Читать книгу Гроб Энди и Лейли - Синекдоха - Страница 3

Они пришли на то же место, где накануне оставили тело.

Лес был влажным и тихим, но тишина уже не была пустой.

Она была… внимательной.

Как будто сама земля, накрывшая Нину, затаила дыхание и слушала.

Деревья, казалось, стояли ближе, чем вчера.

Листва нависала, почти касаясь волос.

Небо было серым, запечатанным. С него уже срывались первые капли – лёгкие, редкие, как будто кто-то невидимый осторожно испытывал землю на терпение.

Эшли шла вперёд.

На поясе у неё – кожаный чехол, в котором лежала испанская наваха.

Складной нож с резным чернёным узором на рукояти.

Она рассказывала, что его подарил дед, когда ей было девять.

Он был тяжёлый. И – красивый. Красота у Эшли всегда была с привкусом опасности.

Они остановились у могилы.

Земля ещё не заросла.

Глина была смыта ночным дождём. Виднелись комки, корешки, чуть вздутый холм.

Эшли присела.

Открыла нож.

Сталь блеснула даже в этом рассеянном свете.

– Рука, – потребовала она.

Он протянул.

Ничего не спрашивал.

Он уже всё понял.

Лезвие скользнуло по коже, как холодная плеть.

Не глубоко, но уверенно.

Потом она порезала себя.

Их пальцы соприкоснулись.

Кровь – смешалась, как две нити, как ручейки, образующие общую реку.

Они позволили каплям упасть на землю.

Прямо на холм.

На могилу.

И тогда Энди заговорил.

– Я клянусь, что буду всегда и во всём повиноваться мнению своей сестры, защищать её ценой жизни, а её слово будет моим единственным законом на вечные времена.

Слова шли тяжело.

Как будто каждая фраза была шагом по болоту.

Но он выговорил всё. До конца.

И даже – немного больше.

Эшли слушала с наклонённой головой, будто бы он говорил на древнем языке.

Когда он замолчал, она заговорила – отчётливо, почти торжественно:

– Я клянусь, что всегда и везде буду защищать своего брата и покровительствовать ему на всех путях его.

Капли дождя усилились.

Они падали на лица, на лезвие ножа, на открытую рану.

Они не сжимались, не прятались.

Это был дождь, который принимали как крещение.

После клятвы Эшли достала из кармана пузырёк одеколона.

– Чтобы не загноилось, – сказала она весело.

Они протёрли руки.

Энди вдруг поднял пузырёк к губам и глотнул.

Не из бравады. Просто… чтобы узнать, каково это.

Огонь прошёл по горлу, как раскалённый провод.

Но он не сморщился.

Он проглотил боль.

Как и всё остальное.

Эшли смотрела с лёгким удивлением.

Потом – рассмеялась.

И обняла его.

Обняла хищно, как кошка, которая только что поцарапала – но теперь прижимается, мурлычет, помечает.

– Мальчиш-ш-шка… – прошептала она. – Умом не блещет.

Потом хлопнула по плечу.

– Но поздравляю.

– Ты сложил из льдинок слово «Вечность».

Они ушли из леса, когда дождь стал уверенным.

Не ливень – но уже и не накрапывание.

Капли падали часто, тяжело, оставляя пятна на одежде, шурша по капюшонам, сливаясь в ручейки на шее и запястьях.

Эшли шла впереди, в расстёгнутой куртке.

Энди – рядом, в молчании, но уже не в отупении.

Он чувствовал, как вода смывает кровь с руки. Смывает всё лишнее, оставляя только клятву.

Им было не холодно.

И не страшно.

Почти весело.

Они добрались до супермаркета – старого, облезлого, с вывеской, потерявшей три буквы.

Перед входом – узкий козырёк над ступенями, где обычно курили подростки и старики с собаками.

Сегодня – никого.

Только они вдвоём, с треском открывшие лимонад.

Газ ударил по носу.

