнулись большие ворота,

И открылась широкая Троя

перед взором въезжающего аргивянина.

Главный вход Илиона раскрылся, впуская судьбу,

а затем, с мрачным стоном, закрылся.

Озираясь вокруг,

молчаливый и старый, седой, словно волк,

Напряжённо Талфибий с повозки сошёл,

опираясь на посох своей важной миссии;

Было немощно тело его,

но в очах полыхало неистово пламя;

Погрузившись безмолвно в себя,

он рассматривал тот ненавистный

и страстно желаемый город.

Неожиданный, тянущийся к небесам,

со своими постройками,

словно их высекли здесь для Титанов,

Удивительный город, наполненный ритмом,

порожденье богов в одеяньи из мрамора,

Поражая гармонией взгляд,

удивляя богатством, могуществом, золотом,

Поднимался вокруг Илион,

окружённый гигантской защитной стеной.

Возвышалась над крепостью крепость,

грандиозность несла грандиозность;

Эти своды повсюду несли красоту.

И доступные лишь посвящённым,

далёкие и неизменные,

Наполняясь мечтами его и делами, взирали с небес

боги города на аргивянина,

Что беспомощный и онемевший от злости стоял

и скользил своим пристальным взглядом,

Как и смертные, боги лишь знали прошедшее

и не ведали – что будет завтра.

Был ужасен Талфибия взгляд на прекрасную Трою,

лик похож был на маску судьбы,

И вся Греция ныне смотрела глазами его:

то боялась, а то становилась жестокой,

ненавидела и восхищалась.

Но к посланцу воззвал Деифоб,

и, оставив душевные муки, Талфибий

Обратил на троянца зловещие очи

с богами во взгляде:

«О посланец, глашатай Ахеи, зачем,

невзирая на ранний рассвет,

Ты направил свою колесницу от сонных шатров,

осаждающих нас?

Судьбоносной была, полагаю, та мысль,

что родилась в молчании ночи

И в её тишине оторвала от сна

твои старые чресла, —

Мысли смертных штампуются Волей небес,

что использует тело,

А подсказки для речи и дел —

её образ, её инструменты.

Часто из-за вуали иль некой тени

возникают они, словно яркие звёзды,

Как огни, о которых мы думаем как о своих,

а они только знаки и указатели,

Или символы Сил, что текут через нас,

подчиняясь Могуществу, скрытому тайной.

Ну так что на рассвете принёс

ты в могучую, древнюю Трою,

В час, когда завершается Время, когда

сами Боги устали от битвы?

Посылает грек Агамемнон всем нам мир

или только ещё один вызов?»

Высоко, словно северный ветер, ответил ему

голос рока словами ахейца:

«Я отвечу тебе, Деифоб.

И рассвет, и молчание ночи, и вечер

То спадают, а то поднимаются вновь,

даже солнце могучее

ночью идёт отдохнуть от сияния.

Но покой – не для слуг, не для них идёт Время,

ожидает их лишь погребальный костёр.

Я пришёл не как царский посланник,

и не ратный совет, собираясь на ветреном береге,

Под грохочущий хохот и рёв океана

захотел меня сделать послом.

Лишь один человек, но своей одинокой фигурой

ставший выше царей и народов,

послал меня к вам.

Я – глашатай от Фтии,

я – эллина воля.

Я несу примирение в правой руке,

в моей левой руке лежит смерть.

О, троянец, попробуй же с честью принять

те дары от могучей руки Ахиллеса.

Или выбери смерть, если Ата сбивает вас с толку,

если вы полюбили свой Рок,

Или выбери мир, если ваша судьба

ещё может лицом повернуться

и бог в вас ещё хочет чего-то услышать.

Моё сердце и губы хотят побыстрей

дать посланию вылиться в речи.

Те слова не для улиц и рыночной площади,

и не чтобы их слушало простонародье;

Мне их надо сказать на совете,

высоким персонам, вдали от толпы,

Где по залам разносится шёпот

величия, мудрости и дальновидности,

Там скажу я посланье своё —

перед принцами, воинами Илиона».

«О посланник, – внук Лаомедонта ему отвечал, —

узнаю в твоём голосе я Ахиллеса,

Предложения мира, в которых

прелюдией служит угроза – бесплодны.

Но мы всё же услышим тебя.

Пусть поднимется самый быстрейший из воинов,

Это ты, Трасимах, поспеши.

Направляйся в дом Ила,

Пусть проснутся палаты в том доме

и узнают о вызове эллина. И позови к нам Энея».

Не успели затихнуть слова в тишине,

как, с себя сбросив плащ,

Быстроногий и юный троянец

полетел исполнять свой приказ,

Трасимах, сын Арета,

первым был и по бегу, и в битве.

Он мгновенно исчез в предрассветном тумане.

Возвращался неспешно назад Деифоб,

Измеряя Судьбу своей мыслью

в неспокойных пространствах широкого духа,

По привычной ему городской суете,

направляясь в дом предков,

Приноравливая свою сильную поступь

к ковылявшим, усталым шагам аргивянина.

