Читать книгу Идущие полем - Снежана Каримова - Страница 6

Лето закончилось. Первое сентября выдалось солнечным и прохладным. Анька крепко сжимала в ладошке букет разноцветных астр, который подарили Арсеньевы.

Вчера сестра сидела возле цветов целый вечер, пока мама не погнала на молитву, и рассматривала их.

– Они все такие разные… Как люди! – восхищенно воскликнула Анька, гладя нежные цветочные лепестки.

– Этот похож на помпон, – указал я не сиреневую астру, в которую сестра как раз спрятала свой нос.

– И пахнет дождем! – заулыбалась Анька.

– А эта словно белое солнце, – сказал Гришка, тыча пальцем в астру с тонкими, напоминающими иглы, длинными лепестками и с желтоватой середкой.

– Что за белое солнце? – спросил я.

– Белое солнце пустыни! – не сдавался Гришка.

– Что за белое солнце пустыни? – нетерпеливо прощебетала Анька.

– Фильм такой! – воскликнул Гришка и, покосившись на маму, добавил тише. – Я у бабушки смотрел.

– Так, все, оставьте цветы в покое, пора готовиться ко сну, завтра рано вставать, – раскомандовалась мама.

Она повесила отглаженную блузку Аньки на плечики.

– Я так волнуюсь! – пискнула сестра, слезая со стула.

– Не переживай! В школе здорово! – я ободряюще положил руку на голову Аньке, словно посвящал ее в рыцари.

– Нууу… Не так, чтобы «здорово», – сказала мама. – Но посещать ее нужно. Как я жалею, что не могу отдать вас в церковную школу! Но испытания нам посылаются не просто так. Учись, дочка, хорошо, и не позволяй увести тебя с истинного пути. В школе бывает всякое, миряне не всегда дружелюбны к нам.

И мама как сглазила.

На первосентябрьской линейке новые одноклассники подозрительно оглядывали меня и не спешили знакомиться. Городской, но в дешевой и поношенной одежде, без телефона, но зато из «той странной церкви».

Я нашел глазами Гришку. Он тоже неуверенно переминался с ноги на ногу на краю своего класса. А вот у Аньки все было в порядке. Она стояла с разноцветными мохнатыми астрами и пыжилась от гордости рядом с такими же ребятишками, не подозревая еще о социальной лестнице и всем таком прочем, что приходит с годами. Я был рад, что хотя бы у нашей Аньки все хорошо. Меньше забот на плечах, хватало и так вечно болеющей мамы.

Как ни странно, но в классе у меня был знакомый. Леха Каланча. Еще до переезда в Серый Дом мы летом как-то гостили у Кусочкова и с матушкой Варварой ходили к Лехиной матери за молоком.

Почему-то Каланча сразу невзлюбил меня. Может, потому что, когда после линейки мы зашли в кабинет на классный час, и я заметил рядом с ним пустое место за партой, то спросил:

– Лех, здесь не занято? Можно сесть?

Без всяких реверансов, поклонов и подношений.

Каланча стоял, облокотившись на край стола, с прищуром глядел на меня, а потом громко сказал, чтобы слышали все:

– А я знаю, кто это такой! Это Тимка-старовер! Ну что, Святошка, как там у вас? Ударили по правой щеке, подставь левую?

Он резко спрыгнул с парты и толкнул меня в грудь. Я налетел на соседний стол под визг какой-то девчонки. Остальные мои одноклассницы захихикали, парни заржали.

Я не любил драться и не умел, поэтому одернул рубашку, поискал глазами другое место и сел за пустую парту в конце класса. До прихода учителя меня больше не замечали, но я чувствовал напряжение. И напряжением был я – городской святошка. Наверное, «городской» даже влияло больше. Время от времени кто-то косился в мою сторону. Кажется, выходка Лехи вмиг показала одноклассникам, кто есть я – жертва и неудачник. Вовсе не Лехин знакомый, каким себя возомнил.

Ну и ладно. Отчаиваться я не собирался. Но мою школьную жизнь нельзя было назвать сладкой: то толкнут, то кинут пенал между оконных рам, то протопчутся по тетрадке. Но, видно, из веры во мне выросло все-таки какое-то деревце: я терпел. Не давал сдачи, не роптал, не жаловался. Поднимал и отряхивал учебник, потирал ушибленное место и шел дальше. Доставал пенал – заложника старых окон – длинной школьной линейкой, встречая учителя пятой точкой, изогнувшись буквой зю в форточке.

