Читать книгу Гроб Энди и Лейли - Синекдоха - Страница 4

Осень пришла незаметно.

Без начала.

Без первого холодного дня, который люди обычно помнят.

Просто однажды небо перестало быть синим, стало свинцовым, и так и осталось.

Дождь уже не лил – он существовал, как атмосфера, как влажность в воздухе, как тяжесть в костях.

Ветер шуршал мусором вдоль тротуаров, и всё, что было живым, ушло внутрь зданий.

Лёжа – сидя, сидя – лёжа.

Так проходило время.

Энди и Эшли утопали в своём полусне, в вязкой, насыщенной сладостью жизни.

Мир снаружи гремел, бомбил, взрывался.

А их мир медленно бродил, как сироп в бутылке.

Школа была как казарма.

Облупленные стены. Крики в коридорах. Учителя с вечно сорванным голосом.

Или молчащие.

Молчание в школе всегда было страшнее, чем крик.

Там не было тайны, не было интереса.

Только обидчики, наблюдатели, насмешники.

Эшли иногда говорила:

– Школа – это концлагерь, где ты обязан играть в нормального человека.

Эшли почти не ходила туда.

Иногда появлялась ко второму или третьему уроку, с явным выражением скуки.

Иногда – не появлялась вовсе.

Когда спрашивали – она пожимала плечами.

Когда наказывали – она смотрела в окно.

Когда ставили двойки – она рисовала в тетради головы без глаз.

Рене – мать, королева уюта и разрушения – кормила.

Она не запрещала, не ругала, не настаивала.

Она кормила.

И называла дочь так:

– Sweetheart, ты устала.

– Sweetheart, отдохни.

– Sweetheart, хочешь эклерчик?

И Эшли брала эклер.

И не шла в школу.

И лежала.

Лежала и смотрела в потолок, или в телевизор, или в пустоту.

Рене стояла рядом с подносом, улыбалась.

На ней был тёплый халат, в руке чашка чая.

Она была добрая, и была ужасом.

Именно тогда Рене приняла судьбоносное решение – поставить в комнату детей второй холодильник.

– Им ведь хочется перекусить ночью, – сказала она.

– Им ведь не хочется выходить на кухню, когда холодно.

И вот в их комнате появился белый, старенький холодильник.

Низкий, гудящий, с тремя магнитиками и потрескавшейся ручкой.

В нём всегда были:

– Сливочное масло,

– Пять бутылок лимонада,

– Два пудинга,

– Куски ветчины,

– Конфеты в вазочке,

– Заранее нарезанные пирожные,

– Банки с сгущёнкой и джемом…

Эшли радовалась.

Энди – не возражал.

Теперь всё было ещё ближе.

Теперь жизнь съёжилась до пределов комнаты.

И этого было достаточно.

Комната, которую делили брат и сестра, стала похожа на барочную гробницу комфорта.

Она была тесной, перегруженной, но странно уютной – утопающей в слоях, тканях, тенях и запахах.

Здесь всё было неправильно и идеально одновременно.

У Эшли была своя кровать – шириной 180 сантиметров.

Почти трон. Почти баржа.

Старая деревянная рама, обитая потёртым флоком, с выцветшими розами.

Перина – мягкая, такая, что в неё уходили плечи и поясница.

Матрас был с провалами, но Эшли любила именно это ощущение:

– Как будто кровать тебя съедает. А потом выплёвывает утром обратно.

У Энди – кровать чуть уже, 140 сантиметров.

Поскромнее, но с теми же одеялами.

Те самые одеяла, которые в доме хранились «со времён прабабушки».

Старые, жёсткие, накрахмаленные так, что они скрипели при движении, словно ткань вспоминала каждую руку, касавшуюся её за последние сто лет.

Подушек было много.

Слишком много.

У каждой – имя и функция.

Одни – для головы.

Другие – для ног.

Третьи – обнять.

Четвёртые – поставить как стенку между телами, если не хочется чувствовать тепло другого.

Хотя чаще – не ставили.

Потому что тепло нужно было – не телесное даже, а антропологическое: другой человек рядом – значит, ты существуешь.

Окно всегда было приоткрыто.

Даже зимой.

Так было велено.

– Детям нужен воздух, – говорила Рене.

И это было правдой, но только воздух был холодный, сырой, северный, пропитанный дымом чужих каминов и запахом гниющих листьев.

Шторы – тяжёлые, пыльные, цвета засохшей крови.

Солнце через них не проходило.

Они были, как веки.

Плотно сшитые, чтоб не будить утром.

Крошек в комнате не было.

Хотя еды было много.

Фанатики сладкого следили, чтобы ни одна капля джема, ни одна крошка печенья не упала на пол.

Не из чистоплотности. А из страха.

– Тараканы.

Они увидят – они придут.

А если придут – они уже никогда не уйдут.

И это была первая форма страха в этом доме, которую признавали вслух.

В этой комнате всё было переполнено жизнью – в толстом шерстяном одеяле, в запахе лимонада, в шорохе пульта от телевизора, в пузырьках в стакане, в дыхании другого в соседней кровати.

Но при этом здесь всё было медленно умирающим.

Как королевская камера, в которой никто не говорит слово «приговор».

И пока за окнами звучала стрельба, пока вспыхивали дымы на холмах, пока город дрожал в очередной лоялистской лихорадке, в этой комнате дети ели сладкое и смотрели ужастики.

И никто не говорил о будущем.

Потому что всё настоящее уже было навечно.