С божьей помощью, быстрыми стопами,

добежал Трасимах

И добрался до залов, которые,

на заре появленья чудесного города,

Были Илом построены для услаждения взора,

чтоб он мог отдыхать от войны и царить,

Наслаждаясь триумфом и обожанием наций,

повергнутых ниц.

И теперь, когда всё завершилось,

он, последний из смертных владельцев,

что гуляли в цветущих садах,

Знаменитый, великий Анхиз,

возлежал в этом, полном сияния, здании древних,

Наслаждаясь покоем преклонных годов,

покоритель далёких земель, победитель Анхиз,

Сын высокого Буколеона, что некогда стал

основателем Рима с подачи богини;

Так однажды, когда

одиноко бродил он по Иде божественно юным,

Обольстила его незапятнанная Афродита,

развязала свой сладостный пояс

И искала с ним смертной любви.

Трасимах перед входом замялся,

Поискал взглядом стражу иль слуг,

но почувствовал лишь навевавшее сон одиночество,

Уносящее внутренний взгляд

прочь от жизни и от повседневных вещей;

Только лишь коридоры,

пустые, беззвучные и безразличные,

убегали куда-то во тьму.

Он теням того дома и снам,

отзывавшимся эхом, доверил

Свой высокий призыв,

и тогда из покоев, едва различимых во мраке,

Львиным шагом, одетый в накидку,

появился могучий Эней,

Сын Анхиза, с оружием;

ибо утро застало его не во сне —

Он поднялся с постели в ночи

и покинул объятья супруги Креусы,

Пробудившись от сна, лишь услышав свой дух,

повернувшийся к морю огромному жизни,

Побуждаемый Роком и собственной матерью,

направлявшей его, Афродитой.

По инерции спешно

Энея встречал Трасимах:

«О герой наш, Эней, пусть твой шаг

к илионской вершине останется быстрым.

Дарданид – поспеши! Так как боги уже за работой;

этим утром поднялись они,

Каждый – с звёздного ложа, и что-то творят.

Можно видеть, как Рок

Раскаляется на наковальнях судьбы,

можем слышать мы грохот их молотов.

Сидя в вечном молчании,

из неведомой кузницы что-то готовят они,

Мы не знаем – добро или зло

выбирают они,

Те, кто властвует нами спокойно,

без нашего сопротивленья;

Они – боги, они воплощают

любой свой суровый каприз.

Для них Троя – лишь сцена, Аргос – закулисье,

ну а мы для них – куклы.

И всегда голос наш говорит ради цели,

про которую мы и не знаем,

И всегда мы считаем, что действуем сами,

но всегда мы лишь только ведомые.

Побуждение, действие, мысль и стремление —

их механизмы,

воля в нас – их помощник и тень.

Так и ныне – пришёл человек,

с некой целью, придуманной смертным,

Но в реальности он – лишь стрела этой воли,

что пустили из лука осадного лагеря греков,

И нахлёстывая лошадей, появился Талфибий,

вдруг к нам посланный от Ахиллеса».

«Боги заняты этим всегда,

Трасимах, сын Арета,

Боги ткут нам Судьбу на невидимых ткацких станках,

день вчерашний, сегодняшний, завтрашний —

Лишь подмостки, которые те сотворили,

сочетая Пространство и Время, как брёвна,

Наши формы – лишь танец для их челнока.

Чей бы не изумившийся взгляд,

посмотрев на их труд,

Смог попасть бы в чертоги богов

и раскрыть их далёкие цели?

Они трудятся молча, в своих облаках,

укрываясь ночной темнотой, как завесой.

Но я буду молиться опять

лучнику Аполлону, что дружит со смертными.

И склонюсь я опять

пред наездником Рока, метателем молний,

Чтобы зло, роковая судьба

отвернулись от родины нашей.

Ночью Морфей, который незримой рукой

напускает на смертных ошибки и истину,

Простоял у подушки моей, посылая видения.

Как беспомощный призрак блуждал я во сне,

Окружённый врагами,

среди улиц, пылавших в огне,

Красный дым поднимался, ликуя,

над верхушками зданий Приама,

Звон оружия греков был в Трое,

а кругом – замешательство, лязг,

Голоса, что кричали и звали меня,

разносились под вой Океана,

Нёс их западный ветер с земли,

где скрывается Геспер».

Стало тихо, тяжёлые мысли повисли на них,

придавив своим грузом,

И затем, в быстром, кратком прощаньи,

без раздумий, не зная, какой в этом смысл,

Расставаясь, они обратились к заботам своим,

ныне близкие, но очень скоро их жизнь разойдётся:

Обречённый погибнуть быстрей,

чем исчезнет вся нация,

Трасимах, лёгкой птицей, понёсся обратно,

возвращаясь к дозору у врат;

И размашистой поступью, но

с обращённым в себя и невидящим взором,

Словно на колеснице богов,

подгоняемый мыслью, как плетью,

Поспешил в роковое, могучее завтра герой,

что рождён от богини.

