Читать книгу Заговор поэтов: 1921 - Станислав Казимирович Росовецкий - Страница 5

– Подъём, граждане буржуи!

Гривнич поднял чумную со сна голову и не сразу осознал просторность своего спального места. Ночной собеседник стоял у нар, смотрел на него с жалостной снисходительностью:

– Просыпайтесь, Валерий Осипович! Я для вас очередь занял. Попадём к умывальнику в первой десятке.

Но прежде пришлось Гривничу отстоять очередь к параше. Переполненный тюремными впечатлениями, он не желал больше впускать их в себя, поэтому старался не смотреть по сторонам. О Гумилёве ему подумалось: утренний, он так же непохож на ночного, как отпечатанный фотографический снимок на негатив. Господи, да ведь это сравнение ни в какое стихотворение не засунешь…

Ему не пришлось дожидаться завтрака. Едва успела их десятка вернуться из умывальной, как в дверь застучали, и грубый голос прорычал:

– Кривич, на выход, с вещами!

Поскольку никакого Кривича в камере не обнаружилось, на призыв робко отозвался Гривнич, и уже лязгали засовы, отпираясь, когда он почувствовал деликатное прикосновение к плечу. Обернувшись, увидел улыбающегося и словно усиленно косящего глазами Гумилёва. Протягивая ему пиджак с жилетом, поэт быстро проговорил:

– Сказано было же вам, Валерий Осипович: «С вещами»! Поздравляю искренне! Я тут много чего наговорил, обрадовавшись свежему человеку, а вы забудьте. Если со мною что-нибудь, паче чаяния, случится, зайдите, пожалуйста, на Сергиевскую, дом семь, квартира двенадцать, к Анне Андреевне и расскажите ей, что здесь увидели. А жене я как-нибудь и сам весточку сумею передать…

– Ты Кривич? Якого хрена телишься? Пошёл!

После камеры воздух в коридорах ЧК показался Гривничу опьяняюще свежим, и он, посаженный конвойным солдатом на скамейке у двери с цифрой «10», сначала бездумно и счастливо старался надышаться. Потом дошло до него на седьмой минуте, что не успел попрощаться с Гумилёвым, он застонал от стыда и испуганно покосился на дремлющего рядом, опершись на винтовку, солдата. Тот не пошевелился.

Ждать пришлось долго, и Гривнич тоже не удержался, зевнул пару раз. Промелькнула в его меркнущем сознании ленивая догадка, что так рано привели на допрос, дабы сэкономить порцию от завтрака – и почти тотчас же очнулся, заслышав в коридоре твердый стук подкованных сапог. Робко поднялся и очутился нос к носу с белобрысым молодым человеком в офицерской портупее на выцветшей солдатской гимнастерке. Скользнув взглядом по Гривничу («Привели? Ну, ну!») молодой блондин повернулся к безмятежно, с раскрытым ртом посапывающему конвойному и неуловимо быстрым движением надвинул ему на глаза фуражку.

Солдат вскочил, вытянулся, стукнул прикладом винтовки. Однако, столкнув со лба козырёк и всмотревшись в шутника, встал «вольно».

– Так цэ вы, товарыш Карев? – и зевнул.

– А ты думал кто – председатель Губчека? Не бойся, и товарищ Семёнов вот-вот появится, он в это время кабинеты обходит. А ты, Пархоменко, как заделался вертухаем? Ты ж в расстрельной команде.

– Та наряд вне очереди видробляю, товарыш Карев.

– Подожди, скоро будет и вам, бездельникам, работа. Ты поболтайся здесь, пока я с гражданином разберусь, – открыл дверь ключом и, к Гривничу оборотившись. – Заходите.

Сидя на табурете перед скромным, свободным от бумаг столом, Гривнич украдкой огляделся: стены традиционного для советских учреждений немаркого грязно-зелёного колера, запущенный паркет, портреты Ленина и Зиновьева на стене – и явно несоответствующие общему унылому интерьеру великолепные напольные часы. Ими как раз занимался, открыв стеклянную дверцу, хозяин кабинета. С явным удовольствием заводил он механизм двумя ключами: сначала одним, для хода, потом другим, чтобы отбивали часы, получасы и четверти.

