Читать книгу Добрая память - Софья Хромченко - Страница 11

Нэп[16] – благодатное прибыли время!

Свободный от гильдии, бывший купец

Став нэпманом[17] нес в себе гордое племя,

Какому Октябрь задумал конец.

В Москве тогда много людей богатело.

Не всякому ноша легла по плечу

Достатка: от прибыли сердце черствело,

Ум изменял иной раз богачу.

В слепом упоении легкой наживой

Терялась мораль. И тем больше Матвей

Ценил уклад дома степенный, старинный,

В какой занесен был судьбою своей.

Дом был невелик для купца. Вся прислуга

В пристройке жила. Матвей кучером стал.

Год прослужил. Любит труд, не пьянчуга,

Грамотный, – скоро хозяин узнал.

Через год службы Матвея поставил

Конюхом старшим: в надзор поручил

Большие конюшни свои – чтоб исправен

Уход лошадям был; с тех пор тот следил.

(На лошадях все товары возили

В ту пору.) Доволен был службой Матвей,

А что уважительно с ним говорили,

Едва ли не платы хорошей важней.

Ключи от конюшен хранил и запасов

Для лошадей. На храненье потом

Вручили ключи и от прочих припасов –

Вроде завхоза вдруг сделался он.

Бывало, что ездил по порученьям.

Когда-то с усмешкой считал про себя,

Что каждый богач жизнь дари́т развлеченьям.

Теперь знал, что стоит богатство труда.

Горькую барина чувствовал долю.

Бывший купец новый строй не любил,

Помня свое разоренье былое;

Но нужные связи легко заводил.

Известен был тем, что единого взгляда

Было довольно обычно ему

На человека, чтоб знать, кому надо

Верить, кого – обходить за версту.

Люди надежные только служили

Поэтому. «Барин, – однажды Матвей

Решил упредить, – вы немало нажили,

Вам за границу б уехать скорей.

Нынче не ваш век». – «Я разве ворую?

В чем мне опасность? Большевики

Задумали было идею чудну́ю:

Смерть частной собственности! Вот дураки!

Теперь-то опомнились – вновь разрешили». –

«Так это ведь, барин, всё-всё отберут.

Это нарочно, чтоб больше нажили,

Теперь послабление строя дают.

После войны поднимать страну надо.

А кто же подымет чужое? Сейчас

Наладится жизнь, и возьмут свое. Правда,

Не знаю я, барин, помилуют ль вас». –

«Зачем же им жизнь моя?» – «Страшно мне, барин,

Глядеть на вас – словно на призрак гляжу.

Деньги границы еще открывают.

Езжайте отсюда». – «А я не хочу, –

Георгий Петрович, вздохнув, улыбнулся. –

Смелый ты, вижу». – «Я большевик.

Еще при царе стал». – «И как обернулся

Ты в нашего кучера? Скоро ль привык?» –

«Привык. Куда деться? Нужда обернула.

Я господам никогда не служил…

До вас. Не серчайте, уж коли я грубо

Вас об опасности предупредил.

Я вам сказал правду». – «А что ж ты работы

Другой не нашел теперь?» – «Большевики

Старые нынче не очень угодны –

Строптивы мы, помним былые деньки…

Охотней дают тем, кто молод, дорогу.

Свои давно мертвым считают меня.

И пусть будет так!» – «Ты не веруешь в Бога?» –

«Нет, барин. Не веровал в жизни ни дня.

Всё это сказки». – «А я в Него верю, –

Задумался зримо тут бывший купец. –

Я не ошибся, ключи тебе вверив.

Пускай большевик, но не вор. Молодец!» –

«Большевики очень разные люди,

Барин». – «Кем раньше ты был – все равно,

А про отъезд мой мы речи забудем.

Это не дело ума твоего». –

«Как изволите, барин», – Матвей поклонился

И за дела. Сколь служить он обвык

Быстро в работниках, сам удивился.

Привязался к хозяевам, хоть большевик.

Барин улыбчивый был, моложавый,

Добрый со всеми. С красивой женой

Слыли в Москве они видною парой.

Звала с глазу на глаз: «Егорушка мой!»

Да счастье непросто пришло: выдавали

Без всякого чувства, шестнадцати лет.

На двадцать лет старше муж. Ольгу считали

Удачливой браком: богат и не сед.

Она – дочь учителя. Он относился

К известному роду купцов – капитал

Прапрадед нажил первый. Родом гордился.

Жену гимназисткой в Москве увидал.

Влюбился, узнать велел, чья, да посватал.