Тот, кто избран был через паденье и боль

подниматься к величию,

Потерять весь свой мир по желанью и воле небес,

что казались безжалостными и враждебными,

И построить другой мир, великий и новый,

проходя сквозь пугающие обстоятельства.

Так сейчас, с высоты цитадели,

нависавшей, как глыба, над сёлами ниже,

Что цепочкой тянулись наверх,

к созерцающим аркам дворцов

и к святому Палладиуму,

Освещаемый утренним солнцем,

обнимаемый ветрами моря,

По крутым склонам Трои, с тяжёлою мыслью о роке,

вниз спускался могучий Эней.

Под ногами его

молчаливые сонные крыши домов Илиона

Спали в утреннем свете;

над ним, на вершине,

бессонная крепость стояла на страже,

Одинокая, сильная, словно богиня

с яркой светлой фигурой,

Глядя вдаль, в океан, на врага, на опасность,

подступавшую ближе и ближе.

Он поднялся на выступ горы,

посмотрел на чертоги Приама,

Дом богов на земле,

на прозренье чудесное Лаомедонта,

Порождение мыслей, толкающих волю его

к неземным достижениям,

И сияние духа, величьем своим,

подчиняющим небо,

Сотворённая арфой мечта Аполлона,

воплощённая в мраморе музыка.

Выходя из ума, поднимался тот город,

как эпос – за песнею песня;

Каждый холл был строфой,

а палаты – строками эпода,

И победною песней судьбы Илиона.

Погрузившись в раздумья свои,

Он беззвучно вошёл

в изумительный зал,

Разукрашенный множеством фресок

и полами из мрамора,

Там сидел Деифоб, сын старинного дома,

неотрывно глядевший в очаг своих предков,

Рядом с ним, словно тень,

был зловещий, седой аргивянин.

Полный света и счастья,

как звезда, что приветствует утро,

Бриллианту подобный,

прекрасный, украшенный золотом и

драгоценной, скрепляющей волосы лентой,

Появился Парис,

оторвавшись от песни и лиры

по вызову Греции,

Он пришёл со счастливым лицом

и глазами, которые не подчиняются Року.

Был он вечным ребёнком зари,

что играет вблизи разветвления солнечных троп,

Постоянно встречая все взоры судьбы

беззаботным и дружеским смехом,

Своим видением красоты и восторга

озаряя земные просторы,

Он шагал сквозь опасность и множество бед,

направляясь к двусмысленной Тени.

И последней из сонных покоев дворца,

где жила в глубине

Вместе с стройными и полногрудыми

дочерями Приама,

Благородная, с гордой осанкой,

окружённая славой и юностью, как ореолом,

Претендуя на мир и на жизнь, словно это поместья

её силы и смелости,

Из открытой двери,

за которою слышался шёпот и смех,

Появилась, пленяя глаза,

как улыбка, как солнечный луч, Пенфеси́лия.

И с порога она закричала герольду,

пролетая по мраморным плитам

Благородной и лёгкой походкой,

своим сильным и страшным по сладости голосом:

«Что же вынудило, о герольд, так поспешно

с обдуваемого ветрами берега Трои

Гнать свою колесницу, пока

солнце медлило встать из-за гор?

Может, хочет Талфибий склониться пред Троей,

и хотя бы сейчас, а не так, как в те дни,

Когда пели мне ласково реки востока,

а не бурный, ревущий, как гром, океан,

И когда я бродила среди моих гор

и не слышала зов Аполлона?

Ты принёс нам приятный для взгляда покой

или более сладостный для Пенфесилии

Зов войны, когда копья как тучи летят

на щиты первоклассных бойцов,

И несутся легко боевые повозки вперёд,

воспевая гимн богу Аресу,

Когда смерть за работой на нивах своих,

когда сердце чарует опасность?

Что у вас говорит Одиссей,

этот путаный житель Итаки?

Что там думает Агамемнон?

Не устали они от войны, те, кто были так смелы,

так стремительны и триумфальны,

А теперь боги их неохотны,

и победа уже не летит к ним с небес,

С тёмных туч, окружающих Иду,

направляя сверкающие легионы в доспехах Судьбы,

И теперь их забыла Паллада,

и сейчас дремлет их Посейдон?

Громогласны они были в битве

и похожи на горны, трубящие в хоре;

Милосердья не зная, вопили они,

наслаждаясь резнёй и потоками крови,

Как собаки, гнались за добычей,

пока женщина твёрдо не встала у них на их пути,

И военный мой клич

не раздался над гладью Скамандра.

О глашатай Аргоса, что греческие хвастуны

скажут девственнице Пенфесилии?»

Был достойным ответ аргивянина,

бросил вызов он силе, могуществу Трои:

«О достойные принцы Пергама,

дети льва, что ревёт и кидается в бой,

Потерпите, пока я скажу! Речь моя

зазвенит как копьё в сердце битвы.