Наконец, чекист Карев спрятал ключи в ящик стола, уселся, откинулся на спинку стула, безучастно взглянул на Гривнича:

– Про ваше приключение я прочитал в утренней сводке. Рассказывайте теперь подробно.

Гривнич рассказал. Чекист кивнул, предложил придвинуть табурет к столу, дал листок из старорежимной школьной тетрадки и карандаш, приказал так же подробно записать. Сам придвинул к себе телефон и решительно крутанул рукоятку. Прислушиваясь одним ухом, трепещущий Гривнич понял, что чекист разыскивает в военном госпитале вчерашнего раненого.

– Луцкий, ты? Докладывай, как очутился на койке… Что у тебя пропало – удостоверение, наган? Вобла, говоришь? Вобла… Говоришь, вдруг засмердело, но обернуться не поспел… Нет, контрик не сбежал – он тебя на извозчике в ЧК привёз… И кружится…? Оставайся пока там, лечись. Да, я доложу. Бывай… Эй, эй, сестра! Верните его! Луцкий, где ключ, что я тебе давал – помнишь? К тебе через час нарочный за ключом приедет. Хорошо, иди лечись…

Взял в руки тетрадный листок, прочитал, хмыкнул. Пустил через стол назад:

– Дату также, домашний адрес и место работы.

Когда Гривнич дописал требуемое, Карев перечитал показание и вдруг воткнул ему в глаза свои – бешеные, беспощадные:

– Смотреть на меня, глаз не отводить! Как выглядел босяк, ранивший Луцкого? Быстро! Сразу отвечать, не задумываясь!

– Высокий, худой… кажется, в солдатской шинели… На ногах опорки… Волосы взлохмачены… Больше ничего не помню. Я испугался, побежал за милиционером…

– Хорошо. И всё-таки никак мне не понять, с чего бы это босяк хватил нашего товарища кастетом по голове именно в тот момент, когда Луцкий тебя задерживал. Луцкий обнажил ствол?

– Что?

– Луцкий держал тебя на мушке, спрашиваю?

– Да, да… Я его ещё просил успокоиться – за налётчика принял…

– И вот босяк, вместо того чтобы смыться, увидев момент ареста, нападает на вооруженного чекиста… Нечего мне лапшу на уши вешать!

– Может, ограбить хотел?

– Кого – солдатика в ботинках с обмотками? Не смеши меня, Гривнич! В глаза мне смотреть, я говорю!

И тут, когда Гривнич уже уверился, что сегодня же вернётся в страшную камеру и не выйдет из неё живым, Карев отвёл от него пронизывающий взгляд. Не особо торопясь, поднялся со стула, вытянулся, как давеча конвойный солдат, и расправил складки на гимнастерке.

– Здравствуйте, товарищ Семёнов!

– Поздравляю тебя с началом нового трудового дня, товарищ Карев!

Уже на ногах (и не знал ведь за собою такой угодливости!), Гривнич осмелился и сам взглянуть на начальство, побудившее проницательного чекиста стать перед собой во фрунт. Оказалось оно невысоким мужичком лет за тридцать типичной для коммунистического начальства среднего звена внешности и одетого стандартно для руководящей прослойки, однако со всем возможным в пределах совдеповской моды лоском. Френч индивидуального пошива из коверкота высшего качества, под расстегнутым отложным воротником – белоснежная рубашка, сапоги на высоких каблуках сияют немыслимым блеском, полные щёки гладко выбриты…

– Так что провожу допрос подозреваемого, Борис Александрович!

Начальство взяло со стола листок, прочитало его, шевеля губами, потом разорвало на мелкие части и бросило в невидимую Гривничу корзину.

– Это ведь о спасении сотрудника ЧК, я читал уже в сводке… Не нужно никаких допросов, товарищ Карев.