Их было больше, и я не знал, как защищаться. Не просить же помощи у младшего брата? У того тоже были бои. Правда, после пары стычек, он все-таки прижился и даже обзавелся другом.

Миха Репьев или просто Репей. Через год он мне очень поможет.

А пока, заглядываясь на Леху Каланчу, мой класс продолжал травлю.

К тому же, я еще вовсю оправдывал стереотип, что городские школы лучше сельских. Не смотря на пропуски из-за церковных дел, на книжный запрет и отсутствие компьютера учился я на отлично. Ну а как еще? Школа в нашей семье была делом второстепенным. Сначала церковь. Уже из чувства противоречия хотелось учиться, читать книги, что-то знать, кроме библии и псалмов. Запретный плод сладок. И пока остальные матери держали своих оболтусов за книгами, я, скрываясь от своей, жадно поглощал страницу за страницей. Думаю, если бы моим одноклассникам тоже бы запретили читать, у нас весь класс превратился бы в круглых отличников. Всем бы стало интересно, а что там на этих страницах, напитанных духом глумления. Ведь, как говорила мама:

– Светские книги загрязнены драмами преступной любви, там часто описано то, чего знать не следует. Все эти книжонки ведут к юношеской скороспелости, умничанью не по летам, опытности в пороках и безнравственности.

Откуда она это взяла – от Кусочкова или из какой-нибудь «несветской» книги – я не знал, но от такого объяснения глаза сходились в кучу. Я кивал, как болванчик, собираясь в школу (хотелось бы написать, завтракая, но староверы не завтракают, угнетая свою бренную плоть двумя приемами пищи), а после уроков спешил в этот самый очаг безнравственности – школьную библиотеку.

Так что я был городским малоимущим (читай, нищим) немодным святошей ботаником. Отличный список достоинств для тринадцатилетнего парня. И за каждое свое достоинство я получал по полной.

Кажется, Леха искал предел моего терпения. Зачем? Не знаю. Может, чтобы найти себе оправдание. Ведь жертвенное смирение ужасно бесит, хотя, возможно, кого-то и делает святым.

Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам его4.

Христос терпел и нам велел.

Как-то, после очередных принудительных работ на огороде священника (это звалось помощью матушке Варваре, которая ждала ребенка), я все-таки собрался духом и решил спросить совета у Кусочкова. Должна же все-таки быть от него какая-то польза!

Священник поскреб свой лысый подбородок, размышляя, и выдал:

– Вот в школе у вас вечно между собой разговоры о фильмах про супергероев, книги о мальчике волшебнике, странная музыка, которую твои одноклассники зовут попсой.

Я кивал и рассматривал синеватое пятно на ногте большого пальца – пару дней назад не слишком удачно приколотил половицу.

– Все эти сериалы, комиксы… Ты словно в плену. Сидишь, окруженный испытаниями и соблазнами. И, знаешь, что?

– Что? – я перестал созерцать ноготь в надежде, что сейчас Кусочков выдаст мне решение всех проблем.

Отец Анатолий подошел к полке с книгами, вытащил тоненькую брошюрку и, послюнявив палец, полистал ее. Найдя нужное место, он откашлялся и зачитал:

– «А что делает мудрый человек в плену? Он не рвется через колючую проволоку, не митингует, не ударяется в тоску, не сетует на своих надсмотрщиков и конвоиров. Оказываясь в пленной ситуации, он садится, осматривается вокруг и говорит: «Так, будем устраиваться и жить здесь5».

Кусочков протянул мне тонкую книжонку. На ее обложке я прочитал «Церковь, дети и современный мир».

Да уж, так себе выход.

– Никакие внешние обстоятельства не могут обременить духовного человека по-настоящему, – сказала отец Анатолий. – Будь выше ситуации и приспосабливайся. Нельзя трусливо прятаться от действительности, какой бы она ни была. Наш мир жесток, но нужно отвечать ему любовью. Да, и, в конце концов, – буднично добавил Кусочков, глядя на мою кислую физиономию, – устанут-перестанут. Ты новенький. Но скоро к тебе интерес остынет. Это даже лучше, что они не приняли тебя. Знаю я этого Леху. Или ты хочешь оставить школу?

Конечно, нет! Хотя, будь мамина воля, она учила бы нас только псалмам и держала бы у своей юбки. Благо отец Анатолий не был против учебы, боялся, наверное, что мама во вдохновленном порыве упорхнет поближе к какой-нибудь православной гимназии. Поэтому, обычно, он повторял: «Кесарю – кесарево, богу – богово» – и наставлял маму чаще водить нас в церковь.