Не вините герольда, ведь голос его —

это импульс, канал, или эхо,

Что звучит или бубнами мира,

или как барабаны войны.

Я пришёл не от сильного, но осторожного,

не от воина с робостью в сердце,

Но от Фтийца. Все знают его!

Его любит удача, и горд он душой,

Его меч вылетает как молния,

а копьё – гнев и речь, вылетающие из груди.

Я – глашатай, посланник

от не знающего неудач аргивянина.

Доводилось ли ночью, когда,

содрогаясь от страха, нам шепчут ветра,

Слышать яростный и недовольный,

голодный рёв льва,

Когда ищет он данную богом добычу?

Как он бродит в горах и по узким долинам,

Смертоносной, опасною тенью

молчаливо блуждает в лесах.

Он с трудом переносит свой голод,

он страдает и ищет,

Терпеливый, с ужасною грацией,

но уверенный в пиршестве;

Но когда слишком долго он ждёт,

поднимает он к небу косматую гриву

И рычит в удивленьи и гневе, теряя терпенье.

И трепещут долины вокруг

От ужасного звука, галопом несутся к себе

и коровы, и овцы.

Пастухи ищут вилы, кричат,

ободряя себя, расхрабряясь», —

Так вещал им Талфибий, подобно арфисту,

что вначале играет прелюдию,

Подбирая созвучие струн,

находя музыкальную тему;

Долго он подготавливал речь.

Но, внезапно прервав говорящего,

Зазвучал вдруг ещё один голос, прекрасный, как арфа,

но игрой предварявший атаку —

Сын Судьбы и любимец людей,

тех, которых ему суждено погубить,

Лидер в битве, и лидер в военных советах,

Приамид, беззаботный красавец,

Кто играючи сыпал везде семена

титанических бед и несчастий.

«Несомненно, ты сны видел ночью

и, проснувшись, их видишь сейчас наяву!

Или ткёшь ты ткань слов

для пугливых детей из Аргоса,

Когда в сумерках слушают сказки они,

побледнев от нахлынувших страхов?

О мой грек, ты сейчас в Илионе стоишь

и беседуешь с принцами.

Интересно услышать слова от твоих повелителей.

Если в них есть дыханье медовое дружбы,

Дружбу примем мы от Ахиллеса,

но на вызов ответим мы вызовом,

Повстречаем врага, прежде чем

шевельнётся он в грохоте битвы.

Так у нас повелось, с той поры,

как, встав лагерем у Геллеспонта,

Основал Трою Фрикс на холме,

как товарища, и как сестру Океана».

Но тряхнув головою, охваченной лентой,

распаляясь от гнева, ответил Талфибий:

«Принцы, вы говорите слова

тех, кто вас направляет!

Так сказал Ахиллес:

поднимись, мой Талфибий, и встреть колесницу зари

на её необъятных просторах;

Брось свой вызов небесным её скакунам,

когда те полетят по равнинам Троада.

Поспеши, не позволь дню стать золотом прежде,

чем ты встанешь у стен Илиона,

Передай мою волю народу,

что горд и упрям,

И скажи во дворце, у Приама

предложение Фтийца, слова Ахиллеса.

Я свободно, не как подчинившийся Агамемнону,

что у нас, аргивян, ныне главный,

Как правитель Эллады, тебя посылаю,

и как царь над своими людьми.

Много лет я стоял в стороне,

не встревая в сражение между богами в Троаде,

Много лет без работы в углу

пролежало моё боевое копьё,

Стал глухим я к звучанию труб

и призывному ржанью коней в колесницах;

Одиноко я жил вместе с сердцем своим

и не слушал я ропота эллинов,

И бранился, когда поднимались они и хотели идти,

словно львы на охоту, за богом войны,

День за днём я бродил на рассвете

и шагал под багровым закатом,

Уходил далеко я за зовом морей,

там, один на один, со своей мечтой и богами,

Полагаясь на ритм Океана

и на оду желания сердца,

Что воспела надежды мои,

сладострастные и бесполезные.

Братья девы мечты, Поликсены,

остаются потомками Лаомедонта, Титана,

что убит был в самом зените величия,

Инструментами Бога, но неспособными вынести

всё могущество, что им дано.

Они изгнали страх из сердец,

и не связаны нашей обычной природой,

И не ждут одобренья богов,

что дарует спокойствие смертным:

Как Титаны из древних веков,

породнились они и с величием, и с разрушением.

Обратись ты к народу, который себя

обрекает на гибель,

К ослеплённым сияньем небес

предводителям —

Не в агоре, где толпы людей

обдуваются ветрами споров

и львиноподобным рычанием,

Нет, в высоком троянском дворце

ты скажи мою речь Деифобу,

герою, главе этой битвы,

И Парису, который играется с роком,

и настойчивой силе Энея.