Начальство двинулось в сторону Гривнича, растопыривая руки, и не успел тот опомниться, как оказался в дружеских объятьях. Пахнуло на него тюремным запашком, сдутым с собственной одежды, и – вполне неожиданно – довоенным мылом «Ралле». Звучно трижды поцеловав Гривнича («Вот так – по-нашему, по-русски!»), начальство напоследок пожало ему руку и, не выпуская её, обратилось к изумленному Кареву:

– Я же говорил, что трудовой Петроград всегда поможет карающей руке ЧК. Вот этот скромный пролетарий умственного труда работает под руководством товарища Горького в издательстве «Всемирная литература», помогает окультурить наших рабочих и крестьян, чтобы сподручнее было им совершить всемирную революцию. Увидев, как бандит из-за угла напал на сотрудника ЧК, он не испужался, не убежал, не сказал «Моя хата с краю», а организовал доставку пострадавшего в госпиталь. Как там, кстати, Луцкий?

– Поправляется, Борис Александрович. Тошнит его, говорит…

– Передайте начхозу моё приказание. Сегодня же организовать посещение в госпитале и поощрить доппайком из экстраординарного фонда. Ещё раз жму вашу честную руку, товарищ Гривич!

Хлопнула дверь. Карев медленно опустился на стул, а на него глядя, и Гривнич присел на свой табурет.

– Чего расселся тут, герой трудового фронта? – с холодной яростью выговорил Карев, и в речи его вдруг пробился твердый прибалтийский акцент. Открыл ящик, достал бумажку, рывком откинул крышечку на чернильном приборе, критически присмотрелся к перу № 3 в простой школьной вставочке, аккуратно обмакнул, поиграл желваками, вздувшимися на худых щеках, тщательно заполнил печатный бланк. – Бери. Это пропуск. На выходе отдашь часовому… Вон отсюда!

Впоследствии Гривнич никогда не мог припомнить, как оказался на извозчике. А высадившись на Литейном, перед своим домом – приметным и сейчас сооружением русского модерна, не сразу сумел сориентироваться. Ткнулся зачем-то в парадный подъезд, заколоченный в конце семнадцатого, и долго искал на связке ключ от него. Чертыхнувшись, прошёл через загаженную подворотню, мимо стен, испещренных наивными лозунгами времен всеобщих выборов в Учредительное собрание и позднейшими пессимистическими матерными сентенциями, привычно вдохнул горячий смрад отбросов во дворе, жилые запахи гнилых овощей на лестнице для прислуги и проник в квартиру через чёрный ход.

Соседей, слава Богу, не обнаружилось в коммунальном коридоре, и Гривнич, привычно стукнувшись о велосипед слесаря Штольца, без помехи отомкнул комнату. И не нашёл сил, чтобы удивиться, обнаружив своё канотье целехоньким на вешалке, а у окна, за письменным столом, мнимого Всеволода Вольфовича. Тот вынул ювелирную лупу из глаза и поднялся ему навстречу.

– Наконец-то, наконец-то, Валерий Осипович! А я уж, грешным делом, начинал беспокоиться. Вот часики ваши карманные починяю, вам теперь без часов нельзя… Видите, аккуратненько, газетку подстелил.

– А как вы сюда попали?

– Обычным путём, обычным путём… Позвонил во «Всемирную литературу», барышня сказала мне ваш адрес и как комнату вашу найти. Верно, уже захаживала к вам – а, проказник? Вам бы надо замки сменить, уж очень легко открываются универсальной отмычкой. Почему не спрашиваете, отчего я не испугался чекистского обыска и последующей засады? Во-первых, слишком ничтожен ваш случай, Валерий Осипович, чтобы устраивать такие оперативные мероприятия, а во-вторых, тот агент пытался вас арестовать один, без напарника; а это указывало на то, что их шатия-братия занята была на какой-то крупной акции. Я ведь угадал, правда?