Ольга робела идти под венец,

Но оказалось, что мужем приятным

Может быть ласковый, щедрый купец.

И не гулял. Но его не любила.

Какой же была в эту пору любовь

Для Ольги? На классике сердце взрастила

И знала из книг: от любви кипит кровь,

Сердце трепещет, душа упоенья

Не может сдержать… Муж домой приезжал

Обедать обычно в одно и то ж время,

Не хуже дворянки жену наряжал.

Свой дом любил. Был он собою приметный,

Одет европейски и щегольски, но

Для Ольги законный, уж свой, не запретный.

Учил танцевать с наслажденьем ее.

Нравилось ей ощущать его руки…

А все же за мужа была отдана

Рано… Любовной ждала душа муки…

Восемнадцати лет тяжело родила.

Мальчик чуть жив был сперва. Очень хилый,

С рожденья глухой… Узнав, принял купец

Такой жгучий стыд, что охотней в могилу б.

Жены отдалился, счел роком венец.

В ответ согрешила. Любовник был нежный,

Непрочной заботой он чувство давал

Почти позабытой на счастье надежды…

Купец сделал вид, что измены не знал.

Слишком был гордый. Как мог объясняться?

Ронять свою честь? Продолжал от жены,

Тайно ревнуя ее, отдаляться.

В комнатах разных жить стали они.

Однажды вошел к ней. (Одна ночевала

Уж год.) Удивилась, смутилась она.

Вспомнилось Ольге их жизни начало:

Какою несмелой и чистой была!

Как пылко любил ее! Девочкой книжной

Шагнула, венчавшись, в объятья его.

Берёг жены скромность от дерзости лишней,

Чтоб опытной сделал другой за него…

Другого любила. Кто женскую душу,

Какой изощренный кудесник, поймет?

Тоску прочитала во взгляде у мужа

И вдруг ощутила: та сердце ей жмет.

О сыне с ним розно, но равно страдала.

Тем объяснила себе лишь она,

Что молча к ней легшему мужу шептала

Добрые, нежные ночью слова.

Отнюдь не противен казался ей в страсти.

Лаской жены ободренный купец,

Поверивший снова в возможность их счастья,

Вспомнил: не зря с Ольгой шел под венец!

Как воздух нужна. Он готов был мириться

Даже с неверной, боясь одного:

Чтоб не узнала, что смел с ней решиться

Быть, сознавая неверность ее.

Скрывал, что всё знает. Когда б угадала

Прощенье измены, тогда бы нашел

Лучшим расстаться с ней – честь б обязала.

Обратно к жене ночевать перешел.

Вернул слова нежные. Горько заныло

Сердце неверное. Ласки любви

Мужней стыдом жгли. «Что я сотворила? –

Опомнилась Ольга. – Господь, помоги!

Избави меня!» Все молитвы ей были

Чужды доселе. Купец ее взял

Из дома, где честно, по совести, жили,

Обрядам никто ж веса не придавал.

Муж с нею не спорил о том. «Если б знала,

Какую я гадость сама над собой

Позволила сделать!» Защиты искала

Того, кто сильнее всей силы земной.

Ей Он поможет освободиться,

Очиститься. Встреч новых стала бежать

Любовных, как здравый заразы боится.

Любовник покинутый стал угрожать.

Ее шантажировал: «Муж отвернется,

Коль правду узнает. Тебе муж твой мил?

Прогонит с уродом тебя! Разведется!

Будь со мной! Зря ли подарки дарил?»

Ольга мгновенно его разлюбила

После таких слов. Подарки продать

Велела и бедным употребила

В милость – назад было сложно отдать.

Письма сожгла его – душу не грели.

Муж попривык и душой потеплел

К сыну: виновен ли тот, в самом деле,

Что глух? С собой сходство заметить сумел.

(Впоследствии в дом и учителя нанял

Особого к мальчику. Глухонемых

Язык учить с сыном родители стали.)

Писем подлец к ней не бросил своих.

Не столько уж Ольга была тем любима,

Сколько разрыв униженьем считал,

Да неприступность ее распалила.

Купцу подложили одно. Прочитал.

(Прислуга давно уже всё понимала

И в дело вмешалась.) Был счастлив купец,

Что на свиданьях жена не бывала.

Шантаж узнал тоже. Вскричал: «О подлец!..»

Но чем мог ответить? Привык по закону

Жить, а дуэли запрещены

Еще в давно прошлую Пушкина пору

И купечеству чужды, будь хоть прощены.

Письмо написал Ольге сам. Анонимно.