Лимонад был – как детство, как яд, как оскорбление вкусу: невыносимо сладкий, слишком холодный, с пузырьками, как взрыв внутри.

Энди пил молча.

Эшли откинулась на спинку, растянула ноги и присвистнула.

– Нормальный денёк.

Он посмотрел на неё.

Она действительно была довольна.

Не безумно, не эйфорично. Просто – спокойно, искренне довольна, как будто всё было так, как и должно быть.

Они смотрели на дорогу.

За ней – лес.

Мрачный, тёмный. В тумане.

Дождь делал его ещё глубже. Листья сливались в единую, почти чёрную массу.

И казалось – оттуда кто-то смотрит.

Не животное. Не человек.

Просто… взгляд.

Присутствие.

Энди почувствовал это.

И повернул голову к Эшли.

– У тебя тоже…

– Да, – перебила она.

Она смотрела на лес спокойно.

– Кто-то есть.

– Конечно.

– Мы что-то сделали?

– Мы… открыли.

– Что?

Эшли прищурилась, сделала последний глоток и швырнула пустую бутылку в урну.

– Не знаю. Но оно – смотрит.

– Тебе страшно?

– Нет.

– Мне тоже.

– Вот и хорошо, Энди, – сказала она, и улыбнулась в дождь.

Они сидели рядом.

Смеялись.

Пили химию из пластиковых бутылок.

И знали, что что-то в лесу стало их другом. Или богом. Или врагом.

Но не имело значения.

Они были вместе.

А значит – никогда не одни.

Даже если за ними наблюдает нечто древнее.

В тот вечер всё было как всегда.

А значит – невыносимо странно.

Потому что ничего не изменилось, хотя всё должно было измениться.

Не было кары. Не было грома.

Только телевизор, как алтарь нового времени, и в нём – война.

Экран шипел, пульсировал, дрожал в лёгкой ряби.

Ведущий новостей – с лицом каменного истукана и очками в толстой оправе – монотонно рассказывал о взрыве.

Армия обороны Ольстера – протестантские фундаменталисты, почти культ.

Они подорвали заминированный автомобиль возле католического роддома – одиннадцать погибших, среди них двое младенцев.

Ведущий говорил об этом так, будто зачитывал прогноз погоды.

– «Ответственность взяла на себя группа, ранее не замеченная в терактах…»

– «По неподтверждённым данным, целью был местный священник…»

– «Католическая община высказывает обеспокоенность…»

– «Однако источники в службе безопасности заявляют, что…»

И вот тут Эшли встала.

Молча. Подошла.

Переключила.

Щелчок.

– Хватит.

– Но…

– Нет.

– Почему?

Она не ответила.

Просто осталась стоять, пока не заговорил другой голос.

Уже не новостной. Уже – играющий страхом.

Фильм.

Фильм ужасов.

Экран мигнул.

Началась сцена:

Темница. Девочка в школьной форме. Монстр с перевязанной головой, в мешковатой одежде, шепчущий:

– Ты хочешь выбраться?

– Да.

– Тогда скажи: «Я тебя люблю».

– Я…

Эшли рассмеялась.

Смеялась как ребёнок, которому пообещали подарок.

Села обратно на диван.

Взяла свою бутылку грушевого лимонада и сделала долгий, шумный глоток.

– Тупо.

– Немного, – согласился Энди.

Он ел чипсы. Безвкусные, слишком жирные.

На столе перед ними – хаос: упаковки, фантики, банки, обёртки, блистеры с жвачкой, салфетки, пластиковые ложки, остатки соуса на крышке контейнера.

Ещё одна бутылка. И ещё.

Грушевый.

Персиковый.

Виноградный.

Яблочный.

Сладость была повсюду.

В зубах, в языке, в нёбе.

Во взгляде.

В смехе.

Эшли нашла какой-то старый рекламный журнал, вырвала оттуда страницу, свернула и зачерпнула ею «Нутеллу» из банки.