– Надеюсь, мистер…

– Тсс…

– Надеюсь, ваш приятель не спит сейчас на моей кровати? – показал Гривнич подбородком на ширму.

– Нет, кровать ваша свободна. Я подскочил спозаранку на ближайшую толкучку, подкупил провизии, дров (две тысячи за охапку!), растопил колонку. Полдник (холодный, правда) – вон он, ожидает вас на сервировочном столике. Но я бы рекомендовал сначала в ванную, пока соседи всю горячую воду не выхлюпали…

– Спасибо, Всеволод Вольфович. Я, признаться, на ногах еле стою… Скажите, что вы тут курили?

– Курил? Папироски «Дукат».

– Дайте и мне, пожалуйста.

Он очнулся, вынырнул из кошмара в уютный мирок своего спального закутка. Солнце уже садилось, потому что только в закатных лучах так ярко светится роскошный жёлтый шёлк ширмы, и рисунок, повторяющийся на ней, можно разглядеть во всех деталях даже с изнанки: изящный единорог склоняет голову и колени перед девственницей, почему-то тёмнокожей, но с открытой по моде XV века грудью. Глаза горели от слёз, у рта неприятно сгустилась слюна. Не только в кошмаре, но и наяву существуют эти камеры на Гороховой, и вот был бы ужас, если бы они-то и оказались реальностью, а уют мирного жилья – сном!

– Проснулись, Валерий Осипович?

Отзываться ему не хотелось, хотя то обстоятельство, что в его комнате-крепости завёлся и вот теперь снова начнет надоедливо трепать языком чужой человек, не огорчало сейчас Гривнича. Сомнительный благодетель возился за ширмой неназойливо и полезно, как няня в розовом детстве или персидский кот Руслан в более поздние, но по-прежнему безоблачные времена. Умом Гривнич понимал, что должен бежать из Питера куда глаза глядят, однако вопреки очевидности призрачное удобство и скромный уют родного жилья обещали ему защиту и спасение.

– Ау, Валерий! Не притворяйтесь спящим. Нам пора поработать.

– Как вы узнали, что я уже не сплю? – неприязненно осведомился Гривнич.

– А перестали бредить и стонать. Поднимайтесь да поищите себе, чего одеть на выход. Вашу троечку я позволил себе развесить на балконе – вряд ли успела выветриться.

Придерживая полусложившуюся ширму перед собою, Гривнич продвинулся к одежному шкафу, огородился там, порылся в остатках прежней роскоши и с горем пополам облачился.

– Присаживайтесь, – широким жестом указал Чёрнокостюмный на гостевое кресло, сам по-прежнему восседая за столом в рабочем кресле хозяина. – Очень советую вам достать спиртовку. Это позволило бы кипятить воду для кофе, не высовывая лишний раз нос на кухню.

– А где вы теперь видите кофе? – удивился Гривнич.

– Ну, в порту и сейчас почти всё можно раздобыть. А того лучше завести деловое знакомство в посольстве Литвы или Латвии. Я долго жил во Франции и теперь чувствую себя весь день не в своей тарелке, если не позавтракаю чашкой кофе и круассаном. Давайте рассказывайте всё и, как сможете, подробно.

Гривнич рассказал – и почувствовал, что ему полегчало на душе. Однако мнимый гробовщик на сей раз преследовал цель отнюдь не терапевтическую. Тяжко вздохнув, он заметил:

– Худо дело. Чекисты очень часто прячутся за псевдонимами, их руководители вообще (кроме, конечно, зубров вроде Дзержинского или Лациса) укрыты за кулисами, но нынешний председатель ПетроЧК Семёнов, с которым вам довелось облобызаться, человек там случайный. Однако в совдеповских кругах Питера хорошо известен. Старый большевик из рабочих, но на вторых ролях, тюремный сиделец, беглец, нелегал. Штурмовал Зимний дворец, а после от Питера дальше Гатчины в 1919 году не отлучался. Отличился тогда при наступлении Юденича. До последнего назначения был, говорят, большой шишкой в Петроградском райкоме большевиков. Его предшественник уволен с должности в конце марта, потому, надо полагать, что проморгал Кронштадтское восстание. Судя по вашему рассказу, Семёнов в делах сыска профан.