А пока, каждый будний день, я добровольно сдавался в плен. Но однажды Леха все-таки добрался до вершины своей вседозволенности. И я не выдержал.

Как-то я, не подозревая беды, возвращался из столовой в класс. Каланча с утра был не в духе, и я старался его избегать.

А он, кажется, наоборот.

Леха налетел на меня со спины, повалил и стал бить головой об пол.

– Подставляй левую щеку, Святоша! – бойко выкрикнул он.

Его дружки столпились и заулюлюкали. А Каланча, несколько раз приложив меня к школьному линолеуму, как ни в чем не бывало, отправился дальше.

Я сел и запустил руки в волосы. Справа у виска назревала здоровенная шишка.

Я быстро поднялся – не сидеть же на пятой точке посреди школьного коридора – и отошел к стене. Голова немного кружилась, а обед просился обратно. Я несколько раз глубоко вздохнул, провел ладонями по лицу, стараясь вернуть себе бодрый вид – не дождутся – я не буду наматывать сопли на кулак.

Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.

А что делать еще? Леха – здоровущий кабан, и у меня никаких шансов.

Я доплелся до кабинета и встал у окна, поджидая Марью Петровну, чтобы вместе с ней войти в класс.

Вот и она. Цокает каблуками, кивает в такт короткими кудряшками и прижимает к груди классный журнал.

– Что-то ты бледноват? – спросила классная, поравнявшись со мной и нахмурившись. – Все в порядке? Может тебе в медпункт? Или домой? У вас же последний урок? Я дам тебе домашнее задание.

– Все нормально! – бодро ответил я, скрутил губы в улыбку и вошел в класс.

Другой бы на моей месте уже радостно несся домой, вмиг излечившись от всех болезней. Я же предпочел сорок пять минут знаний. Вот и еще одна причина, по которой стоит меня ненавидеть. Но домой раньше времени не хотелось. Дома мама и те же расспросы. Хотя, видно, сильно я все-таки ударился головой. Надо было улепетывать скорее, пока давали возможность.

На уроке Леха время от времени искоса поглядывал на меня. Наверное, раздумывал – это голова у меня такая железная или он мало силушки приложил. А я к концу урока что-то совсем уже плохо соображал. Да и взгляды Каланчи настораживали.

Но вот прозвенел звонок, и все высыпали из класса.

– Тим! – окликнула Марья Петровна и махнула рукой.

Я подошел.

– Тим, если завтра не станет лучше – иди к врачу. Не мучай себя. Тем более с твоей успеваемостью пара пропусков не страшны.

Я кивнул.

– Хорошо. До свидания.

Больничный. Ну уж нет. Дополнительные молитвы и сидение дома не входят в мои планы на короткое бабье лето.

Я закинул в рюкзак тетрадку и отправился к учительскому домику Анькиной классной, где меня дожидался мой верный «Аист». Сентябрь выдался сухим, и я надеялся, как можно дольше добираться до школы и обратно на велике.

В рюкзаке среди учебников контрабандой в Серый Дом ехал Сэлинджер «Над пропастью во ржи». Одинокий мальчишка на обложке сразу вызвал у меня симпатию. Словно у нас на двоих была одна тайна.

Я покатил к воротам и тут увидел шестерых парней во главе с Каланчой. Может, они подумали, что я оторопею и остановлюсь, может просто хотели поглумиться над зверьком, загнанным в ловушку. Но страх и отчаяние придали мне сил, и я вылетел из ворот, стукнув Славу калиткой.

Пятеро остальных вскочили на велосипеды и погнались за мной. Мне некогда было рассматривать, сколько одноклассников у меня на хвосте. Я думал, что все шестеро.

А тем временем двое, разгадав мой путь, проехали какими-то закоулками, о которых мне, как чужому, еще только предстояло узнать, и выскочили впереди. Макс встал поперек дороги, Рябой направил велосипед на меня.

Я затормозил, спрыгнул с велосипеда и пнул под коленку первого смельчака, потом куда-то, не глядя, заехал другому. Драться я не умел, но когда видишь перед собой шестерых врагов, организм достает из закромов инстинкт самосохранения.

Инстинкт инстинктом, но, увы, Джеки Чан и счастливый финал не получились. Меня повалили, попинали для порядка и разошлись. Все-таки они не были уж совсем отморозками, просто почуяли слабого, и сорвало крышу. Только Леха усердствовал, как будто хотел меня уничтожить. Но тут остальные уже вмешались и оттащили его. Одноклассники разошлись. Погоня закончилась, адреналин поутих, и что осталось? Да ничего. Гадкое чувство, что завтра мы снова все встретимся в школе.