О глашатай от Греции нашей, когда

ты там встанешь на мрамор и золото,

Поднимись в мегарон Илиона

и не сдерживай вызов.

Там ты скажешь, открыто ударив о землю

своим посохом,

Стоя пред искушеньем войны и жестокости,

что играет со смертью.

„Принцы Трои, я был в ваших залах,

ночевал в ваших комнатах,

Я встречал вас не только в сражениях,

и не только как воин, что рад неприятелю,

Или рад повстречать соразмерную силу,

но и в мирное время.

Восторгаясь, сидел я в покоях врагов,

рядом с теми телами,

Что пометил мой меч,

глядя в очи, что видел я в битве,

За столами Приама я ел,

наслаждаясь восточными блюдами,

Дочь Гекубы прислуживала за столом

самой нежной рукою на свете,

И когда наши души смирялись друг с другом

в беззаботной, восторженной ночи,

Опьянённый фригийским вином,

восхищённый сложением тел,

Сотворённых самими богами,

дух мой больше не мог ненавидеть;

Он, смягчаясь, настраивал струны свои

на звучание радости и красоты неприятелей

И хотел уберечь их от смерти врасплох,

от огня, что ревёт, подступая,

И хотя бы в конце, но спасти,

пусть на грани падения – освободить

Эту Трою, её чудеса и творенья,

полногрудых её дочерей и могучих сынов.

Боги дали мне в сердце своё откровенье,

поначалу которое ум не хотел воспринять,

Оглушённый внезапными мыслями, я предложил

вам и дружбу, и свадебный пир,

Ахиллеса как брата, Элладу как друга,

для веселья и радости – мир,

Завоёванный мною копьём.

Вы услышали этот призыв,

повернулись к моим устремлениям.

Почему же тогда крики битв

до сих пор не стихают над берегом Ксанфа?

Мы же не болтуны Арголиды

и не хитрые воины Спарты,

Не помпезные, полные лжи ловкачи;

мы ораторы истины, эллины,

Люди северных стран,

благородные в гневе и верные в дружбе,

И такие же сильные, как наши деды.

Но уклончиво вы отвечали на правду мою,

Свой народ восхваляя, надеялись то получить,

что я вам никогда бы не отдал.

Долго ждал я, что мудрость придёт

к вашим страстным натурам.

Одиноко бродил по прибрежным пескам

под звучание тысячи разных тонов океана,

И молился я мудрой Афине Палладе,

чтобы рок отвернулся от ваших дворцов

И от зданий, изящных, прекрасных, как ритм,

как поэзия в мраморе,

От творения непостоянных богов;

всей душой я желал окончания битвы,

И лелеял надежду, что Смерть

обойдёт стороною прекрасных троянских сынов.

Вдалеке от ударов и грохота копий,

и от визга несущихся в бой колесниц,

Как железо висела на мне

нестерпимая тяжесть бездействия,

Как поклажа, что взвалена на бегуна.

Клич войны раздавался над гладью Скамандра;

Ксанф запружен был трупами,

но меня, Ахиллеса, там не было.

Часто руки хватали копьё,

когда с берега Трои

Слышно было, как звонко кричит Деифоб,

убивая вокруг аргивян;

Часто сердце моё, словно мать,

беспокоясь за Грецию и за её сыновей,

Трепетало от львиного рёва Энея,

наполнявшего воздух.

И опять день клонился к закату,

или вновь аргивян защищали их боги.

Но затем на равнине у Ксанфа,

у глубокого рва с кораблями,

Новый голос взлетел через шум

и поплыл на ветрах,

Был он чистым, высоким, упорным

и выкрикивал новый, неведомый клич,

Что грозил людям страшным концом.

И была эта женщина, что к вам пришла,

Величава, прекрасна, как утро, горда,

и свирепа, как северный ветер,

Отстранившись от женских забот, подняла она меч

и с презреньем отвергла покорность,

Нарушая законы богов.

Неожиданной, быстрой была она в битве.

Лебединый её голосок

раздавался как песня несчастья и смерти,

Быстроногая, полная счастья, не ведая жалости,

она с хохотом прыгает в сердце кровавой резни;

Сильным шагом, пленяющим взоры,

она спрыгивает с колесницы своей

и летит убивать,

И свои, словно лилии, нежные руки

погружает по локоть в озёра крови.

От ударов её, изумляясь,

вся Европа отброшена до Океана.

Она – паника или раздор,

а война – её гимн, что звучит

словно гром колесниц Пенфесилии.

Роковым стал приход этой дивы

для воинов Запада, их легионов;

Спит Аякс вечным сном,

и Мероний, убитый, лежит на песках возле Трои,

То один, то другой, погибали они пред тобой,

те мужчины Ахеи, великие воины.

И всё время израненных мимо несут,

как поток муравьёв, обнаруживших пищу,

Мимо славных моих кораблей,

и они затихают, когда их проносят,

И безмолвно глядят на моё неподвижное войско,

проклиная меня, Ахиллеса.