– Что поделаешь? Время дилетантов: матрос становится министром финансов, а революционер-каторжанин организует охранку, вахмистр командует армией, поручик – фронтом…

– Вы затронули, Валерий Осипович, сложный вопрос. Ваш благодетель Семёнов – особый случай. Если в контрразведке он мышей не ловит, то это ещё не значит, что дурак. С вами он поступил как политик, поэтому скажите мне спасибо, что забрал у вас канотье и заставил снять стоячий воротничок с галстуком: в обычном виде вы могли бы вызвать у него ассоциацию не с трудовым интеллигентом, а с буржуазным бездельником – и загреметь снова в камеру. О прочем умалчиваю.

– И без всего такого прочего напугали…

– А следователь, этот ваш товарищ Карев, он вам как раз и не поверил. Вернётся из госпиталя крестник нашего приятеля, Карев его допросит основательно – и снова примется за вас. Есть тут и ещё одно обстоятельство… Не наше, правда, это дело, да и пугать вас заранее не хочется…

– Опять… Благодарю, благодарю, сто раз благодарю вас. Довольны, наконец?

– Фу, как раскипятились. Впрочем, вас можно понять, Валерий Осипович.

– Извините, ради Бога… Я правильно понял – надо уезжать?

– Да, к сожалению. Надёжнее будет исчезнуть, пока ваша нелепая история не забудется. Ладно, скажу. Пока вы спали, звонил молодой человек из «Всемирной литературы», он всех сотрудников обзванивал, меня за вас принял, да не в том дело… Сегодня умер Александр Блок.

Гривнич вскочил с кресла, потоптался бестолково, и принялся мерить комнату шагами: от книжного шкафа к стене с продолговатыми пятнами свежих золотистых обоев на месте проданных в прошлом году турецких сабель и пары кремневых пистолетов, от стены к шкафу, набитому чужими книгами, того же Блока. «Умер великий Пан», – стучало у него в голове; пытался вспомнить, как оно на греческом, но не смог, и одновременно казнился, что так бедно, так бесчувственно воспринимает великую трагедию русской культуры. Остановился, выговорил трудно:

– Это же конец целой эпохи…

– Возможно. Однако эпоха как-нибудь сама о себе позаботится. Вы же к этому явно неспособны. Большевики, кто ж сомневается, будут обвинены в том, что не сберегли большого поэта, ставшего к тому же на их сторону. Вы и сами прекрасно представляете, какой крик поднимут эмигранты в Париже и Берлине! Так почему бы Чека не попробовать свалить вину на врагов, покаравших-де Блока за его просоветскую позицию? Вспомните, кто из наших добрых знакомых последним посетил Блока, а? К тому же в отсутствие его супруги: ведь она будет клясться, что не впускала вас в квартиру. А теперь сами сделайте вывод.

– Час от часу не легче…

– Вам дадут отпуск во «Всемирной литературе»?

– Да зачем там отпуск? Я же не в штате. Так, перевожу по договорам. И получил покамест с Гулькин нос, три с половиной тысячи. Господи, как не хочется бросать квартиру…

– Хорошо… То есть хорошего мало. Бросать комнату не потребуется. Достаточно заявление оставить у ответственного квартиросъемщика (в сопровождении небольшого презента, разумеется), что уезжаете на месяц для лечения. Скажем, в Крым. Да, без уточнений: в Крым.

– Боже мой…

– На самом деле мы с вами, Валерий Осипович, останемся в Питере, пока не устроим здесь наши дела. Попользовался я вашим гостеприимством, воспользуйтесь и вы моим. Мне моя интуиция подсказывает, что у вас под кроватью стоит хорошей кожи, вместительный саквояж. Соберитесь не спеша, портфель, вам памятный, тоже захватите. Встретимся в приёмной комнате паровой прачечной на Каменноостровском проспекте ровно в восемь. Знаете, где это?