– Блевотина.

Съела.

– Но вкусно.

Они ели и пили, как будто пытались закормить пустоту внутри, как будто лимонад и жир могли утопить тень ящика, запах земли, ингалятор в мёртвой руке.

Никто не говорил о Нине.

Это было сакральное табу.

Нельзя упоминать жертву сразу после обряда.

Нужно прожить вечер, как будто всё было нормально.

Чтобы не вызвать гнев.

Они заснули на диване.

В куче одеял и пустых упаковок.

Родители не будили.

Они не интересовались.

Так должно было быть.

Так и было.

Они уснули как два уставших зверя, свалившихся в нору после охоты.

Телевизор ещё гудел где-то в углу, перебрасываясь сценами насилия, скрежетом музыки, криками, но они его уже не слышали.

Они были внутри другого сна.

Диван – старый, продавленный, с пятнами, которые никто уже не пытался отстирать.

Подушки пахли чем-то масляным, телесным, чуть-чуть пылью и старой «Колой».

Энди спал, поджав ноги, обхватив подушку. Лицо – бледное, с остатками крошек на щеке.

Эшли раскинулась рядом, с открытым ртом, в объятиях полуразвернутого пледа.

Один носок – сполз. На пальце – запёкшаяся капля крови от пореза.

Воздух в комнате был сладким. Приторным. Тяжёлым.

Как будто сама комната дышала сиропом.

На кухне – пустые коробки из-под наггетсов.

На полу – прилипшие фантики.

В пепельнице (кто курил – никто не знает) – пепел.

А на подоконнике – серая птица, сидящая без движения, смотрящая внутрь комнаты.

Она не стучала в стекло.

Она просто сидела.

Смотрела.

Как свидетель.

Родители были дома.

Мать пришла ночью, не включая свет.

Прошла мимо дивана, глянула на детей, чуть нахмурилась – и пошла в спальню.

Она не стала спрашивать, почему они спят не в кроватях.

Она не стала проверять, что за пятно на ковре и откуда пахнет одеколоном.

Она знала: если не спрашивать – ничего и не произойдёт.

Отец, как всегда, не пришёл.

Или пришёл – но внутри дома его всё равно не было.

Во сне Энди видел лес.

В нём всё было не так, как в жизни.

Деревья – с лицами.

Листья – как глаза.

Из-под земли торчали руки.

Не мёртвые – ожидающие.

Он шёл и слышал, как кто-то шепчет позади:

– Энди… ты теперь часть. Ты теперь один из нас.

Он не оборачивался.

Он шёл дальше.

Эшли во сне смеялась.

Она сидела на троне, сделанном из школьных парт, бутылок из-под лимонада, коробок из-под фастфуда и упаковок от шоколада.

На коленях у неё – нож.

В волосах – золотые обёртки.

Под ногами – земля, вспаханная, как могила.

Она говорила во сне.

Губы шевелились.

Слова были едва слышны:

– Он теперь мой.

Он теперь знает.

Он теперь – сам.

И за окном шёл дождь.

Всё ещё.

Как будто не заканчивался с момента, когда кровь упала на землю.

И это уже был не просто дождь, а вторая клятва мира – принять всё, что произошло.

И никто не плакал.

И никто не говорил «прости».

Потому что вечность уже началась.

И складывалась она – из льдинок, из лезвия, из лимонада, из тишины.

И из двоих, спящих в обёртках на старом диване.

Нину искали.

Искали вяло, по инерции.

Слишком многое происходило в стране, чтобы исчезновение одного ребёнка стало настоящим приоритетом.

Северная Ирландия пылала, и даже в квартале, где жили Эшли и Энди, по вечерам были слышны выстрелы – глухие, как хлопки в руках великана.

Иногда на горизонте полыхало оранжевым – пожары, целые дома, сожжённые боевиками-лоялистами, молчаливой местью по принципу «католик – значит виноват».