Я встал. Нужно было хотя бы отряхнуть штаны, но мне было пофиг. Я подобрал велик и покатил домой.

На краю поля семья ждала только меня. Стол уже был накрыт к обеду.

– Что так поздно и почему такой грязный? – спросила мама.

– С велика упал, – буркнул я. – Есть не буду.

Гришка понимающе покачал головой. Я сел на свою кровать. Тошнило, голова раскалывалась. Мама подошла ко мне, наклонилась, пристально разглядывая:

– Что-то у тебя глаза в кучку. Говори, что случилось?

Гришка взял инициативу в свои руки:

– Каланча?

Я вздохнул. Чувствовал я себя отвратно, и мне уже не хотелось что-то скрывать, не хотелось больше пацанских разборок, не думалось о новых прозвищах, типа «маменькин сынок». Я просто желал, чтобы меня все оставили в покое. Меня и мою звенящую голову.

Мама тронула шишку на лбу, и я зашипел от боли.

– Побили?

Я кивнул.

Иногда мама брала себя в руки и начинала действовать. Это она с виду казалось хрупкой, немощной, больной. Но разве слабые женщины переезжают из города в забытую богом деревню из трех домов?

И вот она уже тащит меня в больницу в село. Эх, а я только доплелся до дома.

Врач ожидаемо диагностировал «сотрясение мозга» и на десять дней положил в стационар.

Мама сходила домой за моими вещами, а я сразу, после всех процедур, устроился на пружинной кровати и, наконец, смог отдохнуть от этого длинного тяжелого дня.

С утра пораньше явился Кусочков. Пододвинул стул и сел напротив постели – только его и не хватало на мою больную голову.

– Да, бывает так, – начал он, – что приходится бороться. Но разве ты хотел бы походить на своих обидчиков? Они погрязли в грехе и злости. Христианин же – это воин и герой. И хотя нам заповедано духовное оружие, а наши главные враги – страсти и пороки, иногда приходится отстаивать свои взгляды и кулаками.

От слов Кусочкова мне стало казаться, что это я навалял Каланче и компании, а не наоборот. А вообще, в той драке, за заброшенным колхозным зданием, о боге мы даже не вспоминали. Оказывается, не все мои страдания из-за бога.

– И то, что случилось – это твой маленький подвиг, духовная закалка, не смотря на синяки.

Возможно, Кусочков был лучшего обо мне мнения, но земных поклонов в школе я не бил, молитву перед едой не бубнил, да и ел в столовой все, что положено нашей многодетной семье, наплевав на посты, среды, пятницы и даже на то, что чайный куст не поклонился Исусу. Да и по-старославянски я не балакал. Одноклассники, наверное, уже и забыли, что я из старообрядцев.

А вот что чужой, бедноватый – и, значит, с меня нечего поиметь, – живу где-то у черта на куличиках, шибко умный, а еще в первый же день к Каланче в друзья набивался – эти грехи побольше будут. Так что не было подвига во имя христианства, и в мученики после смерти меня не запишут. Обычные школьные разборки.

Позже пришел наш физик, а по совместительству инспектор по делам несовершеннолетних. Мама развела небывалую деятельность и написала заявление в милицию.

Петр Сергеевич был плотным, коренастым, с открытым добрым лицом и аккуратной круглой проплешиной на макушке. Он поддернул штаны, сел на стул и сказал:

– Ну, рассказывай.

Перед Петром Сергеевичем язык развязался сам собой, и я выложил все. Так, как понимал сам.

Физик покачал седеющей головой и собрал морщины на переносице.

– Да, Каланча уже давно на примете, но все никак не подкопаться было. Пора его урезонить.

– В школе меня теперь, наверное, убьют, как предателя, – устало вздохнул я.

– Не переживай, – ответил Петр Сергеевич и ободряюще улыбнулся. – Нормально все будет.

Его слова меня неожиданно успокоили. Хотелось на кого-то надеяться, спрятаться и побыть слабым, а не главой семьи.

После выписки я шел в школу с опаской. Встретили меня угрюмо, но не воинственно.

– Милицейская шавка, – процедил поставленный на учет Леха.

Остальные глядели с презрением. Село – свои взгляды на справедливость. Кто сильнее и крикливее, тот и прав. Привлекать сторонние силы – признак трусости, но мне было наплевать. Пусть я буду трусом, зато трусом целым.