– Да. Я не из любителей путешествий… Подумать только: Блока нет.

– Вот, кстати, ваши часы. Пружина лопнула, пришлось её укоротить, так что заводить теперь требуется два раза в день, утром и вечером. А в общем и целом идут.

– Спасибо. Я бы мог и мастеру отдать, не стоило вам лично возиться.

– Я в вашей квартире… мне здесь сейчас не вполне комфортно. Словно чекисты могут вас навестить в любую минуту. Механическая же работа прекрасно успокаивает нервы. Для чекистов, впрочем, рановато; операцию с козлом отпущения (простите чистосердечно!) они могут начать только после санкции своего высшего руководства. Я ухожу, собирайтесь и вы поскорее. Уж лучше побродите по Невскому до условленного времени.

– Так и сделаю, – кивнул Гривнич. Следовало бы, наверное, и ещё разок поблагодарить, однако вместо этого захотелось спустить гостя с лестницы. Впрочем, Гривнич раньше такого никогда не проделывал, так что вряд ли у него получилось бы.

– Закройте за мною, пожалуйста.

Мрачный коридор, освещённый только жёлтым прямоугольником из оставленной отворенною комнаты, тёмный зев чёрного хода. Чёрнокостюмный гость растворился в темноте, что ж, авось, не поскользнется на грязной ступеньке. Гривнич запер дверь и, не теряя времени, направился в ванную – посмотреть, не осталось ли тёплой воды на бритье.

Собрался он, по своим меркам, мгновенно. Не застегивал только саквояжа, готовый бросить в него обтертую и в то же полотенце завернутую бритву. Пятки будто поджаривало. Скобление щёк, хоть и механическое занятие, не очень-то отвлекло. «Разве человек может чувствовать себя, будто на вулкане? – спрашивал себя озлобленно. – Ведь на вулкане человек уже ничего не сможет почувствовать. Вор, забравшийся в чужую квартиру, вот это сравнение получше».

Стук в дверь чёрного хода. Рука Гривнича дёрнулась, он поспешно стер бедную пену полотенцем. Метнулся к столу, схватил ножницы, отрезал полоску от поля старой газеты, прилепил на ранку. Стукнули уже трижды, шансов, что не к нему, почти не осталось… Четвертый удар.

– Гражданин Гривнич, я вам ответственный квартиросъемщик, а не швейцар! – втиснулась в дверь белая, будто мучная, физиономия соседа слева. – Извольте сами открывать!

Пятый стук. Шестой. Гривнич метнулся по коридору, готовый на своё «Кто там?» услышать классический ответ «Телеграмма».

– Эта я, Надя.

Такое невозможно. Трясущимися пальцами отстегнул он цепочку и распахнул дверь. Там действительно стояла Надя, дула на обожжённые спичкой пальцы. В облаке запаха серных спичек, позабытого в Питере, и аромата своего собственного, Надиного – от него-то и начали у Гривнича раздуваться ноздри. Он не поверил, обошёл её, поглядел. Нет, чекисты не прячутся на лестнице.

– Заходи. Закрой за собой, пожалуйста, дверь. И накинь цепочку.

Вглубь коридора удалялась, источая неодобрение и постепенно темнея, белая спина соседа, крест-накрест пересеченная подтяжками.

– Вениамин Яковлевич, не запирайтесь, пожалуйста. У меня заявление!

Толкнул дверь, достал из кармана сложенное фунтиком, с тремя тысячами внутри, заявление. Положил на лопатой подставленную руку:

– Там и для вас сувенир. Лично вам, из симпатии, по-соседски…

И в самом деле, Надя. Стоит посреди коридора, справа и слева обставленная чемоданами. И без того огромные близорукие глаза широко распахнуты. Вот-вот колдовски засветятся, как у кошки в темноте.

