Читать книгу Страннствия - София Юзефпольская-Цилосани - Страница 20

Снег в жарком яблочке залег: в раю спечен;

на запах дыма в дом прокралась, как разруха,

стрела амурова из голубого лука;

в зеленом стрекоте спит мирно цокотуха,

поэт подставил ей камзолово плечо.

На спицах зонтика снежинок тает запись,

мешаются цвета – зеленый, красный,

дырявый зонтик в крылышках атласных

с гвоздя слетает и летает, как фугаска,

и приземляется в очаг, гвоздю на зависть.

А муху тот поэт рисует белым,

белее Кая, зеркала, слепца,

как музу, что упала и сгорела,

как музыки зелененькое тело,

под пеплом – святочный хрусталь,

и нет конца

лишь понедельному подельнику Лукойе.

Какое время выпало сырое,

когда б не различать добра с лица!

И память здесь – лишь об одной хромой ноге,

в коробочке, где спят рядком солдаты,

подобны балеринам и крылаты,

поскольку все убиты на войне.

Но наш поэт – он очень добр и стар,

и муха на плече его – как слава,

что соловья из зуда крылышка достала

принцессе, коей все казалось мало.

Мой милый Августин, я так в снегах устала,

как вечность в формулах, как пар – во льду зеркал!

Ваятель ангелов, ворон и чайных роз,

мой милый Андерсен, ты сам сказал, что остается

свиная кожа, позолота же сотрется,

но глупый мальчик со стрелой Агапэ[2] – зол.

Он вечно зол (звенят, как струны, стрелы в ране),

он врет и издевается; забота

о нем не кончится, и снега позолота

хрустит, как яблочко цветное – в птичьем стане.

А сердце? Сердце – в пустоте волшебной

рвется.

Я – голый поэт, и я – голый король,

мы можем меняться одеждой,

и только невежда зачтет это в ноль —

все то, что возникнет между

моим королем в изумительной тоге,

расшитой для славы врунишкой,

и этим поэтом, что смотрит под ноги,

стесняясь любого мальчишки.

Познав наготу, он не ведает тяжбы

меж голосом, славой и честью…

A голый король умирает под стягом

рубахи из ниточной лести…

Но голый поэт погрустит и возьмется

опять сочинять свои вирши,

и голым король к нему в гости заходит,

и голый король тенью страшною бродит,

отмщенья он просит, он ночь хороводит,

но Гамлет не слушает: пишет.

Я так хотела почувствовать землю ступней,

ветер плечами и сада струенье – щекою,

в центре ладони чтоб гвоздик звезды золотой,

снег подбородком, губами и воздух – иглою,

я так хотела со всеми земными вещами

быть заодно,

но они не любили меня:

чайник сгорал, отключалась вода в туалете,

блюдце летело на пол, пол слезливо ворчал,

и растекалось варенье на темном паркете.

Розы из чайников лезли и сквозь потолок,

люстру толкнув на ходу, выбирались на крышу;

люстра, как снежная сказка, разбита, валялась у ног.

Милый мой Кай,

что мы тут натворили с тобой?

Как хорошо: наша Герда заснула и пенья осколков не слышит.

Что Рождество – всё в бубенцах и с мятой трешкой,

в кармане найденной, что Новый год – тебе?

Гостиных баня, тень боярышни на дрожках,

и снега горечь в полной темноте.

Ямщицкий праздник. До сих пор – холоп в ливрее

нам отворяет Xрам, а там – Гостиный двор…

Но чуточку левее, чуть левее

есть стеклышко под ребрышком – в измор…

с ним – колко-колко, и мороз гудит в ночлежке

космической; в овечьей шкуре Год

войдет погреться, скажет: будет все – как прежде,

пусть девочка со спичками заснет!

Так сладко спать! Весь мир, он стал как фантик,

он елкой стал, он – пиром на весь мир!

Чума зимы – и та гуляет в бальном платье!

– Спи, спи, и спички крепче обними!