Но я всё же терпел вместе с вами,

ждал намёка, искал хоть какого-то зова,

Я стремился к огням нашей свадьбы —

не к пожарам в домах Илиона,

И не к крови в палатах из сладостной свежести,

не к тому, чтоб прекрасный, чарующий город

Был проглочен судьбой.

Я не сломлен, и я отвернулся от битвы Титанов

Не усталым от тяжких работ,

не от слабости духа и не от потери надежды —

От того, что теперь сострадаю судьбе

вашей нации, ставшей родной,

Ради той, о которой мечтает душа,

ради дочери юной Приама.

Ради глаз Поликсены готов говорить,

как ваш любящий брат, ещё раз,

Пока Фурия, вылетев вдруг из Эреба,

глухая к мольбам,

Обезумев от радости крови и бойни,

не захватит сокровища ваши и женщин,

Призывая Огонь, что шагнёт в Илион,

обращая его в пепелище.

Я прошу – соглашайтесь;

судьба не даёт больше времени вам.

Те, кто были союзником, ныне уже не спешат

к вам стремительными легионами;

и ярмо вашей гордости, великолепия

Не лежит на народах земли, как в прошедшие дни,

когда вас так любила Фортуна,

Когда Сила была вам рабыней,

когда Троя рычала голодною львицей,

Угрожая всем землям на западе из крепостей,

возведённых самим Аполлоном.

Они радостно освободились от рабства,

которое все ненавидели,

И от ваших надменных оков,

что давили их мужество;

Ныне эти народы поднялись

и мечтают, молясь,

чтоб здесь всё превратилось в руины,

Их призыв помогает ахейцам;

и дарами усыпаны их алтари.

С войском Мемнон на помощь пришёл,

но заснул здесь навечно, и лица его эфиопов

Не темнеют, как облако, больше

над волнами и грохотом битвы.

Уставая всё больше, сражается Ликия;

убежали куда-то наёмники Карии.

Отступают фракийцы к равнинам своим,

выбирая свист ветра штормов

Или танцы под ритмы Орфея

среди пляжей Стримона,

А не бой на мечах,

а не встречу с опасными копьями эллинов.

Так откройте же, принцы Пергама,

ваши двери для Мира, который войдёт

Вместе с Жизнью, с забывчивостью,

с милосердным объятием,

Хороня откипевшие страсти,

исцеляя все раны прошедшего.

По учтивости равная Эллинам,

сможет Азия с Грецией соединиться

и войти в общий мир, от замерших рек Севера,

Что звенят под копытами Скифов,

до далёкого, волнообразного Ганга.

Тиндарида Елена уже уступила,

вожделенный источник всей вашей опасности,

Согласившись вернуться назад, в нашу Грецию,

что так долго пустует без танцев её и улыбок.

Пусть приезд её будет украшен богатством,

вместе с великолепьем рабов,

И повозок, нагруженных золотом,

пусть они станут выкупом для всех народов.

И тогда, наконец, успокоится Фурия,

что недавно восторженно в Спарте

Посылала попутные ветры Троянскому вору,

помогая гребцам.

И тогда станут боги довольны,

и утихнут их гневные мысли,

Справедливость вернётся назад,

а взамен полыханья пожаров

Сотни свадебных факелов в Трою ворвутся

с ликованием вместо мечей.

Как жених, я ваш город, смеясь, захвачу,

весь его обниму, защищая,

Я спасу вас от зависти Аргоса,

отведу от вас ненависть Спарты,

Я спасу вас от голода Крита,

от неистовства и грабежей локридян.

Ну а если отвергнете вы моё слово,

если будете слушать Ареса,

Что внутри вас взывает к сраженью,

если Гера с Афиной обманут ваш внутренний голос,

Быстро волны неистовой смерти накроют всю Трою,

а её крепостные валы,

Возведённые некогда силой богов,

разметут до земли,

по которой пройдёт шагом Эллин.

Ибо я не вернусь в свой шатёр,

я хочу присягнуть Апполоном и Зевсом,

Пред Властителем Истины в Дельфах,

что сидит там в бездонных раздумьях,

Одинокий, в пещерах Природы,

и внимательно слушает там,

под землёю, едва слышный шёпот,

Пред суровым безмолвным раздумьем,

тем, которое не забывает, даю свою клятву.

Я не стану теперь уходить

от дыханья Ареса, от тяжести схватки,

Где в объятиях битвы сплелись

и надежда, и смерть,

И опять оставляя Троянские стены не завоёванными,

и опять оставляя всю Грецию не отомщённой,

Оставляя Эгейское море —

без выхода к морю, Европу – провинцией.

Выбирая изгнанье моё из Эллады,

и разлуку с Пелеем и Деидамией,

Выбирая поля как палату для сна,

и сражение как свой домашний очаг,

Я продолжу войну, пока Азия, порабощённая, вся

не уляжется у моих ног,

Не почувствует поступи Бога в моей,

Ахиллеса, сандалии,

у себя на груди.