Ночь была разорвана вспышками, как тело, которое вскрывают неосторожными руками.

Когда начинались выстрелы или ревела сирена, мама, Рене, говорила только одно:

– Закрой окно.

И они закрывали.

Шторы задергивались – как веки над мёртвыми глазами.

Свет в комнате тускнел.

И всё снова становилось домашним. Безопасным. Липким, как карамель.

Если по телевизору шли новости о терактах – переключали канал.

Без слов.

Просто щелчок – и вот уже снова кто-то убегает от маньяка, снова кто-то смеётся, кто-то страдает в мыльной опере.

Реальность – отменена.

Как неудачная программа.

В школе опрашивали учеников, но не слишком строго.

Вопросы задавались тонким голосом, с натянутыми улыбками, как будто речь шла о потерявшейся куртке.

Директор говорил о «временном отсутствии».

Учителя – о «важных семейных причинах».

Класс – шептался.

Кто-то говорил, что она убежала.

Кто-то – что её похитили.

Кто-то – что она погибла во взрыве.

Энди молчал.

Эшли – смеялась.

Однажды, через несколько дней после исчезновения, Рене зашла в комнату сына.

Это был тихий, обыденный вечер.

На кухне варился чай.

Телевизор гудел в другой комнате.

Эшли играла на улице – в чём именно заключалась её «игра», мать предпочитала не уточнять.

Энди сидел на кровати, скрестив ноги, листая комикс.

Рене постояла у двери несколько секунд, прежде чем сказать:

– А ведь я знаю, что вы были на том заводе.

Просто.

Без интонации.

Как будто сказала: «Ты не убрал за собой посуду».

Энди замер.

Глаза не оторвались от страницы, но зрачки стали стеклянными.

Он не сделал ни одного жеста.

– Я спрашивала тебя.

– Я не знаю, – сказал он. Тихо.

– Хорошо, – кивнула она.

И ушла.

Эта тема больше не поднималась.

После этого разговора ничего не изменилось.

На следующее утро Рене разбудила детей, как всегда.

Подала блины, как всегда.

Позволила не доедать, как всегда.

Слово «Нина» больше не произносилось.

Когда по новостям сообщили, что тело найдено в лесу у заброшенного завода, никто в семье это не прокомментировал.

Никто не сказал: «Ужасно!»

Никто не сказал: «Бедная девочка».

Никто не сказал: «Что мы скажем полиции?»

Рене выключила телевизор.

И включила плиту.

Вечером, когда дети уже разошлись по комнатам – Эшли пялилась в экран, а Энди лежал с книгой, Рене позвала мужа.

Дуглас, как всегда, молча смотрел в окно.

Он был человеком, у которого не было собственного лица, только маска усталости.

Он не задавал вопросов.

Не разгадывал намёков.

Рене сказала:

– Если нас когда-нибудь спросят…

Он повернул голову.

– …скажи, что наши дети никогда не играли на том заводе.

Пауза.

– Никогда.

Он кивнул.

И всё.

Это был конец разговора.

Не было страха.

Не было упрёка.

Была только та самая североирландская усталость, когда кругом рушится мир, и ты просто хочешь, чтобы твой дом остался целым.

Не счастливым. Не чистым. Просто – целым.

А потом снова были вечера.

Снова фильмы.

Снова чипсы, лимонад, зефир и страшные сериалы.

Снова тяжёлый, приторный сон на диване.

И дождь за окном.

И лес на горизонте.

Эшли продолжала смеяться.

Энди – молчал.

Иногда во сне он хватался за живот, как будто в нём завёлся кто-то живой.

Иногда замирал, сжимая кулаки до побелевших костяшек.

А Рене каждый день смотрела на них чуть дольше, чем нужно.

И никогда ничего не говорила.

Потому что знала.

И потому что в этом доме правила были простые:

– Ничего не случилось.

– Никто ничего не видел.

– Всё хорошо.