– Что тут происходит, Валерий? С каких это пор ты стал кататься на велосипеде? Почему мне не открыла Марфушка? Ты, значит, всё-таки рассчитал Марфушку…

– Заходи в комнату. Вот сюда.

– Зачем ты заставил мебелью мой будуар? И стол Иосифа Абрамовича здесь… Тебе придётся всё это убрать, Валерий. Я у себя этих твоих бумажек не потерплю.

До Гривнича наконец-то дошло, что его бывшая жена вернулась. Чувствуя, что ноги предательски подкашиваются, добрался он до стола, упал в рабочее кресло (мгновенно в голове мелькнуло, что внешне он в той же позиции относительно неё, как давешний чекист в безликом своём кабинете) и только тогда осмелился снова посмотреть на Надю. Господи, сколько раз воображал он себе это мгновение, сколько душещипательных речей, обращённых к ней, сочинил, сколько придумал развязок – сентиментальных, циничных и даже с участием турецкой сабли со стены! Не одну подушку промочил слезами, извёл на жалостные виршики целую стопу замечательной писчей бумаги – ох, как бы она в прошлом году пригодилась… И вот оно, осуществление мечты: стоит в его последней цитадели, посреди милой семейной мебели. Хорошенькая, знающая себе цену самочка. А лучше сказать – потасканная сучка, всё ещё привлекательная для кобелей. И для него, конечно, что скрывать… Оно располнело немного, это легкое тело, сейчас безошибочно угадывающееся под тонким летним платьем, а некогда до последнего миллиметра (это только казалось тебе, дурак!) принадлежавшее ему одному, вызывавшее столько безумств, обещающее их даже и сейчас – уж в чём в чём, а в этом он не может ошибиться…

Она облизала губы и, глядя исподлобья, улыбнулась – медленно, мучительно и бесстыдно.

– Отчего молчишь, Валерий? Ты же счастлив, что я вернулась к тебе. Я ведь вижу…

– Квартира давно уже реквизирована. Эта комната – единственное, что у меня осталось. Марфа сама потребовала расчета и уехала в деревню в девятнадцатом. Папа умер через три месяца после того, как ты… Как ты убежала с ротмистром Рождественским.

– С кем убежала? Ах, этот… Ты до сих пор ревнуешь, Валерий?

– Знаешь, Надя, давай прекратим это выяснение отношений. У меня очень мало времени.

– Если тебе не терпится немедленно осуществить свои супружеские права, Валерий, я вынуждена тебя огорчить. Мне нужно прежде показаться хорошему венерологу. Видишь, я с тобою по-честному… Мне нелегко пришлось, когда я выбиралась из Крыма – ну, когда в Ялту ворвались большевики…

– Избавь меня от гнусных подробностей! И успокойся насчет супружеских обязанностей: мы уже полгода, как разведены. Если тебе нужна справка, возьми в 3-м городском Загсе.

– Это подло с твоей стороны, Валерий! Ты ведь клялся, что будешь любить меня до гроба.

– Прекрати юродствовать! Ты не прописана здесь, и у тебя нет прав на эту комнату.

– Очень хорошо! Так ты, значит, хладнокровно выгоняешь меня на улицу? Ну, это мы ещё посмотрим.

У Гривнича опять начали пятки поджариваться, но он преодолел панику и присмотрелся к Наде внимательнее. Прежде в такой патетический момент она уже визжала бы на всю улицу, а сейчас сохраняет деловой тон и внешне остаётся спокойной, тем самым подтверждая, что и вправду успела пройти через огонь, воду и медные трубы. И ещё в том он убедился, что определились и зачерствели её некогда очаровательно зыбкие, смазанные, как на любительской пастели, черты. Господи, как же прав был мудрый папа, сумевший ещё тогда разглядеть за обликом шаловливого ребенка оскал опасной хищницы! Однако, если так обстоят дела, едва ли бывший муж, потерявший всё, кроме этой комнаты, интересен сейчас для Нади. И он правильно начал с нею разговаривать: по-деловому, с понятной ей чёткостью питерского сквалыжника.