Отдохну лишь тогда,

когда Греция станет граничить

с извилистым Гангом;

Тогда прошлое выплатит свой

титанический выкуп ограбленному континенту

За страданья потери Елены,

и судьба, наконец, подведёт свой баланс.

Так поклялся я, выбрав

в союзники собственной воле

и Ананке, и Зевса“.», —

Вызов Фтийца дошёл до конца.

Молчаливо герои

Оглянулись назад, в изумленьи, на прошлое,

попытавшись взглянуть в ночь грядущего.

Их сердца ощутили в безмолвии этом:

кто – подсказки небес, а кто – хватку богов.

Тишина была в зале, как будто Судьба

вновь старалась найти равновесие

Среди мыслей у смертных.

Наконец, тишину нарушая магическим смехом,

Сладко, как тихий звон

колокольцев ножного браслета у девушки в танце,

Отвечала богам и всем людям вокруг

горделивая девственница Пенфесилия.

«Я в моих отдалённых владеньях слыхала давно

про известного всем Ахиллеса,

И не зная его, пока в детстве играла с мячом,

и кружилась я в танцах,

Совершенно не думала там о войне,

но мечтала столкнуться я с этим героем.

Так поэт, вдалеке от морей,

представляет грохочущий крик Океана,

Вожделенно томится по виду

гигантских, до неба, приливов

и по пляскам похожих на горы валов,

И по всплескам его жёлтой гривы,

по коричневым маршам прибоя,

И по львиноподобному рёву, что желает

взять землю добычей своих оглушительных вод.

Точно также я страстно томилась, явившись сюда,

по кричащему голосу

и по стремительности Ахиллеса.

Но он спрятался за кораблями, надулся там, как

разобиженный мальчик.

А сегодня я рада за душу его,

что поднимется, изголодавшись по битве,

И я рада, не важно, добьюсь я победы над ним

иль, погибнув в сраженьи,

пойду в страну мёртвых,

Но однажды копьё у меня наконец

зазвенит от щита Ахиллеса.

Мира я не хочу.

Я пришла сюда к гордым, решительным людям,

Честь и славу они ценят выше всего,

а не жизнь, как подачку врага.

О сыны древних славных родов,

на кого Илион смотрит как на Титанов,

Властелины, которыми мир восхищён,

неужели боитесь ударов вы Фтийца?

Говорят, что судьбу вашу боги решили.

Неужели вы меньше богов по величию?

Разве вы не подобны богам, отменяя их распоряжения,

или нужно вам всё терпеливо сносить?

Мемном мёртв, и карийцы от вас убегают?

А Ликия дрожит?

Но от рек на Востоке

к вам пришла сейчас я, Пенфесилия».

«Дева Азии, – так ей ответил Талфибий, —

рок народа привёл тебя в Трою,

А враги и её ненавистники-боги с Олимпа

защищали твоё появление,

Но напрасно ты кормишь людские сердца

той надеждой, что боги отвергли.

Страшный рок говорит

твоим сладостным голосом в облике женщины».

Но ответила гневно, презрительно дева

на слова аргивянина:

«Разве ты не закончил ту миссию, что поручили тебе,

о посланник Эллады?

Не как добрый советчик явился ты к нам,

а избранником Аргоса,

Не как любящий Трою ты к нам поспешал,

очарованным шагом,

Уязвлённый до самого сердца её непокорностью.

Это ненависть с жаждой добычи послали тебя,

Вы хотите троянского золота,

вожделенно мечтая о женщинах Фригии.

Голос твой – это голос ахейской агрессии!

Я действительно вам – роковая судьба;

Кносс – свидетель тому,

Саламин вам расскажет про мой смертоносный приход,

И пусть Аргос, притихший, расскажет о ранах».

Аргивянин той девственнице отвечал:

«Пенфесилия, выслушай, что

говорит о тебе Ахиллес.

„Я скажу тебе, дева, пред кем

даже самые сильные воины —

Колоски перед взмахом серпа, —

ты в напрасном тщеславии кружишь путями войны,

словно львица!

Ты ещё не насытилась? Не напилась?

Тебе мало резни?

Смерть взошла на твою колесницу;

она выбрала руку твою собирать для неё урожай.

Но я слышал о гордости и о презреньи твоём,

как смеёшься ты над аргивянами.

Упрекаешь судьбу в том, что вечно,

отвергая твои пожелания,

В стороне от борьбы сидит Фтиец,

и приходится ей, Пенфесилии, бить слабаков.

‚Не итакский кабан,

и не рысь из Локриды,

Не холёные дикие буйволы Аргоса

насыщают меня на охоте‘.

Говорила ты так:

‚Я воткну свои копья в льва Эллинов‘.

Ослеплённая и безрассудная,

разве ты не прекрасна, сверкая, как молния?

Разве тело твоё не изящно, связав

сладость к сладости вместе?

Разве смех твой – не стрелы,

поражающие все мужские сердца?

