Читать книгу Страннствия - София Юзефпольская-Цилосани - Страница 28

Он был в первый раз на земле,

в котелке,

в век погромов – какой-то Пыжик.

Ему выжить хотелось, как в страшном сне,

Чарли очень хотелось выжить.

А из кущ бровей – многозвездный звон

глаз вращал

из небесной сферы…

Понарошкины дети к Чарли в кино

забредают и слышат – летит стекло,

и лохмотья летят, и сквозь горло – ком

слез,

немой – немой,

и свой домик, свой…

всех крылатых родинок…

– Где он?

К тебе! Вставай! (Мелодии местечка.)

Да, за тобой: стучатся в нашу дверь.

А ты лежишь, как взвод убитых без осечки

звездой нездешнею, и все, что видишь, – печь…

Не аналоем твои кончатся молитвы,

не виноградною зеленою осой.

Струну сквозь сердце. В узел свиты все пожитки!

Разорваны. Вставай! Вставай – и пой!

Танцуй! Не верь, что я не твой, что Аллилуйя

для ангелов. Она милее палачу.

Из Нового и Ветхого – любую

возьми из капельницы каплю – скрипачу.

– Я Клезмер – гость, бездомный, тощий. Родом

из тех, что там… Я тень, как скальпель, остр!

Познал я до глубин невежество природы,

и от кости моей я даровал достойным – кость.

Нет, я не фарс, не трагик с маскарада.

Меня не принц, а полумертвый привечал.

Я щедро наливал всю сладость рая – аду,

в придачу к скрипке – пусть лучится, как ничья.

Лепечет с миром. И с войной.

Сейчас – ни тот, ни эта,

слепой звоночек бьется в твой порог:

– Я, Клезмер, стар. Я самый неприметный,

сердечник, с палочкой, в трех лицах. В общем – Бог.

Это ничем не залечишь,

Когда на имя – запрет,

Когда имя – это пустыня,

Повод к погрому, бред.

В первой речи затычка,

Кличка ребенку – жид.

Имя – как перемычка

Между: любовь и стыд.

Там, где ты звездочкой маешься,

Любишь маму да папу,

В три ли, четыре – память:

Срам в перстенечке – в лапе

Улицы, дворика. Софочка!

Лакомство барское, липкое,

Имя мое в форточку

Бабушка сдуру выкинула —

В бой – в кулачки детские…

Позже отдернет мальчик

руку, как от лягушки, —

Сердце

Женщина спрячет.

Встречи все – с ядом по донышку:

Будут при встречах лица

Быстро меняться. Кто ты?

Вечное – не устыдиться б!

Вечное – не испугаться б!

Русью воспитано – в волки,

Имя, гори – не гасни

В глотке ее – иголкой.

Мудрость —

с подкладкой вырванной.

Имя мое – Сара!

Зря не назвали. Выжгло!

Зря не назвали. Даром —

Всем словарям. Оплачено

Сарой – и имя, и отчество.

Мудрость от греков – ласточкой.

Сара – пророчеств вотчина!

Девы: софии, веры,

наденьки, любочки – мудростью,

Сара – во всех словосферах

Имя мое русское.

Что умеет делать еврей?

Он умеет плакать,

говорить «ой»,

отвечать на вопрос вопросом,

посыпать голову пеплом

на все семь траурных дней

и проблемы с сыном иметь

в году високосном,

протирать мозги у столетий

кошерной тряпкой,

как алмазный Бабель – очки,

и от пыли – свет, чтоб лучились скрипки,

и накручивать пейсы. Маркс и Со.

кто этого делать не мог,

тараканами стали в «Замках»,

остальные – от тараканов же —

послужили долгожданной прививкой.

Черным углем отбеленные

кони,

смотри – на красном!

Цадик Боренбойм,

Бабель и Кафка,

и Визель Эли…

Что умеют они?

Кричать и петь: это горький праздник!

(«Ночь»[3] – от мира сокрыты их семидневные двери.)

Всё меньше пестроты. Земли и праха – больше.

Глубин коричневых. Всё мягче блеск – он дым;

он нежен, как цветок, из уголька проросший

сквозь грубость века. Старый мастер, юный сын

Голландии, всем бюргерам – во славу

портреты создававший… Занесло

на старость лет из центра Амстердама

в еврейский пригород, где горькое вино.

И бедность, бедность. И в шкатулке – не сапфиры:

рубины бывших всех и будущих костров.

Где Амстердам таил свои нарывы,

библейской краской проступала в лицах кровь.

Смирением сияла в капиллярах.

И в трещинах всей прямотой – анфас —

смотрела пятка.

О, какой тропой до божьей драмы

прозрачных рук, что обнимают нежно нас,

Рембрандт прошел —

сквозь мрак, сквозь бред, сквозь почву,

сквозь скорбь Слепца?