– Ты стал больше похож на своего отца. Нет, не в смысле, что поплохел от возраста…

– Надя, ей-богу, нет времени. Ты можешь потом сходить к правозащитнику, в райкомунхоз, вот к Вениамину Яковлевичу (ты его видела в коридоре), это наш ответственный квартиросъемщик… Да только потом, сейчас тут оставаться опасно. Меня только утром выпустили из Чрезвычайки на Гороховой и вот-вот придут арестовывать снова. Ты видишь, что я собрался, что полностью готов в дорогу?

– Темнишь, Валерий?

– Господи Боже! Да у меня костюм весь провонял тюрьмой…

Подбежал к ней, уже опять гонимый тревогой. Надя притянула его к себе и воткнула носик в лацкан. Пухлая грудь её через пару одежек соприкоснулась с его кожей, и нельзя сказать, чтобы это совсем оставило равнодушным…

– И ведь не врёшь… Послушай, а телефон у нас сняли?

– Решением общего собрания жильцов квартиры перенесён в коридор. Можешь позвонить. Справа, на тумбочке у самой кухни.

Вслед за нею, подло суетясь, вытащил бездушный скупердяй Гривнич женины чемоданы в коридор (свой саквояж чуть ли не в зубах), запер за собою дверь и укрыл ключи в глубине внутреннего кармана. Сам себя презирая, прислушался к Надиному задорному почему-то голоску.

– …Да нет же, Жоржик, пустышка вышла. Мой благоверный только что из кичмана, а вещички давно спустил. На хате пахнет палёным. Еду к тебе… Как это – несогласная? Врежь ей – и станет вполне согласная…

На рандеву с загадочным гробовщиком Гривнич опоздал. Уже стемнело, проспект освещён был только жёлтыми квадратами окон. Приёмная комната паровой прачечной заперта, за стеклами витрины темно, однако глубже в здании глухо бухтел локомотив, и взметалось порой звонкое щебетание прачек. Чёрнокостюмный же нигде не обнаруживался. Гривнич принялся прохаживаться вдоль прачечной, мыча, хватаясь время от времени за голову и тем пугая редких прохожих.

Вдруг чёрная тень на противоположной стороне проспекта шевельнулась, и в ней постепенно проявился мнимый опоздавший. Оказалось, что на самом деле его смутила задержка сотрудника, поэтому решил проверить, не привёл ли хвост.

Чёрный человек бросился щупать Гривничу пульс («Частит!»), заявил, что на нем лица нет, спрашивал, не пришлось ли убегать от чекистов. Обманутый муж чистосердечно рассказал Благодетелю о происшедшем, смутно надеясь, что его не только утешат, но и пообещают решительно отвадить хищную Надю.

К глубокому разочарованию Валерия, заботливый Всеволод Вольфович поскучнел. Сказал грустно:

– Нехорошо, господин Гривнич. Мы ведь так не договаривались, что за вами бывшая супруга увяжется, да к тому же, как оказалось, с уголовными наклонностями и с подозрительным дружком Жоржем.

– А вы вспомните, как именно мы договаривались, – не пожалел яду Валерий. – Можно подумать, что вы дали мне тогда слово вставить. Однако меня сейчас иное беспокоит. Я, пока сюда добирался, вот до чего додумался… Вы давеча заявили… Да, сначала заявили, что не скажете мне о неприятности, потому что она меня, мол, не касается, а потом объявили о смерти Блока. Но ведь меня эта новость как раз и касалась – разве нет? Я прошу вас объясниться.

Начало тирады Человека в чёрном заглушил прогрохотавший Каменноостровским проспектом трамвай.

– …замыслил одну операцию, и о ней чем меньше мы с вами будем знать, тем лучше. Нехорошо и то, что наш британский приятель самочинно уже запутал нас обоих в свои грязные делишки. Ладно, пошли. Отсюда недалеко. Неровен час, господин Мандельштам теперь уже не только пьет одну кипяченую воду, но для здоровья и спать ложится с курами.