«Известен, – оно начиналось, – Ваш грех

Вашему мужу. Любя, он простил Вам,

Ибо Господь повелел прощать всех».

И больше ни слова. Как Ольга рыдала

Над этим письмом! Почерк мужа узнать

Ей небольшого труда составляло.

Поняла, что в глаза не умел ей сказать.

Поняла, как любил. Со своим письмом рядом

Письмо шантажиста в конверте одном

Ей передал. Оно брызгало ядом

Угроз и терзаний, бессильное в том.

Прощение силы угрозы лишило.

Прошлое умерло. Что прощена,

Короткой запиской в тот день известила

Того, для кого честь забыла она.

Пришла в кабинет к мужу. Заулыбался:

«Оленька! Ангел мой!» Лишь по глазам,

Что знает прощенье его, догадался –

Не смела при муже дать волю слезам.

На грудь ему кинулась молча. «Ох, Оля!

С сыночком что? Нет? Ну, взгляни на меня.

Новое платье надела сегодня?

Как же, душа моя, ты в нем мила!»

Выдержка мужа жену удивляла.

Видя порой свою прошлую страсть

У общих знакомых, не понимала,

Чем заслужил над ней некогда власть.

С мужем сроднилась. Не в шутку бранился:

Мол, широка слишком в спальне постель.

И ей в те минуты от нежности мнился

Ребенком. С ним встретила время потерь.

С женой пережил он потом возрожденье

Былого достатка. Питала в дому

Прислуга к супругам любовь и почтенье,

Которые мало встречались к кому.

Барин да барыня их называли

И в новую пору – лет в память былых.

Различий в еде в этом доме не знали –

Меню было общим для слуг и родных.

Зависело только оно от достатка:

Стол был очень скромен во время невзгод,

А в годы довольствия все ели сладко,

Хотя пост держали, как время придет.

Пищу готовили даже с избытком.

По давней традиции в доме семья

Слугам любые прощала ошибки,

Не допускалось только вранья.

Прислуге и семьями жить дозволяли.

Когда обратился к хозяйке Матвей,

Чтобы приют семье дочери дали,

Та уж стояла с дитём у дверей.

Всё рассказал дед о внучке горбатой.

Ольга несчастную мать поняла.

На девочку было довольно и взгляда,

Чтобы понять: не исправить горба.

Но Соне об этом сказать не сумела.

Втайне хотелось с ней поговорить,

А то на здоровых детей всё глядела,

Чужих, – было трудно судьбу не винить.

Впервые коснулась боль сходная взора…

Муж жену понял. Григория взял

Возчиком[18] и семье часть коридора,

Перегородку поставив, отдал.

Ведь не селить же крестьян в гостевые!

А к слугам нельзя – места нет. (До того

Возчики в доме ни разу не жили.)

Комната добрая! Было б окно!

Василиса по-прежнему часто кричала.

«Зачем неприятности брать на себя

Чужие?» – знакомая Ольге сказала.

«Своих, что ли, милая, нет у тебя?..» –

Так Ольга продолжила мысли движенье.

Перестала знакомую ту приглашать,

В том не найдя для себя огорченья.

Знакомства нить часто случалось терять –

Печального не разумеет веселый…

Врач, осмотрев Василису, сказал,

Что краткой жизнь будет ее и тяжелой:

«Ей смерть – избавленье. Жалеть бы не стал».

Григорий с врачом тем едва не схватился:

Замахнулся, опомнился – ветхий старик…

Ходить по врачам с той поры не стремился.

Письмо родным было – души его крик.

Снова писал, что их всех проклинает,

Что не вернется. Читала письмо

Матрена Арсеньевым это, рыдая:

И внученьку жалко, и сын так… за что?!

Дочь утешала. Арсеньев был мрачен.

Сло́ва Матрене про то не сказал,

Ибо нельзя было думать иначе

Ей, но Григория не осуждал.

Резок в словах? Так оно и понятно!

Дочку угробили! Он молодец!

В столице живет. Без окна? Ну и ладно!

Зато ведь в Москве! Что ему мать-отец?

Всех он оставил. Не побоялся.

И в двадцать один! Уж под тридцать Петру,

А тот все за мать да деревню держался.

Стыдно! Не съездить ли тоже ему?

Вдруг повезет где устроиться? Груша

Родить должна в зиму. Ребенка кормить,

Коли живой будет, досыта нужно.

А как тому в школу отсюда ходить?

Нет, решено! Решено: уезжает!

В осень собрался. Простился с женой.

Та в слезы, что Петр ее оставляет.

Ей обещал: «Я вернусь за тобой».