Обаяние, очарование женщины – знак,

что оставлен богами.

Прялка, пояс, работа с кувшином, вода из колодца,

тишина наших внутренних комнат —

Вот что было тебе предназначено, но

ты презрела всё это, о дева-титан,

Ты схватила оружие – щит и копьё.

Подчиняясь своей беспокойной природе,

Ты нарушила древний закон

ради тех удовольствий, что ждёт твоё сердце.

Поклонись же скорее ты древним Богам,

что устойчивы и постоянны.

Ведь лишь ради себя ты явилась сюда,

и чего ты достигла за всё это время?

Ты смешалась с мужчинами в тяжком труде,

и напрасно проходят года твоей юности и красоты.

Ты прекрасна, о женщина, но

извращённою, горькою сладостью;

Ты бряцаешь оружием в битве

и кричишь на военных собраниях.

Не для этого создали сладость твою

и наполнили радостью тело,

Не на эту мелодию небо настраивало

твой чарующий голос,

Чтоб вместе с мужчинами шла на войну,

вся в железной броне,

и была там жестокой и злобной,

В этом месиве ненависти и убийства,

а природа твоя, искажая свой смысл,

Погибала мучительно в сердце,

и теряла бы музыку жизнь.

Я давно уж заметил, что мир ваш безумен.

Эти ваши цари опустились

До суда над собою толпою своих же рабов,

их просительный, молящий жест

Стал корыстным и полным бесстыдства

оскорбленьем великих традиций веков:

Принцы просят народ на агоре;

и пришпоренные языками трусливых людей,

По приказу жрецов,

на безбожные войны уходят герои.

Даже те, кто велик – озабочены золотом,

подчиняясь продажному сердцу торговца,

Время Азии ныне подходит к концу,

и великие боги уходят из Иды в Элладу.

О красивая и благородная дева,

ну зачем ты явилась сюда? Чтоб погибнуть?

Ведь причина войны – не твоя,

и не ради твоей красоты эта ссора,

Так зачем ты покинула родину, что далека и прекрасна,

чтоб тебя здесь убили среди чужаков?

Возвращайся, о дева, к рекам и холмам,

где созреет вот-вот виноград.

И не верь ты судьбе, что пока что тебе помогает;

так как всё, что забыло о мере,

Пенфесилия, крушится или ломается,

и тот мудр, кто живёт, зная меру.

И уж если ты этого хочешь,

ты сегодня же встретишь меня

среди грохота битвы;

Там я дам тебе славу, которую ты так желаешь —

стать рабыней Эллады,

Там, где люди, смеясь и шепча,

вечно будут показывать пальцем,

Говоря – эта женщина билась с мужчинами Греции,

и её захватили герои;

Вот – убийца Аякса

стала ныне рабой Ахиллесса“».

Мелодично, бесстрашно смеясь,

Пенфесилия так отвечала:

«Я надеюсь, что это мой будущий раб Ахиллес

хорошенько узнает подобную славу

Или ляжет на наших фригийских полях

от копья из рук женщины».

Тут вступил Приамид, лидер Трои,

он глашатаю так отвечал:

«О герольд, отдохни же пока что в покоях врага,

ты немолод и сильно устал.

Подожди, мы расскажем всем людям посланье,

пусть ответит народ Ахиллесу.

Илионские принцы, архонты —

у них власть не такая,

как власть у монархов на Западе,

Где цари могут сами отправить

молчаливые массы народа на бойню,

Не в дворце у Приама

и не в залах, наполненных силой,

В своём узком кругу принимают, под шёпот, указы

и решают судьбу миллионов;

Но советуясь с мненьем народа,

ощущая сердца всех обычных людей,

Илионские принцы идут на войну

или дарят врагам своим мир.

Илионский властитель сверкает как молния,

и как гром отвечает народ,

Мы встречаемся в древнем собрании,

средь колонн, что заложены Илом,

Много славных веков с той поры

наши лидеры, славные предки,

О которых здесь помнят эпохи,

объявляют так в Трое указы покорным народам».

Речь закончив, он отдал приказы рабам,

чтобы те позаботились об аргивянине.

Приведённый в палату для отдыха,

в этом светлом покое дворца,

Он сидел там, седой,

и терпел угощенье врагов,

Упрекая свой ропчущий дух

и взирая на всё недовольно,

Уязвлённый безмерностью роскоши Лаомедонта.

Далеко от всех этих красот

Его память на крыльях назад унеслась,

к позабытому саду, к деревне,

Приютившейся в зелени листьев,

средь низких холмов, обагрённых цветами заката.

Так провёл он свой час

в самом лучшем, прекрасном дворце на земле,

Но давно уже в сердце таилась усталость;

оскорбляемый роскошью, он

Тосковал всей душою по Греции

и по домику в Аргосе, с тёмной от копоти крышей,

По глазам увядавшей жены

и по детям, собравшимся у очага.

Он безрадостно встал, посмотрел на восток,

ожидая рассвета над Идой.